— Слышно, государь, таковая ересь была на Руси в правление великого князя Ивана Васильевича, — вступился Головин. — Пошла она от некоего жида Схарии, а тот развёл её в Новгороде. А потом перешла она в Москву, два новгородских протопопа встали во главе кремлёвских храмов, митрополит московский тоже втянулся. А близ великого князя обретался дьяк Фёдор Курицын, бывший у него в доверенности. Он и развёл ересь в Москве.
— Чего ж они добивались?
— А того, чтобы отклонить людей от почитания икон, святых, монашества...
— Сие разумно, — подхватил Пётр. — Мирские захребетники. Далее, далее.
— Отрицали божественность Иисуса Христа, святой Троицы, — словом, покусились на устои.
— Ну и что же?
— А то, что кабы не Иосиф Волоцкий, великий проповедник, зажигавший словом паству, она бы процвела. Ещё сноха князя Елена Глинская придерживалась ереси. А князь её слушался. Ополчились церковные иерархи, и с ересью было покончено. А главных еретиков — Курицына, его брата Волка и других — сожгли.
— В вере должна быть простота, — неопределённо протянул Пётр. — А вероучители наши чрезмерны в ейном языке и прочем ином. Однако ты, Фёдор, глубоко копаешь в прошлом.
— А ещё, государь, — продолжил Фёдор, поощрённый царём, — был на Руси при великом князе Ярославе Мудром духовный писатель Лука Жидята, тоже крещёный.
— Видать, не всё так просто, видать, у жидовства есть свои приманки. А ежели всё так, как сказывал Шафирка, то грех на него ополчаться с той свирепостью, с коей громят его наши иерархи. Чужую веру можно не принимать, но уважать её должно. Я, к примеру, не враг мухамеданства, но противу султана зуб же имею и иметь буду, — подвёл итог Пётр.
— Осмелюсь заметить, ваше царское величество, — подал голос Шафиров, — что в основе всех гонений лежит боязнь потерять власть над душами. А власть над душами — это денежки.
— Верно говоришь, верно, — оживился Пётр, — всяк поп от прихожан свою прибыль имеет. А коли они от него отойдут, он той прибыли лишён будет. А архиереи? Они города и деревнишки доят и от попов своих изрядный доход имеют. О монастырях не говорю — они и землёю владеют, и оброк им платят. Но без церкви нам, потентатам, никак нельзя — она народ в узде держит и нашей власти велит повиноваться.
— Безропотно, безропотно, — торопливо вставил Головин. — Экий у нас разговор интересный получился, государь. Безгневно, милостиво были мы выслушаны, и наши резоны приняты.
— Отчего же не принять, коли они разумны. Я разумность ценю высоко, равно как и справедливость. А выслушать готов и каторжника, ежели он свою правоту докажет.
— Да, правда превыше всего, — вставил Головин.
— Но у меня есть и своя, царёва правда, — сказал Пётр. — Ею интерес государственный повелевает.
А ведь бывает так, что у подданного своя правда, а у государя — своя. И они никак не сходятся. Тут уж я за государственный интерес стану стоять непреклонно.
— Вестимо так, государь, — поддакнул Фёдор. — Тут и наш брат, подданный, в каком бы ранге он ни был, обязан к послушанию.
— Ежели я с подданными своими стану мыслить розно, то приведёт это государство к худу, — убеждённо произнёс Пётр. — Но я меру справедливости знаю и её не нарушу.
— А стрельцы? — не удержался Пётр Шафиров.
— А что стрельцы? Это войско старинное, оно свой век отжило. Узрели все и в Англии, и в голландских Штатах, и тут, у Августа — всюду регулярство в войске устроено. А без регулярства, без строя, без воинской науки как быть? Стрельцы в бой идут как — помните? Толпою! Так они при батюшке выучены, мир праху его. А с толпою на войне какой разговор? Пули да ядра мигом разнесут. Оттого и бунтуют, что толпа. Нет, я им конец положу.
— Семьи у них великие, государь, — осторожно заметил Головин. — Жаль жёнок ихних да детишек.
— Как заводили, так и разведут, — раздражённо произнёс Пётр. — Нянькаться я ни с кем не намерен. Опричь царевен. Да и тех к порядку призову — распустились.
— Я не к тому, государь, чтобы нянькаться, а поиметь жалость не мешало бы.
— Вот пущай попы да монахи жалость свою покажут — сие по их чину, — бросил Пётр. Разговор принял нежелательный оборот. Головин поспешил переменить его.
— Посылать ли гонца в Москву, дабы оказали государю своему надлежащую встречу?
— Ни в коем разе, — бросил Пётр, — концы в воду упрячут. Я же мыслю нагрянуть врасплох. Укорот им учинить.
Головин не знал, кого имеет в виду царь под «ними». Князя кесаря и боярина Стрешнева или же воеводу Шеина, мятежных стрельцов. Но перечить не стал. Царская воля — державная воля.
Обнимались на прощание Пётр и Август, клялись в вечной дружбе. И увенчали прощальный час переменою одежды. Уж как Август влез в камзол Петра — один Бог знает. Небось, расползся он по швам с безумным треском. Зато Пётр легко поместился в камзоле Августа. Да ещё шутил, что ещё одного такого, как он, можно вместить.
