— Ну и что? Отчего я должен верить этим объяснениям? Бог сотворил — просто и понятно, а эти учёные толкования поди ещё разберись...
«Нет, его не сдвинешь», — убеждался Павел. С Богом ему и в самом деле проще, и мысль спит себе спокойно, не пробуждаясь никогда, не тревожа естество. И отступился. А с другими бывшими единоверцами он вступать в подобные разговоры опасался, зная, сколь ненадёжны. Копьевы, с которыми породнились Шафировы, отдав свою дочь за Петра, занимались себе торговлей и богатели. А потому и знать ничего не знали, на своём Копельмановском прошлом раз и навсегда поставили крест. Осьмиконечный, разумеется. Веселовские, три брата, отличавшиеся толковостью и знанием языков, делали карьеру уже на дипломатическом поприще. С остальными же бывшими смолянами его уже не связывало ничего: иные ровесники давно лежали в земле, а с их отпрысками его тем более ничего не связывало.
Меж тем на Москве было беспокойно. Невзирая на лютование князя-кесаря Фёдора Юрьича Ромоданского, пошли толки о том, что стрельцы подкопались под Девичий монастырь, желая снова призвать во власть царевну Софью, которая им мирволила. С таковым намерением из Азова и Великих Лук объявились в Москве беглые стрельцы и стали мутить посадских.
Царь указал оставить в Азове четыре стрелецких полка и шесть солдатских, а всего тех стрельцов было сверх двух с половиною тысяч, ведено было им заняться городовым строением, к чему они были непривычны. Да и на Москве оставались у них семьи и доходные промыслы, сытая спокойная жизнь безо всякого принуждения. А тут — на тебе: зиму и лето в басурманской стороне со скудным харчеванием, да и того гляди жди возвращения проклятых турок, кои захотят отбить Азов.
Возмущение зрело. Во всём винили царя-антихриста, спознавшегося с иноземцами и пренебрёгшего своим православным людом.
Беглые стрельцы били челом начальнику Стрелецкого приказа князю Ивану Борисовичу Троекурову: жизнь-де наша несвычна, невмоготу она, против обычаев...
— Да как вы смели бежать государевой службы! — заорал на них боярин и ногами затопал в красных сафьяновых сапожках. Страховиден из себя стал: глаза выкачены, кровью налились, будто вот-вот выскочат, брюхом трясёт, брызги изо рта летят. Окружили его дьяки и подьячие, головами укоризненно качают.
— Будь милостив, боярин, — знай себе твердят стрельцы, — нету более нашей мочи, оборони нас от таковой тягости.
Обернулся боярин, стал шептаться с думным дьяком Акифьевым.
Дьяк оборотился к стрельцам и молвил:
— Хоть боярин и зело гневен, но велел избрать четырёх особо доверенных для переговоров. Пусть и они завтрева сюды придут, и тогда будем с ними разговоры разговаривать. Да подайте челобитье на бумаге.
На следующий день подали челобитье. В нём были жалостливые слова: «А в Луцком уезду для прокормления хлеба по миру многие просились, а нас не отпускали; а которая наша браты ходили кормиться именем Христовым, и те от нас многие батоги биты перед Разрядом».
— Только боярин не разжалобился, а велел выборных взять под караул, а остальным возвернуться, отколь бежали: в Азов либо в Великие Луки.
У боярских хором волновалась толпа — около двух сотен стрельцов, некоторые с жёнами и детьми. Кричали без стеснения:
— Доколе нам муки терпеть! Пойдём полками на Москву, взбунтуем народ! Ослобони нас, боярин! Жалованья не видали!
Когда четверых вывели, толпа вскипела. Люди бросились на стражей и вырвали из их рук своих полномочных.
— Не покоримся!
— Бунтуй, братья!
И неожиданное:
— Царь-то сгинул в Неметчине! Без царя мы нынче. Наша воля возьмёт!
В самом деле, по Москве ползли и ширились слухи, что царь Пётр не возвратится более в Москву, что он в немецкой стороне прижился и она ему люба. И на немке обженился.
Царь-кесарь и Тихон Стрешнев, управлявший Разрядом, то есть всеми служилыми людьми в государстве, а потому и оставленные «на хозяйстве», ослабили вожжи. Боярин Лев Нарышкин ударился в запой, а затем в болезнь и устранился от дел.
Ромодановский отправил гонца к Петру, извещая о волнении стрельцов и о том, что по Москве кто-то распускает слухи про царское онемечивание.
Пётр не помедлил с ответом:
«Письмо ваше государское я принял и, выразумев благодарствую, и впредь прощу, дабы не был оставлен. В том же письме объявлен бунт от стрельцов, и что вашим правительством, и службою солдат усмирён. Зело радуемся, токмо зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела в розыск не вступил, Бог тебя судит! Не так было говорено на загородном дворе в сенях (в Преображенском). Для сего и Автамона (Головина, начальника Преображенского полка) взял, что не для этого? А буде думаете, что мы пропали, для того, что почты задержались, и для того, боясь, в дело не вступаешь: поистину скорее бы почты весть была; токмо, слава богу, ни один не умер, все живы. Я не знаю, откудова на вас такой страх бабий! Мало ль живёт, что почты пропадают? А се в ту пору была и половодь. Николи ничего ожидать с такою трусостью, пожалуй, не осердись; воистину от болезни сердца писал».
