Павел исправно ходил в церковь, как неофит, у него был духовник, духовный пастырь. Но он не считал возможным поверить ему свои взгляды, отец Авраамий был благочестив и привержен своему служению. Служил он в ближней церкви во имя преподобных Бориса и Глеба. Говорил с амвона огненные проповеди, обличая еретиков, впавших в латынщину.
Павел усматривал в этом намёк на пристрастие царствующего государя к иноземцам и всему иноземному. Иноземцы же Немецкой слободы, Кокуя, в православную веру не перекрещивались и продолжали себе пребывать в лоне своей церкви, по преимуществу лютеранской. Отец же Авраамий ту люторскую веру всячески попирал, не жаловал он и папистов. А Ватикан называл собором нечестивых. Что турок, что кальвинист — для него было всё едино. Зловредными еретиками называл он и раскольников, хотя они и молились единым святым. Разве что лоб крестили не троеперстием, как повелось от патриарха Никона, а двуперстием и не признавали крыжа — четвероконечного креста.
Неразумность и даже бессмыслица всего этого была явственно открыта Павлу, но он помалкивал — что толку переть на рожон!? По некоторым репликам Головина он судил, что тот тоже пребывает в великом сомнении, как положено человеку здравомыслящему. Но можно ли сомневаться в том, что освящено веками? За таковые мысли и речи еретиков сжигали на кострах, а на Руси — в срубах, сдирали с них кожу, четвертовали и даже по примеру нечестивых турок сажали на кол. Мысль была угнетена, а её естественное состояние — быть свободной.
Но вот что удивляло Павла. Читая книги просвещённых мыслителей, таких как Эразм Роттердамский или Томас Мор, Рене Декарт или Бенедикт, он же Барух, Спиноза, он не находил в них прямого обличения религий, даже далёких от христианства, таких как ислам. Были намёки, были обличения служителей Бога корыстолюбцев-бражников, блудников — и только. Понять это, впрочем, было можно: и автору, и издателю еретического сочинения грозила лютая смерть. Никто не хотел рисковать, никто...
А великий государь Пётр Алексеевич? Разве его шутовские процессии с князем-папой, с кокуйским патриархом и прочими горе-духовными не отдают еретичеством? Церковные иерархи плюются, клянут про себя и молчат. Надругание над религией? Да! Но государю всё дозволено. Меж тем по внешности он православной вере, вере христианской привержен. Но и еретичество вроде как поощряет. Не зря в народе толкуют, будто он царь подменённый, царь-антихрист.
Боязливый реб Залман в конце концов стал избегать его. Он говорил: этот Поэль Шафир совсем спятил. Он толкует про какой-то Высший Разум, который-де недоступен нашему сознанию, который и создал всё сущее, а вовсе не какой-то Бог, видом человекообразный, изображаемый на иконах и на картинах. Ещё он говорит, что если бы в самом деле существовал некий бог или боги, то вряд ли они равнодушно взирали бы на то, как их якобы любимые создания — люди — перерезают друг другу глотки, творят на Земле чудовищные дела.
То, что самые истовые молитвы не достигают неба и Божьих ушей, стало ясно и ему самому. Если уж и случаются попадания, то чрезвычайно редко. Когда пасомые спрашивали его, как же быть — Бог не слышит и не внемлет, он обычно отвечал: будьте настойчивей в своих молитвах, повторяйте их снова и снова.
Сам он молился почти механически, по обязанности, как предписывает вера. Была у него излюбленная молитва, и он чаще остальных прибегал к ней:
«Да будет воля Твоя, Господи, Боже мой и Боже отцов моих, избавлять меня днесь и всякий день от жестоколицых и жестокости лица, от злого человека, от злого товарища, злого соседа и злой встречи, от сатаны-губителя, от тяжкого суда и тяжёлого противника, будь он сын Завета или не сын Завета. Вспомяни нас своим добрым воспоминанием, посети нас с превечных высот неба благодатью и милосердием, вспомяни ради нас, Господи Боже наш, любовь свою к первоотцам Аврааму, Исааку и Израилю, рабам твоим...»
На этом месте он обычно прерывался: дальше шла долгая история о том, как Бог искушал Авраама, да и в память она не запала.
Увы, злоба человеков настигала его всюду: в торговых рядах, куда он являлся за покупками, на улицах, утопавших в грязище, даже в церковных стенах, вроде бы осенённых благодатью. На него косились: он был в иноземном платье да и лицом смахивал на иноземца.
— Люторщик, еретик, — неслось ему вслед. — Ступай в своё капище[35], нечестивец.
Слава богу, его принимали за немчина, а не за жида, кем он был.
Жид почему-то было словом бранным, куда более уничижительным, нежели немчин и люторщик, хотя всего-навсего это было польским прочтением немецкого слова «юде». Но почему-то считалось, что жиды распяли Христа, хотя это сделали римляне, правда, по наущению иерусалимских первосвященников, боявшихся, как бы толпа не пошла за Иисусом, благо он был свой и учил добру, а они, первосвященники, утеряли власть над душами и их кошельками. При этом забывалось, что и сам Христос, и родители его, и ученики, и апостолы были жидами, и само христианство вытекло из иудаизма. Книга книг Библия была жидовским сочинением, и библейские пророки, и царь Соломон, и прочие тоже были жидами.
