— О, премного доволен, — отвечал Пётр.
— А ведь ты был вовсе не с той женщиной, которую сам выбрал, — продолжал Август с лукавой улыбкой.
— Нет? Ну да бог с ней, эта уж больно хороша. Не отпустишь ли ты её, брат Август?
— Так ведь она жена моего церемониймейстера. Он, правда, довольно немощен, но исправляет свои обязанности достойно. У неё к тому же трое детей мал мала меньше.
— Фу ты! — невольно вырвалось у Петра. — Эдакая незадача, и что муж ейный?
— Рогат, но носит свои рога с достоинством светского человека, графа и придворного, — отвечал Август со смехом. — Впрочем, тебя ждёт вполне достойная перемена, то есть твоя избранница.
— Да не надо мне перемены — подавай графиню! — отмахнулся Пётр.
— Сожалею, но она нынче занята, — уклонился Август. — Но ты останешься доволен своим выбором.
— Ладно. О чём станем говорить?
— Об общей политике. Надеюсь, мы с тобой не для того встретились, чтобы посвящать всё время удовольствиям.
— Истинно так, не для того. Делу время, а потехе час — как говорят у нас на Руси.
— И у нас сходно.
— Я вижу главную важность в союзе противу турок.
— Тут мы с тобой всецело сходимся: турок да татарин наш вековечный враг. Покойный король Ян заповедал нам не складывать оружия. Для того я переменил веру.
— Да ну?! — удивился Пётр.
— Истинно так. Был я лютеранин, а стал католик. Престол Польши обязывает.
— Да ведь вера одна и та же — христианская, — озадаченно произнёс Пётр. — Впрочем, я давно размышляю о религии и о Боге. Запутали нас церковники, брат Август. По их выходит менять веру — смертный грех, а по мне — Бог един, и все мы его дети. И скажи мне на милость, переменилось ли нечто в тебе самом?
— Ничего во мне не переменилось, — со смехом отвечал Август. — Каков я был, таков и остался.
— А как же — вера отцов?..
— Сам же ты сказал, что Бог един, и все мы его дети.
— Что ж, коли так, то и я готов побывать в сетях иной веры, испытать, каково там дышится.
— Тебе-то зачем? Ты как был в лоне православия, так и оставайся в нём.
— Всё мне испытать охота, — вздохнул Пётр. — А я давно приглядываюсь к монахам нашим: не пашут, не жнут, а богато живут. Намерен их укоротить.
— Не забывай, однако, что Бог — наш хранитель, ибо всякая власть от Бога, как сказано в Священном Писании. Оставим всё как есть.
Пётр согласился. Заговорили о втором недруге.
— Второй недруг — швед, — сказал Август, и Пётр с ним согласился.
— Молодой король Карл по счету двенадцатый очень воинствен, — с тревогой произнёс Август.
— У него ещё молоко на губах не обсохло, — заметил Пётр. — На десять лет меня моложе, ещё, стало быть, в возраст не вошёл.
— Я со вниманием ловлю вести из Стокгольма. Он необуздан, этот Карл, — озабоченно проговорил Август. — У него воинственные замыслы, вообразил себя вторым Александром Македонским и мыслит покорить полмира. Стортинг пляшет под его дудку, вся казна служит армии. Ты, брат Пётр, тоже у него на мушке.
— Ну, это мы поглядим, — самодовольно произнёс Пётр. — У меня свой счёт к шведу есть. И наперёд вижу: не избегнуть вам схватки. Запер он от меня море Балтийское, исконными Новгородскими землями овладел.
— Будь настороже с ним, — сказал Август, думая о чём-то своём.
— Я вот управлю войско, введу регулярство на манер того же шведа либо на твой, со стрельцами покончу. Сколь долго батюшка мой с ними вожжался, а всё толку никакого — торгаши это, а не воины.
— Тут я тебе не советчик, — уклонился Август.
— Вестимо. Токмо вырву я сей бунташный корень и наберу солдат, годных к воинскому промыслу. — И неожиданно снова спросил: — Скажи мне, брат Август, как на духу; не почуял ли ты, что с переменою веры в тебе самом нечто переменилось?
— Нечего мне таить: ничего во мне не переменилось ни на йоту, — с полной откровенностью отвечал Август.
— Вот и я так думал: всё то же наполнение в человеке остаётся. Разве что обрядность поменялась. А она, обрядность, от людей, а не от Бога.
За пиршественным столом, когда Август демонстрировал свой неуёмный аппетит, Пётр стал подзадоривать его:
— Кажи свою силу, о коей я много наслышан.
Август не стал чиниться: взял серебряную тарелку, а она была довольно массивной, и неуловимым движением свернул её в трубку.
— Ну а ты, Пётр? — стал подзадоривать Август.
— Нет, брат Август, я добро не перевожу, — ухмыльнулся царь. — Эдак можно всю посуду перепортить, а у меня в государстве серебро издалека возят, да его мало. Вот разве олово. Прикажи подать тарелку оловянную, я её вмиг согну.
— Так это же моё серебро.
— Всё едино: твоё, моё. Я твой гость и явить невежество своё не смею.
— Ха-ха-ха! — раскатисто захохотал Август. — Вижу, хитрец ты, Питер. С тобой ухо востро держать надо.
