— Отведи её наверх, в мой апартамент, — распорядился Пётр. — Да прикажи подать туда вина и еды разной, какой пристойно. Да потом ретируйся: мне переводчиков не требуется, да она обойдётся. Такое дело.
Сидели молча. Летиция тянула вино из кубка. Пётр в упор глядел на неё, залпом осушая кубок за кубком. Она нравилась ему, но уж больно игрушечна.
Наконец он встал и притянул её к себе. Она не сопротивлялась и жестами показала ему, что хочет снять платье.
Он понял и отпустил её. Тогда она аккуратно сняла платье, под которым оказалась полотняная рубашка. Она сняла и её и осталась обнажённой. В полумраке комнаты её тело матово светилось.
Пётр подхватил её, легко поднял и понёс к кровати.
Он был раззадорен, возбуждён до крайности и, войдя в неё, почти тотчас же извергся.
— Ты лежи, лежи, — произнёс он, видя, что она собирается встать. — Я ещё хочу, — всё это как будто бы она могла понять. Но она была настоящей женщиной, и она поняла.
Пётр отошёл к столу, пригубил из кубка. По правде сказать, он чувствовал себя неловко; так вот сразу и опростался. Но желание уже пробуждалось снова, он чувствовал его токи. Летиция покорно ждала. Этот великан нравился ей. И к тому же царь, повелитель огромного государства, о котором она не имела никакого представления.
Она ждала и дождалась. Царь был ненасытен. Он обращался с ней, как с куклой. Он подымал её над собой и потом снова опускал на себя, заставлял нагибаться над постелью, и она трепетала, словно нанизанная на шомпол. Он был неистощим — так во всяком случае ей казалось — и словно бы желал взять реванш за первое поражение.
Окончательно изнемогши и иссякнув, он свёл её вниз и обратился к Брюсу:
— Скажи ей, пусть приходит завтра ввечеру. Нет, завтра недосуг. Послезавтра. — И добавил: — Аппетитная бабёнка. Охоч я до неё. Ещё пару раз полакомлюсь. Может, и более.
Он продолжал наезжать к Кнеллеру: ещё один сеанс — и портрет будет закончен.
— Похож, Яша?
— Натурально, государь. Великий искусник сей изограф.
— Спроси, во что ценит мою парсуну.
Брюс спросил. Пётр собственноручно отсчитал пятьсот гиней. Казалось, сам счёт доставляет ему удовольствие, а тёплые золотые кружочки скользили меж пальцев.
Все дивились сходству, находя его совершенным. Царь остался доволен.
— Впредь с него делать медали, а также наградные эмали, — распорядился он.
Напоследок государь указал написать в «юрнале» таково:
«Пересмотрев все вещи, достойные зрения, наипаче же то, что касается до управления, до войска на море и сухом пути, до навигации, торговли и до наук и хитростев, цветущих тамо, часто его величество изволил говорить, что оной Английской остров лучший, красивейший и счастливейший есть из всего света. Тамо его величество благоволил принять в службу свою многих морских капитанов, поручиков, лоцманов, строителей корабельных, мачтовых и шлюпочных мастеров, якорных кузнецов, компасных, парусных и канатных делателей, мельнишных строителей и многих учёных людей, такоже архитекторов гражданских и воинских».
Роман с Летицией недолго длился.
— Сыт я ею, — признался он Брюсу. — Ублаготворён. Утолил голод телесный. Вот передай ей сей кошель с гинеями.
Летиция, пересчитав монеты, осталась недовольна:
— Скажите своему господину, что царь московский мог бы быть щедрей. Тут всего пятьсот гиней.
Брюс передал. Пётр поморщился и буркнул:
— Я пятьсот гиней заплатил искуснику художеств за портрет мой. А она никакого искусства не показала, токмо то, что я ей навязал. С неё за то бы взять.
Четыре с небольшим месяца провёл Пётр с волонтёрами своими на Британском острову. Итоги были подведены. Счёт им представил адмирал Бернбоу, в особняке которого они квартировали.
Адмирал обратился к королю с жалобой, прося о возмещении убытков. Перечень повреждений утрат и разрушений был велик и занимал несколько страниц. Были испакощены пол, стены и потолок, переломана вся мебель, не исключая кроватей, столов и стульев, в негодность пришли все постельные принадлежности, а также ковры, разбиты рамы картин и повреждены сами полотна... Разрушения коснулись парка, его аллей и даже лужаек.
«Ваше величество можете сами убедиться, сколь варварски обошлись московиты с моим имуществом. Я оцениваю ущерб, нанесённый ими, в 320 фунтов стерлингов...»
В ту пору это были великие деньги. Они, разумеется, были выплачены.
27 апреля 1698 года московские гости Лондона высадились в Амстердаме.
Глава одиннадцатаяСЛОВО — ОЛОВО...
Золотые яблоки в серебряных сосудах —
слово, сказанное прилично. Золотая серьга и
украшение из чистого золота — мудрый
обличитель для внимательного глаза,
не вступай поспешно в тяжбу: иначе что
будешь делать при окончании, когда соперник
твой осрамит тебя? Веди тяжбу с соперником
твоим, но тайны другого не открывай.
