Величие Петра осознавал не только он. Понимали его самые дальновидные, ибо дальновидность — это умение глядеть в историческую перспективу. Видел его величие и Фёдор Головин, оценивал по достоинству все его начинания, сам старался доводить всё до конца.
Да, в силу молодости царь был нетерпелив и несдержан, поступал опрометчиво, бывал и несправедлив, и жесток. Но умел и поправлять себя, осознавать свои промахи. Не раз говаривал, а то и призывал:
— Указывайте мне на мои ошибки, поправляйте меня безо всякого стеснения. Я сужу по справедливости.
Умел судить по справедливости, умел. Но в деле стрельцов чересчур размахнулся. Видно, уж слишком саднила эта давняя рана и слишком изболелось сердце, слишком глубок был шрам. И не зарос, не зарос. До самой смерти не зарос.
Головин его всяко охолаживал. Но всё было тщетно. Всё естество Петра кипело и пылало. Во что бы то ни стало вырвать раз и навсегда бунташный корень стало его навязчивой идеей, и осуществлял он его слишком ретиво, похоже, не сознавая этой ретивости.
Проклятия сыпались на царя со всех сторон. Казалось, под их градом он должен поникнуть, остановиться, покаяться. Но нет, такого и в мыслях у него не было.
«Флоту — быть, флоту — быть, флоту быть!» — твердил Пётр. Это казалось боярам придурью. Ну скажите на милость, к чему России флот, коли она раскинулась на сухопутье? Причуда это, царский взбрык.
Пётр смотрел дальше и видел больше. И силою своей воли преодолел сопротивление. Но где взять столь великие деньги? Идея теплилась от непрестанной мысли: кумпанства! Кумпанства — вот выход!
От каждых десяти тысяч душ — снаряженный корабль. Уж как вы хотите, а денежки сбивайте. Бояре-богатеи — извольте раскошелиться. Архиереи и монастыри — извольте раскошелиться. Духовные, известно, побогаче, им о восьми тысяч душ корабль. Да ещё с посадских людей и черносошных крестьян — 14 кораблей. Ну и, разумеется, казна не отстала: ей надлежало спустить на воду в общей сложности 16 кораблей и 60 бригантин.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. И ещё: поспешишь — людей насмешишь. Работа в Воронеже, верно, кипела, но цена ей была невысока. Комиссия, созданная Петром из иноземных корабелов, пришла к заключению: «Всё же сии кумпанские корабли есть зело странною пропорциею ради своей долгости и против оной безменной узости, которой пропорции ни в Англии, ни в Голландии мы не видали».
К тому же подгоняемые волею царя ладились суда из сырого леса, наспех да и малоопытными мастерами. Иноземцев же на всё недоставало, к тому ж иные и были самозванцами: ведь и наем шёл в спешке. Поди проверь каждого, умелец ли он? Вот и повадились на щедрые русские хлеба разные мошенники.
Ну вот, флот есть, какой-никакой, но флот. Куда его девать?
С чем его есть? Где взять море? Ну а коли море есть, где взяться порту? Куда глядит великий государь? Спятил он, что ли?
А великий государь глядел далеко. И наказал Федоту Головину:
— Пущай Шафирка составит мне бумагу, каково шведы с нами воевали, что у нас оттяпали, да когда, при каких королях это было.
— Государь изволил поручить. Да не медли — садись тотчас же за книги, за карты.
— Затевается нечто? — полюбопытствовал Шафиров да тотчас и осёкся, поймав гневный взгляд Головина.
— Ежели что и затевается, то тебе того до поры знать не можно. Да и сам я, признаться, в государев умысел не посвящён. Всё в своё время, — заключил он.
Погрузился в новую стихию с головой. Далеко залезать не стал: взошёл в царствование батюшки государя Петра блаженной памяти царя и великого государя Алексея Михайловича. А началась при нём та война аккурат после взятия Смоленска, когда с поляком замирение вышло, — в 1656 году. Собрался царь с главными силёнками и двинулся на Ригу, а другая часть войска — на Ингерманландию[38]. План сей кампании был разработан ближним боярином Афанасием Лаврентьичем Ордын-Нащокиным, ведавшим всеми посольскими делами. Он почитал главною задачею кампании взятие Ливонии, отторгнутой шведами в Ливонскую войну.
Начало было успешным. Царь выступил из Полоцка и вскоре занял Динабург (он же Двинск и Даугавпилс), Кокенгаузен (Кокнесе) и осадил Ригу. Отряд был направлен на Юрьев (он же Дерпт и Тарту), а в Ингерманландии овладели Нотебургом (Орешком) и Ниеншанцем в устье Невы.
Но далее всё пошло наперекосяк. Сил не хватило, зима с её лишениями преградила наступающим путь, от Риги русские были отбиты, а потом и выбиты из занятых ими городов. Военное счастие изменило Алексею Михайловичу, и об этом пришлось с горестью сказать.
В 1658 году пришлось заключить Валиесарское перемирие. По нему все завоёванные города — Дерпт, Кокенхаузен, Мариенбург (Алуксне) и Нейхаузен — оставались за Россией. Но последующие события, особенно же неудачная русско-польская кампания, привели к тому, что пришлось заключить со шведами Кардисскин мирный договор, по которому были утрачены все предшествующие завоевания. Разумеется, батюшкины дела были ведомы его сыну, но подробностей-то он не знал, и пришлось выискивать подробности.
