Второй, клон первого, с глазами настороженными, с опаленными ресницами. Тонкогубый рот, узкий нос с горбинкой, но такой же незаметный.
Американцы быстрым, заученным движением отдали честь, на идеальном русском синхронно выпалили:
— Здравия желаем!
— Отставить, — благодушно разрешил Васильич. И с видом добродетеля пояснил: — У нас, ребята, так не говорят. Достаточно козырнуть… или руку протянуть…
Я онемел, слушая благодушные объяснения Васильича. Облажался старик, раз с таким отеческим видом треплется. Думает, что услугу оказал, приютив американцев, а сам в пояс кланяется! А коммандос недаром в спецагентах ходят, поняли, что к чему. Улыбаются, руки пожимают. Нутром чуют, что Васильич иностранцев облизывать готов!
— Хантер Керенский, — сухо представился я, козырнув.
Пожимать руку не хотелось после благодушной проповеди прапорщика. Куражится положением старик, показывает, что русские люди американцев спасли. Помнит еще, прапор, разницу между сытым и благоустроенным коммандос и голодным оборванцем русским. Американец за деньги от службы в армии и дом купит, и психолога наймет после очередного убийства в горячей точке. Да казенную красную икру с первоклассной тушенкой жрать будет, отлеживаясь в теплой казарме с лэптопом! А русский десантник привык уже честь офицерскую только в книгах да фильмах о царе видеть. Сам в ободранном бушлате взятки выпрашивать, чтоб в семью хоть копейку принести, где зарплат по три месяца не видели.
— Джеймс Дэйсон. К вашим услугам хантер Керенский, — мгновенно уловил перемену в моем лице коммандос. Убрал протянутую руку, козырнул гордо, но без надменности.
— Скэндел Джексон, — с той же индифферентной вежливостью отдал честь второй, с тонким, видимо, сломанным носом.
Я кивнул, запоминая, обернулся к Васильичу:
— Когда выход?
Тот непонимающе обвел всех взглядом, пытаясь понять причину невысказанного конфликта. Растерянно выдавил:
— Ну… Группа готова. Осталось новичкам оружие раздать да инструктаж пройти.
— Понял. Я к Вичке заскочу, встретимся в рубке через полчаса.
4
Торопливо перепрыгивая сразу через три ступеньки, я злился на свою глупую гордость. Проклинал исконно русскую манеру гнуться перед иностранцами, что так не вовремя обнаружилась в старом вояке. Дурную зависть лентяев к более сообразительным и трудолюбивым народам.
Патриоты могут сколько угодно кричать о русской духовности, избранности. О том, что, мол, на Западе все видят только бабло да успешность человека, а на душу плевать… а на хрен та душа? Распахивать за бутылкой самогона? Что за народ такой, что на непьющего и некурящего смотрит как на больного сифилисом? Что гордится работой, на которой не нужно работать, солдат спит — служба идет? Что восхищается чужим трудолюбием, но тут же ворует и продает, и верит в сказки о золотых рыбках… эх, менять все нужно к чертовой матери…
Впрочем, все уже поменялось…
Проходя мимо нижних бараков, я вдруг остановился. Громкое хоровое пение отчетливо слышно из-за хлипкой фанерной двери. Слаженно воющие голоса вызывают непроизвольную дрожь и напоминают что-то забытое, церковное.
«Неужели фанатики не перевелись? — пронеслась привычная мысль. — Как бы опять с Судным днем панику не посеяли! В прошлый раз едва подавили бунт. Почти до ритуальных сожжений дело дошло!»
Никто не знал, по какой причине произошла Катастрофа. Одни видели в этом происки злокозненной американской разведки, другие атомную войну, третьи апокалипсис. Все произошло слишком неожиданно. Не было напряженных намеков в вечерних новостях и газетах. Не было крупных вооруженных конфликтов. Просто одна из летних ночей вдруг превратилась в ад…
Усилием воли отогнав воспоминания, я быстро шагнул к знакомой двери.
Вичка как всегда сидела в углу, скрючившись в стариковском кресле-качалке. Впрочем, как меняются человеческие приоритеты? Три года назад слова «как всегда» означали века одних и тех же традиций. Целую жизнь неизменных привычек. А теперь? Всего три года после Катастрофы… и «как всегда» уже означает всегда ПОСЛЕ, потому что ДО никогда не было. Был только счастливый сон о счастливой жизни.
Вичка все поняла сразу, лишь только увидев меня в броне. Синие глаза с частой сеткой разорванных сосудов наполнились слезами. Припухшие губы дрогнули, тихо прошептали:
— Теперь и ты уходишь?
Все заготовленные заранее фразы пропали, как только я услышал ее слова. Руки опустились, а к горлу подкатился ком. В глубине души вновь шевельнулось отчаяние, с таким трудом загнанное в темноту.
Я молча сел на край койки, чувствуя, что должен сказать что-то правильное и доброе, что-то сделать. Но горло схвачено бездушной рукой обиды и злости. Разве я виноват в том, что все так произошло? Почему я один должен расплачиваться?!
— Пришел попрощаться? — начала взвинчивать себя Вичка. Приятный голос стал тонким и пронзительным. — Как это мило!