— Рассудите нас, люди, — обратился Пётр к сотрапезникам. Поляки и саксонцы отвечали уклончиво. Головин, Лефорт, Шафиров, Меншиков, входивший в фавор, были на стороне Петра, дивясь его находчивости.
Ввечеру сошлись снова для приватной беседы.
— Давай подпишем союзную грамоту. — предложил Пётр. — О чём давеча уговаривались.
— А зачем? — легкомысленно отмахнулся Август. — Разве ж нашему с тобой договору должно давать публичный ход?
— Что писано пером, не вырубишь топором. А слово к делу не приложишь, — возразил Пётр.
— Слово двух государей стоит любой грамоты, — настаивал на своём Август.
Пришлось согласиться.
— Сегодня же, как сказано, перемена дам. К тебе, Питер, рвётся твоя избранница. Ей лестно, что ты остановил на ней взор.
— Виолу бы мне. Она и по-нашему говорит.
— Виолы нет, она в отъезде. Эту зовут Марта. Она тоже малость говорит по-русски.
— Ну Бог с ними со всеми. Марта так Марта, — сдался Пётр. — Опять же я гость, да и конь дарён.
Войдя, Марта кинулась ему в ноги.
— Бог с тобой, женщина, — изумился Пётр. Такого начала ещё не было.
— Вы царь-государь, — отвечала она, — а я всего лишь служанка и готова служить, как вы повелите, — отвечала она на ломаном русском языке. Каждое слово давалось её с трудом.
Да, она была покорна его желаниям. Но в ней не было той женской бесшабашности, той изобретательности, которая была у Виолы. В ней чувствовалась робость в обращении со слишком высокой особой. С другой же стороны, Август был не ниже саном, а она, как явствовало из его слов, служила и ему.
Три дня длилось веселье в Раве Русской. Три ночи Пётр переменял услужниц. Такое было ему внове, но он не посрамил своего имени: Пётр — сиречь камень. Желание не изменило ему ни разу, хотя для этого требовался, как он говорил, растах, что по-военному означало днёвку, передых.
Август его обаял. Они пришлись друг другу впору. Особенно занял его рассказ Августа о перемене веры. Он говорил об этом так, как говорят о перемене платья или башмаков. Но платье и башмаки должны быть впору, а одежда веры, по его словам, была безразмерна, что лютеранство, что католицизм — всё едино. Но наверное, то же самое испытывает и иноверец, перешедший в христианство.
У него под рукою был такой: Пётр Шафиров — из евреев, а по-польски, что стало обиходным и на Руси, из жидов.
Пётр поманил его к себе вместе с его патроном Фёдором Головиным.
— Разговор у нас, Шафирка, будет диковинным, но мне до всего охота допытаться. Вот ты у нас окрещенец, из жидов, стало быть.
— Из жидов, ваше царское величество, — подтвердил он. — И батюшка с матушкой мои из жидов, тоже перешли в православие. И молодая моя супруга, равно и её родители Копьевы, вам известные, тоже. — Шафиров остановился, чуть не задав вопрос, который уже был готов сорваться с его языка: а что? о — По мне, так будь хоть крещён, хоть обрезан, был бы добрый человек и знал дело. Вот и Веселовские мне верно служат, и Девьер, и ещё есть из вашего племени. А каково было вам менять исповедание? Не было ль перемены какой? Знамения свыше.
— Да не было никакого знамения, никаких перемен. Как ходили по земле, так и ходим, — отвечал Шафиров, несколько дивясь.
Неуёмная любознательность царя была известна всем, но чтобы она простиралась столь широко...
— А скажи-ка без утайки, тянет тебя в жидовство? Ну, что-нибудь в прежней вере?
— Как можно таить что либо от вашего царского величества? Скажу как на духу: ничуть не тянет, но... — и он покосился в сторону Головина, как бы желая знать, сколь далеко может он доходить в своём ответе. Головин слегка наклонил голову. И тогда он продолжил: — Вашему величеству ведомо, что главная книга Библия, её Ветхий Завет и даже Евангелие сочинены жидами. Жидами были и пророки, и евангелисты, и мудрейший из пророков царь Соломон. Да и святое семейство и сам Иисус Христос тоже вышли из этого племени, и его учение истекло из иудаизма...
Шафиров остановился, ожидая знака, угодна ли Петру его речь. Царь понял и понукнул:
— Продолжай, Шафирка, мне интересно.
— С вашего дозволения. А то, что Христа якобы распяли жиды, — сие выдумка. Его распяли римляне, Пилат, по указке, по наущению жидовских первосвященников. Они же ревновали к славе его и страшились, что народ пойдёт за ним, и тогда их власть умалится, а то и вовсе исчезнет... — Он снова остановился, выжидая, не зашёл ли он чрезмерно далеко, не коробят ли его слова царя.
Но Пётр кивнул:
— Занятно. Валяй далее!
— Первые пять книг Ветхого Завета, Пятикнижие есть священная для жидов Тора. И вообще у нас, православных, очень много общего с жидами.
Пётр захохотал.
— Ишь как запел! Соловьём! А всё ж уклонился спрашивал ведь я, не блюдёте ли свой закон в тайности?
— А если кто и блюдёт, кому от этого вред? — задорно отвечал Шафиров, видя расположенность Петра.
— Оно, конечно, так, но попам, должно, обидно: сколь много старались, а всё ж не до конца искоренили жидовскую ересь.