О ней рассказывали легенды, дошедшие до Москвы, где царствовал тогда благоверный государь Алексей Михайлович, батюшка нынешнего царя. Тогда Русь была упокоена со стороны шведов и царь был в приязни с королевой.
Старые дьяки и подьячие Посольского приказа вспоминали о ней со странным умилением. Хотя чему было умиляться? С одной, правда, стороны, королева Христина вела себя на троне чрезвычайно разумно, и страна при ней достигла известного процветания. Она была просвещённой правительницей, приглашала ко двору учёных, литераторов и сама была не только меценаткой, но и собирательницей, притом взыскательной, произведений искусства прославленных мастеров Италии, Голландии и других стран, где оно процветало. Она сумела зазвать к себе прославленного французского философа Рене Декарта. Он и умер в Стокгольме, обласканный королевой.
Но женщина на троне?!. Некий пришлец из Италии, отличавшийся мужской статью и красноречием, сумел увлечь королеву, а затем сделать её своей полюбовницей. Христина потеряла голову, отреклась от престола в пользу своего кузена, будущего короля Карла X, и, можно сказать, бежала с полюбовником в Рим, а затем в Париж.
Конец её был трагичен. Шестидесятитрёхлетняя женщина, не вынеся измен своего полюбовника и погубителя Мональдески, убила его и себя. Это случилось как раз в год падения царевны Софьи — 1689. Шведы о ней жалели.
Жалели и на Москве: с той стороны нечего было опасаться в недолгие годы её правления. Теперь не то. Теперь приходилось гадать, каков будет преемник Карла XI. Об этом подростке слухи были определённы. Говорили, что он задирист и воинствен, что всё время проводит в воинских экзерцициях.
Возраст! Мальчишество! Пётр сему не удивлялся. Однажды он сказал Лефорту:
— Коли Карлуша станет королём, мы с ним схлестнёмся непременно. У нас характер схожий. Токмо я намерен чрез шведов пробиться к морю, что полагаю справедливым, ибо те пределы есть отчие, а брат Карл станет тому противиться.
При этом разговоре присутствовал дядька царя правитель Посольского приказа Лев Кириллович Нарышкин. Он и наказал Кревету и прочим особо блюсти шведскую сторону.
— Оттоль грядёт опасность. У старого короля войске скроено на новый образец, а его наследник задорен, как сказывают наши конфиденты[25].
Стали чутче ловить вести из Швеции. Езживали туда и торговые люди, с коими были родственно связаны Шафировы, отец и сын. Те люди были приметчивы, они в Стекольне, как в Москве именовался Стокгольм, свойственников имели. А те свойственники имели ближних аж в королевском дворце, и мимо них ничего не проходило. Дворец тот был расположен на одном из островов, коих немало в той стороне, и построен в 1653 году.
Двор у нынешнего короля был немногочислен. Он приблизил к себе министра Вальдсена, лейб-медика фон Штадена, родом немца, и француза де Мерона.
Торговые люди всё, что могли, выведали у королевской прислуги. Известное дело: челядь всегда держит нос по ветру и обо всём осведомлена иной раз лучше, нежели министры двора.
— Торговые люди суть переносчики вестей, — выразился Пётр, когда ему доложили о том, что было выведано. — Однако же надобны особливые конфиденты в самом войске шведском. Да и в польском не худо бы, и сложить им награждение мягкой рухлядью — тамо она взамен золота идёт. За важное предостережение — сорок соболей. Аккурат шуба с остатком.
— Трудно, государь, конфидента вербовать. А вдруг донесёт? — опасливо заметил Лев Нарышкин.
— Коли вербовщик бойкий да находчивый — ништо. Да ещё при нём манок изрядный — неможно сплоховать. Служба конфидентов — важная служба. Они в государстве свои люди, не то что пришлецу. За нашим-то доглядчиком тамошние станут доглядывать. А за своими кто ж?
Решили всё-таки послать и своих — и для вербовки, и для представительства. В Стокгольм, с согласия шведского резидента Киперкрона, дьяка Семернина.
Для догляда и доклада. Потому как король Карл, по всем известиям, был не жилец. Велено было дьяку сблизиться с наследником престола юным Карлом тож и всяко улещать его. И даны дьяку для улещения немало сороков соболиных и куньих.
Но будущий Карл XII на мягкую рухлядь не польщался. Он был боевит и задирист. Его прельщали охота и другие кровавые потехи. Во дворец пригоняли баранов и телят, и Карл с ровесниками тренировал свою руку: с маху рубил им головы саблей. А то верхом его орава неслась по улицам Стокгольма, срывая на ходу парики у бюргеров. Бесчинства в королевских замках вошли в обычай: рубили мебель, били стёкла, срывали кафтаны у слуг... И никто не мог утихомирить сорванца и его команду: королю, не покидавшему постель, было не до него, да и придворные опасались огорчать своего государя. Они заранее оплакивали его: смерть в расцвете зрелости, в сорок два года, и в расцвете могущества...
Правда, Киперкрон не одобрял своего монарха. Он был из той части дворянства, которое по королевскому указу было лишено государственных земель, земель коронных. Это касалось как самих шведских аристократов, так и лифляндского, курляндского и эстляндского баронства. Карл XI был неумолим. И благодаря своей непреклонности сумел основательно поправить государственные дела. Он был основательным королём.