Я закрыл глаза. Передо мной вновь предстала наша квартира, в которой мы жили раньше. Ночь Катастрофы. Сон прерывается частым содроганием, от которого звенят в оконных рамах стекла. Вот потолок прорезает трещина, как раз по середине комнаты. Половина, где находимся мы с Вичкой, остается на месте. Вторая, где стоит кроватка годовалого Женьки, падает в темноту. Раздается громовой раскат, треск крошащегося бетона. И Вичкин крик…
Я трусливо открыл глаза. Не хочу это вспоминать! Этого никогда не было! Это все в прошлом!
— Мне уже можно оставлять объявление на доске?! — визгливо выкрикнула Вичка. Синие глаза стали безумными под целлофановым покрывалом слез. — Или дождаться, когда твой труп покажут?!
— Я вернусь, милая. Обязательно вернусь, — тихо сказал я. — Вика, я обещаю…
— Да к черту твои обещания! Ты уже сотню раз обещал, что уйдешь из хантеров!
— Я вернусь… — повторил я, и торопливо, чтобы она ничего не успела сказать, выскочил в коридор.
Аккуратно прикрыл за собой дверь, чувствуя, как скулы сводит от напряжения. Дрожащие пальцы сами открыли почти пустую пачку, достали смятую сигарету. Почему-то в душе было такое чувство, будто я соврал…
По коридорам Гарнизона я почти бежал, словно боялся того, что Викин крик догонит. Вновь заставит переживать прошлое заново, распотрошит раны.
Об оставленной девушке я старался не думать, настраивая себя на выход в «метель». Но внутри все горело огнем, злость жгла покруче раскаленного металла. Сердце безумно колотилось, вот-вот грозя разорваться.
Почему все так сложилось? Почему со мной?!
Проходя мимо бараков откуда доносилось хоровое пение молитв, я вновь остановился. Пальцы нервно мяли забытую сигарету, ломали, рассыпая драгоценный табак. Мне вдруг захотелось пойти туда, где выводили вдохновенные и жалобные песни фанатики. На миг даже пожалел, что не знаю ни одной молитвы. Сейчас они бы нам пригодились.
Встряхнув головой, я отогнал нахлынувшую тоску и зло прорычал:
— Раскис, Керенский?! Ничего, «метель» быстро заставит почерстветь!
Уже не бегом, но все же быстрым шагом направился к рубке, стараясь вытеснить из мыслей мольбы фанатиков. Молитвы никогда не помогают…
5
Человек, который никогда не служил в армии, никогда не поймет военного. Ну попытайтесь объяснить ему, что хорошего в том, чтобы шагать строем, как оловянный солдатик?! Глупо выкатывать глаза, исполнять команды? Печатать шаг на плацдарме? Чувствовать себя, в конце концов, одним из многих одинаковых патронов в магазине. Мне это всегда напоминало странную шизофреничную комедию, что, по сути, трагедия!
Оружие всегда дает человеку уверенность в своих силах и ощущение, что «я самый крутой мэн!» Но идти в армию для того, чтобы получить такую уверенность?! Наверное, и вправду говорят, что в современную армию кроме тех, что откупиться не могут, идут только лентяи и идиоты…
В командной рубке, как мы шутливо называли офицерский барак, собрались все сливки общества: Главнокомандующий Гарнизоном генерал Борзов, двое американцев, прапорщик Васильич, еще пара смутно знакомых мне хантера и три совершенно незнакомых девицы.
— Наконец-то! Ты где шлялся? — с облегчением выдохнул Васильич. Вскочил с кресла, подошел ко мне, уже на порядок тише сказал: — Молчи и ничему не удивляйся!
Борзов, огромный и грузный, как все российские генералы, ответил на мое приветствие ленивым кивком. Мы с ним знакомы почти с самого основания Гарнизона. Под его командованием и с легкой руки я собирал первые звенья хантеров. Потом уже получил некоторые льготы после усмирения первого бунта фанатиков и женщин. Препротивнейшее было дело, но выполнять приходилось, иначе в анархии люди не прожили бы и недели. Вспоминать о том, как били прикладами вооруженных женщин, я не любил, но похоже, что это сейчас понадобится.
В центре троицы девиц замерла высокая, явно просиживающая часами за тренажерами брюнетка с неприятным лицом. Пухловатые губы намеренно сжаты в полоску, чтобы казаться суровее. Но большой и упругий бюст почти выпрыгивает из декольте и портит всю суровость. Ее колючие глаза оценили меня, повертели да брезгливо отбросили.
Слева, преданно глядя на предводительницу, едва не заглядывала в рот немного полноватая женщина. Справа смущенно топталась, не зная, куда спрятать глаза и руки, симпатичная блондинка. Девицы одеты в странную форму, больше похожую на смесь стилей лесбо и садизм. Кожаные штаны, такие же куртки мужского покроя, отвратительные фиолетовые галстуки. На руках глухие перчатки, но самое противное не это, и даже не дурацкие галстуки с глупым подобием лычек. На крутых бедрах женщин красовались в новых кобурах парализаторы. Кто выдал им станнеры?!
— Познакомьтесь, хантер, — кивнул на женщин генерал Борзов, плохо сдерживая неприязнь. — Эти прекрасные леди…
— Не нужно пустой болтовни, генерал, — довольно грубо прервала высокая брюнетка, стриженная под ежик. — При исполнении мы не леди. Впрочем, я отрекомендуюсь сама…
Брюнетка повернулась ко мне, окатывая с головы до ног ледяным презрением карих глаз. Сухие, брезгливо поджатые губы неохотно разлепились: