Заговорили снова о шведах. Посольства посольствами, а конфиденты важней. Они вглубь вгрызаются, а послы поверху глядят.
А из поражений армии шведской при регентстве риксдага[26] надобно извлечь урок. Заключается он в том, как сказал Пётр, что коли много голов, каждая мнит себя главной и важной, а от того и рознь в мыслях, и все вертятся в разные стороны. А раз нет истинно начальной головы, способной избрать самый разумный манёвр, а это голова короля, то и баталии проигрываются.
С этим были согласны все. Но втайне каждый думал, что именно он есть обладатель начальственной головы.
— Я обид для чести российской, её умаления не допущу, — решительно молвил Пётр. — Из Азова урок вывел: не зная броду, не суйся в воду. Доподлинно не разведал, какова сила турок, отколь их брать надо. Отныне научен: прежде чем открывать кампанию, надобно семь раз отмерить, прежде чем резать, да. Из каждого деяния должно извлекать урок не токмо из виктории, но и из побитий.
— Истинно так, государь, — согласился Фёдор Головин. — Истинно так. Сколь раз я оскользался, но всякий раз, потирая бока, думал: шёл слишком торопко, не глядел под ноги и по сторонам, вот и грохнулся.
— И я не один раз зарывался, оскользался, падал, но восставши точно так прозревал. Видел, где моя ошибка коренится.
— Так что, государь милостивый, Паткуля, коли объявится, пригреть? — спросил Лев Нарышкин.
— Непременно пригреть. Сколь ведомо мне, сей Паткуль весьма умён, проник в разные государства, а о своей отчине Швеции полное представление может иметь. Что для нас ценно. И мы его из-под полы, коли потребуется, куда надо запустим.
— Так оно, так, — качнул головой Лев, — ужо я распоряжусь.
Глава шестаяИ ВНОВЬ ПОД АЗОВ, ОДНАЧЕ НЕ С АЗОВ
Правда, крепость делает неприятелю отпор,
однако у европейцев ненадолго. Победу решат
военное искусство, храбрость полководцев и
неустрашимость солдат. Грудь их — защита и
крепость Отечеству. Сидеть за стеной удобно
против азиатцов.
Во всех случаях иметь добрый распорядок и
заранее пушкарям о всём внушить и стрелять
как можно скоро, однако ж с доброю прицелкою,
дабы действительны были выстрелы, а не один гром.
Осмотрительность, осмотрительность и осмотрительность! Молодой царь, молод, но уже не зелен, а зрел, наказывал всем быть осмотрительными и радеть о деле яко о своём животе. Не все следовали наказу его, но глядя, как царь истово махает топором на судовом строении, а иной раз и долотом орудует, старались от него не отставать.
Уж коли сам царь — плотник, то и вельможи на это дело гожи. Размахался топором князь Александр Менщиков, от брудера Питера стараясь не отстать. Неподалёку мается Франц Лефорт, произведённый в адмиралы, однако в морском деле сведущий не более, чем, скажем, в акушерстве. Фёдор Головин брал уроки у бывалых корабелов и потому был ловчей остальных. От государя получил одобрение и ещё более возвысился в его мнении.
Пожалован в генерал-кригскомиссары. Доверено командование сухопутными войсками в готовящейся кампании взятия Азова. Сам Фёдор от таковой должности стал было отнекиваться по малости воинского опыта, но царь сказал ему:
— Разумом ты возвышен, а должный опыт придёт на поле брани. А у тебя, Фёдор, ум начальный, здравый. Полагаю ж, однако, приставить к войску ещё боярина Алексея Семёновича Шеина. Он в воинском деле искусен и тебя поднаторит. Однако ж он по старине воевал, а ныне новый строй по образцу иноземному, и нам этому строю выучиться непременно надо. А то ордою ходим на ворога.
Ладили галеры по образцу, из Голландии вывезенному. На берегу Яузы, где ветшали и осыпались валы и иные строения Прешбурга, рядом с царёвой вотчиной сельцом Преображенским.
Лесу навезли много, но был он сырой да и промороженный. По образцу рубили заготовки с тем, чтобы сплавить их потом в Москву-реку, а далее к Воронежу, где была, можно сказать, главная верфь и центр строения судов для Азовского похода.
Царь Пётр был переменчив. То веселился с кумпанством своим — с Лефортом, Нарышкиным, Головиным, Зотовым и иными, — то ярился и ругательски ругался, когда работа тормозилась и обнаруживались неисправность и нерадение.
Ездили в Немецкую слободу, где у царя был магнит — Аннушка Моне, разбитная девица, пригожая собой. Трещина меж ним и молодою жёнкою его Евдокией Лопухиной разрасталась, и Аннушка тому способствовала. Начать с того, что она была выше лепотою и характера живого и весёлого. Да и развитей его Евдокии, чему способствовало её окружение с довольно свободными взглядами и манерами.
Не просыхали, щедро отдавая дань Ивашке Хмельницкому и его покровителю Бахусу, шутки шутили, шутихи царь запускал в ночное небо. Уж как любил он эти огненные потехи — не передать!