Его наследник, как видно, будет совершенно иным. Пётр с неувядаемым интересом ловил вести о наследнике, приходившие из Стокгольма.
— Драчлив мальчишка, драчлив. Воинствен, далеко пойдёт, — говаривал он; будучи на десять лет старше молодого Карла, он видел в нём повторение своего отрочества. Однако в том была только задиристость без любознательности, без желания проникнуть в суть человеческих дел. А одни только задиристость и воинственность не украшают монарха и неумолимо ведут к обнищанию государства.
— Гляжу вперёд: придётся с ним схлестнуться. Взойдёт на престол родительский и станет воевать, ибо других себе занятий не найдёт, — убеждённо заканчивал Пётр.
— Похоже, государь, что так оно и будет, — вставил Фёдор Головин. Он всё чаще и чаще был вызываем к Петру для совещательных разговоров. Был тут и Киперкрон, набивавшийся в последнее время в дружбу с власть имущими. В предвидении кончины своего короля и перемены власти в Швеции он прощупывал намерения молодого царя. Хочет ли он сближения с Швецией? Хочет ли мира с ней? Или у него воинственные намерения? В последнем случае ему бы стоило остеречься: Карл XII заведёт такое войско, которое станет первым в Европе. Да ещё остерегал от происков шведского капитана Иоганна фон Паткуля, который намерен взбунтовать шведское рыцарство против нынешней власти и вернуть ему отобранные Карлом XI земли и привилегии. Этот Паткуль намерен пробраться и в Россию и побуждать русских идти войною на шведов. Он авантюрист и беглец, в Швеции он будет предан смертной казни.
— Пока что сей Паткуль на Москве не появлялся, а коли появится, мы его управим, — отвечал Пётр.
— Ещё, великий царь, прибегаю с докукой, — продолжал Киперкрон. — В Молдавском княжестве есть город Сучава. Говорят, он был некогда его столицей. Там чеканят шведскую монету — солиды из фальшивого серебра — и засылают её в ваше государство...
— Эвон как! — оживился Пётр. — А разобрать-то можно ли, подлинно ли она ваша, шведская?
— Блеска в ней нет, тусклая она.
— А от кого чеканят?
— От Христины королевы, от Карла Густава, от Густава Адольфа и иных наших королей.
— Это пусть торговые люди разбираются, а нам пресечь сего неможно, — отвечал Пётр. — Ловить перевозчиков сей монеты рук нет.
— Коли речь зашла о монете, — вступился Лев Нарышкин, — то не пора ли и нам, государь, с твоею царскою персоною монету чеканить? А то что наша копейка — срам! Ни виду, ни весу не имеет, дунешь — улетит. Да ещё ухитряются её разрубить: чихнёшь — и нету.
В самом деле: российские деньги были и смехотворно малы и разномастны. Чеканились от имени Петра и Ивана; тонкая серебряная проволока разрубалась на бесформенные кусочки.
Из Нерчинска стало притекать серебро, открытое там Фёдором Головиным. Но текло оно хилым ручейком, и на все побуждения усилить его не получалось ответа. Далеко был Нерчинск — не достать. А монета, столь же приглядная и полновесная, как западные ефимки — йохимсталеры, шиллинги и риксдалеры, — была нужна позарез, ибо деньги, как не раз говаривал царь Пётр, были артерией его войны. А война с турком — вот она. Азов во что бы то ни стало должен быть русским. И прилегающие к нему земли — тоже.
— Пора, пора, — подтвердил Пётр. — Чеканить рубли, полтины и полуполтины, гривенники и алтыны, копейки и деньги до медных полушек. Дабы монету нашу уважали и ходила она наравне с талерами. Завесть монетные дворы где сподручней. Надзор учредить, дабы монету не портили. Вот поедем за рубеж, тамо выучимся и этому делу. Где давно да и с уменьем оно ведётся и к нему разные хитрости приспособлены. А то у нас рука мужика на всё про всё, — и он засмеялся.
— Без неё, руки мужика, тоже не обойтись, — заметил Фёдор. — Она на всё горазда. И государство подпирает. Ему бы воли поболее.
— Ишь как заговорил, — нахмурился Пётр. — Ныне ему воли не видать. Не то время. Ныне нам всем напружиться надобно, дабы державу нашу из трясины вытянуть да в ряд европейский установить. Не то нам все на загорбок сядут. Те же шведы норовят. Хоть батюшка наш, царство ему небесное, мир в Кардисе (местечко такое под Юрьевом, он же Дерпт и Тарту) подписал и тем честь нашу порушил: три года воевали со шведом, и всё занапрасно — пришлось отдать все завоёванные в Ливонии города и крепости, тот же Юрьев, Мариенбург и иные.
— А всё потому, государь милостивый, что великий государь-батюшка твой затеял и войну с Польшею: негоже было ополовинивать рать, — назидательно произнёс Лев Нарышкин. — И упаси тебя Бог от таковой войны на две стороны сразу.
— Поляки вознамерились отобрать у батюшка Малую и Белую Русь, так что в войне с ними он не причинен. Да и Божий промысел в те поры его миновал. Стрельцы худо воевали. Они не воинский, а торговый интерес имеют, в бой идут разряженные, а один покажет зад, за ним остальные в ретираду.