Неблагодарный есть человек без совести,
ему верить не должно. Лучше явный враг,
нежели подлый льстец и лицемер;
такой безобразит человечество.
Всё сделанное в тайности и неправедно рано или поздно, но непременно открывается. А иной раз обращается против самого тайноумыслителя.
Не успел Пётр возвратиться в Амстердам, как Фёдору Головину поведали, что цесарь австрийский ведёт переговоры с султаном о заключении мира. Да не простого, а Вечного. А это было против прежнего уговору.
Конечно, цесарь и Вена много претерпели от турок. И кабы не король Ян Собеский, сей доблестный воитель, захватили бы они Вену. Он бивал османов и под Хотином, и в иных местах. Ныне же король Ян в бозе усоп, и некому дать отпор нечестивцам врагам Христова имени...
Но вот откуда Пётр не ожидал удара, так это от короля и штатгальтера Вильгельма, столь высокочтимого: выяснилось, что он выступил посредником в мирных переговорах с турками. И Венецианская республика откатилась от противотурецкого союза. Ну, а где конь с копытом, там и рак с клешней: Генеральные штаты тож вели в тайности переговоры с турками.
Да и будоражащие вести из Москвы не давали покоя. Четыре стрелецких полка собирались идти походом на столицу. Правда, бояре спохватились да и снарядили ополчение под начальством испытанного воеводы Алексея Шеина. Испытан-то он испытан, да не было бы худа — так думал Пётр. Но легкомысленный Лефорт его успокаивал: там князь Борис Голицын, там Патрик Гордон, там Преображенский полк и другие полки, верные его царскому величеству.
Легко потерять голову, но лучше её найти. Головою был Головин. И Пётр часто повторял свою присказку: «Головин — голова, а Головкин — головка». Гаврила не обижался, он был необидчив и Петру предан аки пёс. За эту преданность Пётр его и ценил. Пока что он был в небольших чинах, но царь готовил ему знатное место — канцлера. А в подканцлеры ему намеревался дать кого-нибудь поголовастей. Дабы Головкину был почёт, а его помощнику — дело: преданность Пётр ценил более всего, ну а дело он всегда мог поправить и управить, как следовало быть.
Конечно, поначалу канцлером он видел Головина. Он тоже предан да и башковит. Но Фёдор отчего-то уклонялся, говорил: достало с меня Посольского приказа. В самом деле: пост важнейший. Там нужен человек деликатнейший, нимало не упускающий государственного интереса.
Покамест всё это было ещё впереди, а они варились в самом центре европейского котла, где готовились самые острые блюда. Правда, источали они дурной запах. О чём Фёдор Алексеевич с кумпанством своим не преминули объявить господам Генеральным штатам. Пётр положил до поры не выговаривать столь ценимому им королю английскому за его вероломство, а вот сим Штатам по штату положено выговорить. Разумеется, спасибо им за гостеприимство, приём был тёплый, может, чуть тёплый, но всё же.
Сказано было так: добрые отношения будут и впредь укрепляться и дружба станет торжествовать. Вместе с тем Фёдор Головин спросил в упор, без обиняков:
— Давно ли то посредство с английской и их, Штатов, стороны и миротворение у турка с цесарским величеством началось? В чём явное недоброхотство показали?
Штатовские смутились, но оправдывались высшими интересами. Головин отвечал:
— Высший интерес — в небесах, а на земле есть наш общий интерес — вековечный, противу общего врага всех христианских народов — турок. Глядите, — говорил он, — сколь много народов, исповедующих христианскую веру, томится под османами. Они то и дело наступают на наши общие пределы, уводят в рабство единоверцев наших, торгуют ими на своих базарах, как скотом. Можно ли это терпеть?
Штатовские отвечают, что это терпеть никак не можно, но турок ныне силён, и противопоставить ему равную силу нет мочи.
— Как же нет! — воскликнул Головин. — Ежели бы мы все уговорились в полном согласии да ополчились соединёнными полками своими, то султану устоять было бы невмочь.
— Ещё не пришло время, — тянули своё Штаты. — Вот накопим казны да оружия всякого. Вот тогда-де и выступим сообща.
— Да сколь можно ждать? — ярился Головин. — Пока турок нас всех в своё грязное ярмо не впряжёт? Этого господа бургомистры желают?
Господа этого не желали, но и не уступали: камнем стояли на своём.
Пришло время отправляться в Вену, к цесарю Леопольду I. Навели справки, каковы дороги лежат да и каков сам цесарь. Ничего определённого узнать не удалось: цесарь-де любит льстецов, как и всякий монарх, а от дел устраняется. Любит ещё всякие увеселения — кто их не любит?! Ещё узнано о нём было вот что: лет ему под шестьдесят, в императорах же он ровно сорок лет, а до того был королём Венгрии и Богемии, а в минувшем годе, как было уже всем известно, принц Евгений Савойский разбил турок. Так чего же, спрашивается?! А то, что войны французам цесарь проиграл и был вынужден уступить им Лотарингию и другие земли по левому берегу Рейна.