Пётр был много наслышан об Августе. Говорили о его необычайной физической и таковой же мужской силе. Он обсеменял женщин направо и налево, простых крестьянок и графинь, придворных дам и чужих жён, дворянок и мещанок... Детей его перестали считать — сбились со счета. Выходило не то двести, не то триста. Иной раз он бывал к ним щедр, иной раз отмахивался, заявляя: «Не помню, не знаю, не могу же я всех усыновлять, не все дети Саксонии — мои дети...»
Август был всего на два года старше Петра — ничтожная разница. Курфюршество своё он получил поеле смерти старшего брата, а польскую корону — после смерти короля Яна Собеского, а потому ещё не успел полностью войти во вкус — ведь всё это было так недавно. А потому тратил деньги Саксонии и Польши без удержу. Сильный-то он был сильный, но не на поле брани — здесь о нём можно было сказать: слабый.
А ещё, как выяснилось, Август был майский, как и Пётр, и это обстоятельство тоже влекло. Пётр предвидел, что они сойдутся. Так оно и оказалось.
«Господи, какое захолустье он выбрал», — думал Пётр, когда он въехал в эту самую Раву отчего-то Русскую. Будто бы она основана в XV веке. Но почему выбрали это место? Речка Равка маловодна, один из притоков Вислы. Захудалый замок, такой же костёл, синагога...
Как только кортеж въехал в Раву, откуда-то донёсся звон колоколов, в небо взлетели шутихи. А вот королевские рыцари на конях в стальных кольчугах. Герольды в красных камзолах, трубачи в кирасах. Всё это гомонит, за шумом ничего не слышно, а ведь эти самые герольды во главе с рыцарем на белом коне с плюмажем что-то произносят.
Пётр вылез из кареты. Он был в простом камзоле с позументом, в стоптанных башмаках ещё голландской выделки. Навстречу... Да, это, несомненно, сам король, все описания сходятся. Почти квадратный, высокий, румяный, с ямочками на щеках, которые углубила улыбка. Он шёл к Петру, сияя, с разведёнными руками, готовый к братским объятиям.
Нет, Пётр не уклонился, тоже раскрыл объятия, тоже широко улыбался.
Они сошлись — долговязый Пётр был выше Августа. И заключили друг друга в объятия. Да, с первого разу. А чего им чиниться?! Они оба стоят равно широко и высоко, они оба правят не какими-нибудь захудалыми герцогствами, а могучими державами. Правда, одной ещё предстоит утвердиться в этом звании, а уж Польша...
Последний её король Ян сильно её возвысил в глазах всех христианских народов. Турки дрожали перед его именем. Теперь их союзу — союзу Августа и Петра, союзу Польши и России — предстоит эту славу утвердить.
Подоспел Шафиров и стал переводить приветственную речь Августа. Пётр слушал вполуха, глаза его были расширены, он впитывал в себя Августа, всё более проникаясь им.
«Да, этот должен нравиться женщинам, какая из них может устоять перед этой мощью, статью, силой! — так думал он, отвечая невпопад на вопросы короля. — Всем взял! Всем!»
Потом он шёл за ним в толпе придворных, дивясь их пышным нарядам, блеску переливавшихся на столбах стеклянных шаров, громадным люстрам, мерцавшим десятками свечей. Воздух был напоен какими-то непривычными ароматами, сквозь которые отчётливо пробивался запах чеснока.
Пиршественный стол был необъятен. Его венчал целиком зажаренный кабан, как потом объяснили, трофей августейшей охоты.
А над столом сияли петровский вензель и буквы, складывавшиеся в слова: «Виват, Петрус Магнус!» Он был впервые назван великим, и это показалось ему предзнаменованием.
Да, влекло его к Августу, и это тяготение не сможет изменить даже его неверность. Впрочем, она проявилась поздней, но и тогда можно было предвидеть в этом чревоугоднике и бонвиване, в этом любителе лёгкой жизни ненадёжного союзника.
Потом они уединились на половине, отведённой Петру. Август выглянул в узкое стрельчатое окно и поманил Петра.
— Вот мой гарем, — хохотнул он.
По небольшому двору, вымощенному каменными плитами, шествовала группа молодых женщин, одна другой пригожей.
— Ты можешь выбрать себе любую для утех, только покажи пальцем. А то и двух сразу. Они у меня выученные.
Ошеломлённый Пётр ткнул пальцем наугад.
— Впрочем, я сам тебе выберу, какую поискусней да поуслужливей. А о серьёзных делах поговорим завтра, после того как ублаготворимся едой и питьём, равно и женщинами.
Спальня была несколько узка и вдобавок высока: под потолком клубился мрак. Пётр этого не любил. Он привык спать в тесных низких помещениях, притом в избах. Он был привязан к дереву какой-то неумолимой тягой. А тут был камень, камень и камень, источавший холод.
Над кроватью свисал тяжёлый балдахин, денщики поместились за дверью на деревянном топчане, где вместо матраца служили охапки свежего сена.
Пир длился до вечера. А когда стемнело, над замком вознёсся фейерверк. Он был какой-то любительский, и Пётр досадовал: дали бы ему, он бы спроворил не такой.