На земле торжествовала людская злоба, среди богатых и равно среди бедных, и это несмотря на библейские заповеди с призывами возлюбить не только ближнего, но и врага своего, на призывы к добру и всепрощению.
Павел Шафиров только посмеивался, когда реб Залман продолжал недоумевать.
— Боги давно уже не мешаются в земные дела, — говорил он, — просто потому, что их нет, а человеки предоставлены сами себе, равно как и вся жизнь на земле. И молитвы повисли в воздухе точно так же, как и брань человеческая, как все человеческие речения, как блеяние овец и мычание коров.
— Но что делать, что делать? — вопрошал реб Залман, заламывая руки. — Как жить, если Бога нет? Я верил, что он управляет всеми делами людей...
— Всеми делами управляют цари, короли, герцоги и прочие земные владыки, а помогает им ваша братия: раввины, попы, пасторы, муллы и прочие, кормящиеся Божиим именем. И как ты видишь, тщетны их молитвы и их попытки направить человечество на праведный путь. Народы воюют друг с другом, убивают друг друга с именем своего Бога на устах. Воюют друг с другом и религии, хотя на словах они призывают к миру и милосердию.
«Прав он, прав, — думал реб Залман, но всё равно отвергал его кощунственные речи. — Начитался он вредных сочинений и оттуда черпает свои кощунственнее речи. Но ведь в них почти всё правда. Как же быть, кому и чему верить? »
А этот Поэль продолжал свои насмешки:
— Ты погляди на эти шествия крестного хода. Ну чем не языческие церемонии? Маскарадные одежды, колпаки, заклинания, магические картинки на шестах... А эти церковные церемонии! Впрочем, у тебя ничуть не нелепей...
— Молчи, богохульник! — вопил реб Залман, впадая в совершенное неистовство. — У тебя нет ничего святого!
— Святого у меня в самом деле ничего нет, — усмехался Павел, — один только здравый смысл. Но у служителей Бога он не в почёте. Один из христианских столпов так прямо и говорил: верую, потому что абсурдно. И я благодарен ему за откровенность.
— Ох, если бы тебя услышали там, — и реб Залман тыкал рукою куда-то вверх, — пришлось бы тебе гореть в срубе, как расколоучителю протопопу Аввакуму и его соумышленникам.
— Откуда ты знаешь? — удивился Павел.
— А поп Спиридон в церкви Феодора Студита, куда я хожу как новообращённый, говорил в проповеди. Мол, и среди православных нашлись отступники, и власть с ними жестоко расправляется.
— Видишь, какой абсурд: в Бога надо веровать по-уставному, а если не так перекрестился, то достоин смерти.
— У них свои законы, — пробормотал реб Залман.
— Теперь они и у тебя, — засмеялся Павел и продолжал: — А скажи, ты чувствуешь, что с крещением тебя осенила благодать?
— Ничего я не чувствую! — огрызнулся реб Залман. — Наверное и ты как есть истукан.
— Истукан и есть, но мыслящий. Вот уже почти сорок лет, со времён Смоленска, во мне зрели и росли вширь и вглубь эти размышления, которые ты называешь еретическими и нечестивыми. Но ведь у меня есть и единомышленники, Залман. И среди них знаешь кто?
— Кто?
— Боярин Фёдор Головин. Правда, он осторожничает и ничего прямо не утверждает. Но однажды он благосклонно выслушал меня и согласился. Сказал только, что церковь нужна для духовного управления людьми, для управления и исправления — так он сказал. Поэтому наш молодой государь всячески подпирает её, хотя и восстаёт против, как он говорит, обрюхатившихся её служителей.
— Как? Сам боярин?
— Сам боярин, — подтвердил Павел. — А от другого боярина я похожие речи сам слышал. Правда, было это лет двадцать назад.
— От кого же? — Глаза Залмана загорелись любопытством.
— От Василья Васильевича Голицына, тогда начальника Посольского и иных приказов и Царственный Болыния Печати и государственных Великих посольских дел сберегателя, вот как. Он ничего тогда не боялся, потому что был в великой силе и славе. Это был человек светлого ума и больших знаний. А вот просчитался и теперь в жестокой опале.
— Чего так, если он был такой умный? Умных, слышно, наш государь уважает.
— А потому, что связался он с царевной Софьей, сделал её своей полюбовницей. А она, видишь ли, хотела извести своего братца Петра и самой сесть на царство.
— Где ж она теперь? Не могли же её казнить, царскую-то дочь?
— А в Девичьем монастыре за Москвой. В строгом затворе. Стрельцы её стерегут. Так что и сильные мира сего страждут из-за своей любви к власти, властолюбия своего.
Не удивился тому, что о судьбе царевны Залман-Зиновий не наслышан — толки о ней пресекались и уста замыкались.
И Павел Шафиров не переставал изводить его своими кощунственными речами. Вот-де просвещённый князь Василий Голицын так объяснял убеждённость простолюдинов во всемогуществе Бога: в стародревние времена жрецам было проще всего валить всё на него, ибо других объяснений в ту пору не знали. А потом человечество стало прозревать и находить простые и понятные объяснения феноменам природы.