Однако делать нечего. Так мешком и болталась одежда короля польского и саксонского курфюрста на русском царе.
— Конечно, он двумя государствами правит, — продолжал шутить Пётр, — стало быть, и платье у него шито на двоих.
Тишком въехали в Москву.
Глава четырнадцатаяКРОВЬ ЗА КРОВЬ!
Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним,
а праведник смел как лев. Скрывающий свои
преступления не будет иметь успеха;
а кто сознается и оставляет их, тот будет помилован...
Как рыкающий лев и голодный медведь, так
нечестивый властелин над бедным народом.
Мир — хорошо, однако притом дремать не надлежит,
чтоб не связали рук, да и солдаты чтоб не сделались бабами.
Был предзакатный час, когда запылённая кавалькада подъехала к Петровским воротам. Уж стаи галок стремились на ночлег, уже Москва полудремала, и стражники у ворот складывали свои алебарды возле будок. Уже и звонари на колокольнях вразнобой сзывали христиан к вечерне, И всё гляделось мирно и благолепно.
Царя никто не ждал — как ему и хотелось. По первости он было велел везти себя в Кремль, но уж за воротами передумал и указал править в Преображенское. Там все власти, там есть кому держать ответ и есть кому докладывать.
Переполох был только на заставе. Впрочем, царя не признали, решили, что пропускают боярский выезд. Но откуда следовали сии бояре и почему не предупредили о столь многолюдном кортеже, так и осталось невыясненным. Да и любопытство стражи не простиралось столь далеко.
В Преображенское прибыли ещё засветло. Вахта у ворот стала окликать:
— Кого впущать, кто едет?
— Государь царь Пётр Алексеевич, — приветствовал Головин.
— Это кто там шуткует?! — разъярился сержант при карауле. — Наш государь в Неметчине. Вот я вас!
Погрозивши, он выглянул в калитку. Завидев столь великий обоз, грозно нахмурился. Но в ту же минуту, узрев Петра, вылезающего из кареты и разминавшего затёкшие ноги, ахнул, выпуча глаза. И на весь двор заорал:
— Государь! Государь прибыли!!
— Государь, государь, государь! — перекатывалось из конца в конец.
Пётр и его спутники вмиг оказались в центре круга гомонящих улыбающихся людей. Тут были слуги и господа, преображенцы и семёновцы...
С трудом пробилась к нему сестрица Наталья. Повисла на шее, плача и смеясь:
— Петруша! Государь! Цел! Здрав!
— Натальюшка, — обнял он сестру и приподнял лицом к лицу. Чмокнул в губы, тесней прижал к себе — родная душа. Ближе никого не осталось. Сынишка Алексейка мал и несмышлён, к матери его, царице Евдокии, Дуньке, не чувствовал ничего, кроме досады и недоумения. Всё покойная матушка, царствие ей небесное, твердила: стерпится — слюбится. А потом сама же возненавидела скучную недалёкую невестку. Да уж было поздно. Патриарх выговаривал ей:
— Нехорошо, царица, государь пренебрегает супружеским ложем, отстранился от благоверныя царицы Евдокии. И, слышно, завёл себе метреску на Кокуе.
Матушка Наталья передала ему разговор. Пётр осердился:
— Козел старый! Пусть не сует нос не в своё дело. А Дуньке место в монастыре. Уговори её.
Но царица Евдокия заупрямилась, писала супругу своему жалостные письма, называя его самыми ласковыми словами, а себе безвинною страдалицей.
— Вины на ней, вестимо, никакой нет. А только непереносна она, — отвечал он патриарху на его сетования. И наступая на него, гремел: — Царь я али нет?! Волен ли во семье? Хозяин ли?! Ни в чём неволить себя не дозволю!
— Молва, государь, недобрая идёт, — лопотал патриарх.
— Решил безотменно: в монастырь!
— Как можно? — головам патриарха затряслась. — Царицу благодарную и в монастырь!?
— Можно! Бывало такое. При царе Иоанне Васильевиче. — Пётр навис над патриархом, как скала: — Не одну супругу упрятал в монастырь, а то и хуже — вовсе извёл. И Господь его не разразил, а бояре не приговорили.
— То стародавние времена, — защищался патриарх. — Ныне такое осуждается православным законом.
— А мне сей закон не указ. Я сам себе закон! Помни, — и рубанул рукой, как отсёк.
Верно, патриарх Иоаким, в бозе усопший, подговаривал Дуньку упорствовать, потому что она противилась. Но Пётр был неумолим:
— В монастырь.
Он приобрёл опыт, он познал женщину, и при воспоминании о Дуньке рот его раздирала зевота.
Патриарх было приберёг решительный аргумент: царица-де — мать наследника престола, что скажет православный мир, ежели законную супругу царь заточит в монастырь?
— А мне плевать, что сей мир скажет! Волею в петлю не лезут, — приберёг он напоследок.
И патриарх отступился, а потом и помер. Теперь новый патриарх Адриан наступает, но и ему дан окорот.
Был повод задуматься о власти патриарха. Доколе царю будут указчики? Доколе будут существовать две власти? Стачка эта не нова: покойный батюшка царь Алексей Михайлович по душевной мягкости своей, по кротости и незлобивости дозволил патриарху Никону именоваться великим государем. Ну, тот и закусил удила, стал подписывать указы именем великого государя. Стал мешаться в мирские дела.