Матушка его царица Наталья Кирилловна бывало начнёт пенять ему:
— Петруша, родной ты мой, государь великий, остерегись с таковыми потехами. Неровен час, пыхнёт из рук, огнём опалит, а то и пальцы отымет, хуже того — око. А сколь денег и припасу в расходе, ровно ты не царь, а вертопрах какой-нибудь.
— Я, матушка, человек рисковый, но разумный. Осторожность блюду не токмо тверёзый, но и пьяный.
Остерегателей у него было немало. Он отвечал так:
«Я довольно знаю, что меня, в рассуждение частых моих фейерверков, почитают расточительным. Известно мне также, что они стоят мне, в сравнении издержек на фейерверки при чужестранном дворе, весьма дёшево... Однако оный почитаю я у себя весьма нужным, ибо чрез увеселительные огни могу приучить своих подданных к военному пламени и их в оном упражнять; поелику я приметил из опыта, что тем менее страшимся военного пламени, чем более привыкнем обходиться с увеселительными огнями».
Остерегатели приумолкли. А Пётр продолжал свои потехи. Правда, в эти приготовительные месяцы к походу было не до них. Повелел согнать под Воронеж сверх 25 тысяч работных людей, дабы к весне были спущены на воду не менее полутора тысяч галер и стругов.
Из Голландии, Австрии и из Архангельска, где трудились иноземные корабельные мастера, они были истребованы для надзирания и способствования строительству судов.
Пётр хотел было ладить большие многопушечные корабли, но мастера его отговорили. Они-де неуклюжи в манёврах и годны более всего для больших морских баталий. А юркие галеры да струги облепят подходы к Азову, а коли появятся турецкие корабли, и их облепят да возьмут на абордаж либо запустят брандеры[27] да и сожгут их.
Это было резонно, и Пётр согласился. Меж тем из Воронежа доглядчики извещали, что работа стопорится за нерадивостью некоторых начальных людей, которые водку хлещут, а дело не блещет.
Царь неистовствовал. Он порешил немедля отправиться в Воронеж: в Преображенском надсмотрщиков хватало.
— Монетный двор ставить за Казанским собором, в изглавии Никольской улицы, дабы с Печатным сообщался, — наказывал Пётр князю-кесарю, королю Прешбургскому Фридрихусу. — Управишь государством по справедливости, обид напрасных никому чинить не будешь, яко монарх милосердный. А я твоему величеству буду исправно доносить о течении корабельных дел.
Князь Фёдор Юрьевич Ромодановский степенно кивал головой. Он воспринимал с полной серьёзностью свои королевские обязанности и был вовсе не склонен шутить.
— Так что, господин бомбардир и капитан, исправлю свою должность с родным значением. А ты изволь докладывать моему величеству, как я есть доподлинный король, без промедления, потому как народ московский знать должен, каково строение судов движется. — Стрелки усов его при этом всползли вверх, и в лице появилась некая значительность.
— Исполню всё в точности, ваше королевское величество, так что не сумлевайтесь!
И с тем отбыл. Крытый возок вёз его в Кокуй — Немецкую слободу. Там был Франтишек, Франц, либер брудер. Но не к нему стремился всем естеством своим царь-бомбардир. Аннушка Моне крепко занозила его сердце, Аннушка-приманушка. Отъехав, не увидевши, не попрощавшись, он не мог.
Да, хороша, хороша. Персиковое личико, тонкие брови вразлёт, голубые глаза, полные манящие губы, и точёный стан... Ну просто мадонна с итальянской картины, отобранной среди прочих картин у опального князя Голицына. До того заполонила сердце, что в порыве страсти брякнул: «Я на тебе женюсь, Аннхен!» Брякнул, а потом, по правде говоря, пожалел. Да сама Аннушка, похоже, не восприняла это всерьёз.
Ей, разумеется, льстило, что русский царь от неё без ума. Прямо-таки без ума. Она воспринимала это, как истая мещаночка, с чисто практической стороны. А Пётр пылал как юноша. Ничего подобного к своей Евдокии он не испытывал. Она, Дунька, была чурка, скучным-скучна. А Аннушка — о! О! О! Огонь палящий.
Да, она умела отдаваться. Вот ведь успела накопить кое-какой опыт. Откуда и где — Бог весть — Пётр не задумывался, всё это было внове.
Она же более уступала ему. Можно ль было устоять — невинный штурм унд дранг[28]. А уж потом она стала изнемогать. Он был — как бы это сказать — чрезмерен. Всё для неё в нём было велико, всё. Носить его на себе она была не в силах. Носить-то носила, куда денешься, но приходила в тягостное изнеможение. Непомерен!! Не по ней. И потом, трезвая немочка, она понимала, что не быть ей русской царицей. А потому, пока царь ещё пылал, она старалась выговорить кое-что себе из вещей, денег и ценностей.
Молодой царь был щедр, как всякий любовник в зените своей страсти. Подарки сыпались на неё как из рога изобилия. А она подогревала его щедрость чисто по-женски.
— О, Питер, я всего лишь твоя служанка, а ты задариваешь меня как государыню.
— Ты и есть государыня моего сердца, — отвечал он ей в тон. И набрасывался как голодный зверь. В его руках она была как кукла в руках великана. И своей покорностью она разжигала его всё более.