Уже над замком повисла первая звезда, когда Август, тронув Петра за рукав, сказал с улыбкой:
— Ну вот, брат мой Питер, а теперь наступило время любовных утех. Пришла пора показать твою мужскую доблесть. Не мне, нет. Даме, с которой мы уговорились. Она пребывает в нетерпении испытать ласки русского царя.
Но на Петра нашла какая-то робость. Он пробормотал чуть слышно:
— Ты меня подпоил, брат Август, я не в себе.
— А вот как её увидишь, так тотчас придёшь в себя. Притом она, как оказалось, говорит по-русски. Так что тебе будет с ней легко: как скажешь, так она и повернётся. — И Август захохотал, довольный своей шуткой. — О, она чистый огонь. Я на ней немало поездил — норовистая кобылка.
Она вошла плавной походкой, когда Пётр уже улёгся. Денщикам велел явиться под утро и не будить, разве что сам позовёт.
Свечи в канделябре горели ровно, и она предстала перед ним вся, в переливчатом платье, не скрывавшем её формы. Он тотчас вспомнил Аннушку Моне. «У неё тоже были русые волосы до плеч — видно, распустила косу, — подумал он, — удлинённый овал лица и бархатистая кожа. Все красивые женщины похожи одна на другую», — мелькнуло у него в уме. Но эта была несколько тоньше Аннушки и ростом выше.
— Я пришла, мой господин, — прошелестела она. — И счастлива, что буду услаждать тебя, как ты похочешь.
И неуловимым движением сбросила с себя платье — под ним ничего не было. Пётр мгновенно вспыхнул. Вся плоть его напряглась. Он ждал, не в силах произнести ни слова. Да и какие слова были нужны при такой прелюдии?!
— Иди, — наконец выдавил он. И она скользнула в постель, обхватила его голову руками и прижалась к нему горячим телом.
О, да, Август быль прав, назвав её великой искусницей в любви. Не он понукал её, а она его понукала. И желание его было столь велико, а напряжение столь сильно, что он, войдя, почти мгновенно извергнулся. И отвалился в изнеможении.
— Погодим, мой господин. Ты слишком поспешил. Но ничего, я тебя воскрешу. Мой повелитель Август тоже, бывало, мгновенно опадал. Но я — опытная наездница.
И она засмеялась. В темноте лицо её светилось.
— Как тебя зовут, женщина? — полушёпотом спросил Пётр.
— Графиня Виола фон Кнабе.
Пётр приподнялся.
— Так ты графиня? Я хотел бы увезти тебя с собой. — Он произнёс это не раздумывая. Она бы оставалась при нём и, как знать, может, стала бы его постоянной подругой. Женой? Нет, эта мысль не приходила ему в голову. Утехою? Аннушка поблекла в его сознании.
— Неможно, мой господин, — произнесла она и прижалась к нему губами. Они были горячи, но в следующий момент её змеиный язычок словно бы заполнил его всего, затуманил сознание. И он снова почувствовал желание. — Неможно, — повторила она, опалив его своим дыханием, — мой повелитель Август не позволит. Он говорит, что я ему нужна как образец женщины. Для сравнения. Он считает, что пока я вне сравнения. А уж он-то знает толк в женщинах, — с некоторой гордостью произнесла она.
У него были считанные мгновения для того, чтобы подумать, как они, эти европейские женщины, свободны в своих чувствах, в своих проявлениях. Как раскрепостил их здешний воздух, здешняя земля. Но ведь религиозные уставы так же строги здесь, как и на Руси. Однако сознание совсем иное...
Тем временем и руки, и губы её пребывали в непрестанном сладостном движении. Она обследовала губами и руками все уголки его протяжённого тела, и он безвольно отдался этим ласкам. Да и можно ли было им противостоять? А потом губы её, почувствовав прежнюю упругость, влажным сладостным объятием поглотили его, а язык пребывал в движении, вызывая дрожь во всём теле.
Но она не давала ему излиться, выжидая, совершенно точно угадывая, когда надо приостановиться.
Пётр уже не владел собой. Он был всецело в её власти, он безвольно отдавался ей, а вовсе не она ему. И когда он окончательно изнемог и не было сил даже повернуться, а истома, сковавшая всё его естество, смежала глаза, она вдруг выскочила и зашлёпала босыми ногами по полу. Дверь скрипнула, и она исчезла, словно это было некое видение. А он мгновенно уснул.
Пётр проснулся довольно поздно. На устах его было имя Виолы. Где-то она сама? Он встряхнулся, отгоняя видение, и кликнул денщиков. Но вместо них явился Пётр Шафиров, переводчик.
— Ну чего тебе? — недовольно спросил Пётр. Всё его естество ещё пребывало во власти женщины, графини Виолы. «Вот ведь Бог дал такое плотское вьющееся имя, она и в самом деле обвилась вокруг меня, — думал он. — Чистый вьюнок!»
— Ваше царское величество, — начал он, растягивая слова, — его королевское величество ожидает вас для трактования политичного.
— Скажи там: скоро буду. Мол, ещё в постели.
«Да, проспал долгонько, — размышлял он, одеваясь. — Немудрено: эк она меня возила, вовсе голову потерял. Спрошу Августа, не отпустит ли он её».
Август встретил его обворожительной улыбкой. Он был прост в обхождении, но вместе с тем обладал той непринуждённостью и свободой, которые пленяют всех от мала до велика.
— Доволен ли ты, брат Пётр, нынешней ночью?