Ненадолго утихомирилось. И подкопа стрелецкого под монастырь, где томилась царевна Софья, не обнаружилось. Зато будто бы обнаружилась грамотка её, в коей писалось: «Теперь вам худо, а будет впредь ещё хуже. Ступайте к Москве, чего вы стали? Про государя ничего не слышно». Пуще всего боялись государя, зная, как он крут. Впрочем, опасались и князя Ромодановского, тож лютовавшего в Преображенском приказе.
Молва летела из ушей в уши, стрельцы четырёх полков сбирались идти походом на Москву. Их-де призвали царевны, обитавшие в кремлёвском верху. Царевен было немало. Бесплодные старухи царевны, сестры благоверного царя Алексея Михайловича — Михайловны, его дочери — Алексеевны, и все безместные, все не пристроены... Алексеевны, правда, все талантами обзавелись, любовниками то бишь. Более из обслуги, не свыше спальника. Иных радостей не ведали, да и эта — воровская, в жестокой тайности.
Одна Софья из затвора выбилась и, как была смелей и башковитей сестёр, примазалась к братцу, недолгому царю Фёдору Алексеевичу. В те поры приблизил он к себе князя Василья Васильевича Голицына по достоинствам его, ума дальновидного, а не по родовитости, хотя и ею бог его не обидел. Вот Софья с ним и спозналась и его умом правила после кончины братца.
Теперь сёстры-царевны исподволь мутили стрельцов. Переносчицами стали стрельчихи, из уст в уста, бумажка к бумажке. Стрельчихи те без мужей остались: мужья по окраинным городам мыкались. А без мужей, вестимо, худо, ребяток нарожали, их кормить-поить надо, обувать-одевать. А баба что? У ней оружья-то — ухват да люлька, ещё метла. Язык, конечно, тоже стреляет, да в дичь не попадает.
И вот стали разносить они слухи один другого грозней. Будто стрельцы пойдут походом на Москву, дабы вспомнили бояре восемьдесят второй год, когда вся власть у них в руках была и руки те умылись в боярской крови, и ныне на ус намотали: де и ныне такое может случиться. Потом пойдут корчевать иноземцев, где бы они ни ховались, а слободу Немецкую, Кокуй этот антихристов, сожгут вместе с насельными его, а пепел развеют, дабы и помину о нём не осталось.
Вошёл этот слух в сторожкие уши Павла Шафирова и его собратьев. Многие торговые ряды опустели тогда на Красной площади близ храма Василия Блаженного, Покрова, что на Рву. Посольский двор затворился, Посольский приказ опустел.
Иноземцев много тогда на Москве случилось. Иные торг вели, иные фабрики держали, что царь Пётр весьма поощрял: фабрики стеклянные, бумажные, ткацкие и иные. Так те фабрики тоже позакрывались. Воинской силы у Тихона Стрешнева да князя-кесаря немного было. Полк Преображенский в основном в самом Преображенском и кучковался. Ещё в Кремле по малости да близ приказов.
Гадал Павел Шафиров, где надёжней схорониться. С тем же пришёл к нему свояк Степан — Самуил Иванович Копьев. Судили-рядили и порешили наконец запереться в одном дому, вооружиться пистолями да пищалями и приготовиться к обороне, а может, и к долговременной осаде. Невестка Павла Анна-Ханна была на сносях.
Копьев тоже вступил в российское подданство в Смоленске-Шмоленске, там же был окрещён, как и его сыновья. Один из них, Данила, стал потом обер-комиссаром в Верхотурье, а другой, Самойла — непременным членом Ревизион-коллегии, сын Данилы Пётр — воеводой в Цивильске.
Копьев-старший был воинственно настроен. Он размахивал руками и разорялся:
— Как только приблизятся, начну стрелять. А ты, Анна, станешь заряжать.
— Что, папа?
— Ну как «что»? Пищаль.
— Но я же не умею.
— Я тебя научу.
— Бог нас спасёт, — убеждённо произнесла Анна. — Был бы здесь супруг мой Пётр, я бы не боялась.
— Ни Пётр, ни тем более Бог тебя бы не защитили, — сердито сказал Павел. Он-то был и наслышан, и начитан о кровавой оргии стрельцов тогда, 15—20 мая 1882 года, когда ничто — ни власть, ни авторитет — не могли охранить бояр. Вот тогда на державство и вступила царевна Софья, отворившая стрельцам не только погреба, но и казну.
— Государя в городе нет, — продолжал он, — вот кто решителен и скор на отпор. Может, правда, Патрик Гордон с Бутырским полком, да Автоном Головин с Преображенским преградят путь мятежникам. Эти тоже наверняка настроены решительно. Впрочем, я не думаю, что стрелецкие полковники Тихон Гундертмарк, Чёрный, Колзаков да Чубаров поведут свои полки на Москву, не столь они неразумны. К тому ж над ними воевода киевский боярин и князь Михаил Григорьевич Ромодановский. Он с князем-кесарем в одной связке и не даст бунтовщикам потачки.
Словом, приняли все меры и затаились в ожидании. Слухи меж тем ползли и приползали в их убежище. Стрельцы отбились от начальства своего, а за полковником Колзаковым гонялись с батожьём, насилу утёк. Стрельцы же полков Чёрного и Гундертмарка царскую грамоту изорвали и подступились к шатру, где обитал князь Ромодановский. Распушили изгороди, повытаскали дубье и стали грозить воеводе и его воинству. Князь сел на коня, и его дворяне верхами поскакали в поле и заняли там оборону.