Когда Пётр Шафиров предстал перед царём с докладом и когда царь выслушал его, то решительно объявил:
— Ныне уверился: воевать нам со шведом, и от сего никуда не деться. Широко шагнул сей швед. Ишь ты — ухватил себе всё балтийское побережье, Лифляндию, Эстляндию, Ингрию, прусские земли. Нет, надо дать ему отпор. Чего бы мне это ни стоило, а я намерен вернуть и северные земли — Ингерманландию, и Карелию, и земли по Балтике. Вы мои поверенные оба — ты, Фёдор, и ты, Шафирка. До поры — молчок. Приступим.
Приступили. Но сначала немало порезвились на Москве — носились в упряжках не только конных, но преимущественно запряжённых свиньями, собаками и даже медведями.
Царь исполнял обязанности протодьякона. Горланил:
— Богу Бахусу да поклонимся, в постные дни — оскоромимся! Питие есть веселие, а непитие есть похмелие. Слава, слава, слава Хмельницкому Ивашке, выпьем, братие, пива да бражки!
— Бахусе, помилуй! — ревела вся компания.
— Встречай князь-папу, сниму и шляпу!
— Кланяйся, народ, князь-кесарь Фридрихус идёт!
Свиньи пронзительно визжали, покалываемые острогами, рвались вперёд из постромков; кавалькада с уханьем и свистом неслась по ухабистым улицам столицы, выкрикивая время от времени:
— Всепьянейший собор на выпивку скор!
— Бахусе, помилуй!
— Подавай на закуску курицу да гуску!
— Спаси и помилуй Ивашкиной силой!
— Славим всешутейного отца Аникиту Прешбургского!
— Славим его же патриарха Кокуйского и Всеяузского!
— Бахусе, помилуй!
Никита Зотов, пребывавший при бороде, приосанивался, но это стоило ему больших усилий. Он был мертвецки пьян, и собутыльники его лихие, сами едва не валившиеся из саней, с трудом удерживали шутейного.
— Патриарх Аникит всесветно знаменит! — горланили они.
— Ух, ух, ух, ух, святый водочный дух! Славен, славен, славен!
Однажды ввалились в дом Шафирова-младшего, до смерти перепугав детей и дворню. В собачьей запряжке восседал сам царь — он же протодьякон Прешбургский.
— Принимай гостей да и сам испей! — стараясь перекричать истошный собачий лай, гаркнул царь.
— Пожалуйте, пожалуйте, государь великий, — бормотал напуганный Шафиров. Жена его Анна, однако, не растерялась и мгновенно накрыла на стол. Кланяясь Петру, предложила:
— Милости прошу отведать, чем Бог послал.
— Вот эдак-то встречать должно, — пробасил довольный Пётр. — Мы хоть и гости дорогие, да едим и пьём, а платы не берём.
И, отвалившись от стола, предложил:
— Айда с нами?
Но Шафиров, прижимая руку к сердцу и то и дело кланяясь, отказался. И всешутейная компания, ничуть не обескураженная отказом, вываливаясь из избы и с гиканьем понеслась дальше. В руках у протодьякона-царя была кадильница, он то и дело махал ей столь энергично, что из неё вырывались клубы дыма. Его живительный аромат мешался с сивушным духом, исходившим от соборян. Зрелище было не из приятных, прямо сказать.
Всепьянейшее веселие длилось далеко заполночь. До той поры, когда силы иссякли и пьяный дух одолел. Соборян, в стельку пьяных и лишённых сознания, развезли по домам трезвые денщики. Пётр держался прямо, но и его с трудом носили ноги.
— Во! Выпустили Ивашкин дух, — бормотнул он и повалился на кровать в чём был.
Наутро царь был трезв и деловит. Осушивши литровую кружку рассола и позавтракав, он призвал к себе Головина.
— Сбирайся, поедем в Воронеж. Надобно постегать ленивых да наградить праведных. А мне ещё окончить корабль «Предестинация», или «Божие предвидение».
— Государь, получен ответ из Швеции. Те триста пушек, что пожаловал пред своею кончиной король Карл XI, наследник его Карл XII нам отправил чрез Нарву.
— Ха-ха, — оживился Пётр, — они нам послужат. Противу тех же шведов. Мы чугунных пушек лить не научились, глядишь, и сии послужат нам образцом. И распорядись насчёт лошадей, чтоб на всех станциях были справные.
В последний момент царь наказал Головину остаться, дабы разумно распорядиться казною и людьми. И тот за множеством дел забыл про лошадей на подставах.
Царь разгневался и с дороги велел послать Головину укоризну.
Ах ты незадача! Решил чистосердечно повиниться, зная за Петром снисходительность к чистосердечно винившимся. Написал ему: «Что на Вокшане и на Молодях лошадей не было, пожалуй, государь, мне в том отдай вину; истинно недослышал, чтоб для твоего милостивого государя походу поставить...»
Получив это покаяние, Пётр начертал на нём: «Бог простит, а роспись я дал».
— Главное, — поучал он потом Головина, — покаяние. Люблю и почитаю молитву: «Покаяния отверзи ми двери...», ибо отворяет она сердце. Много на мне грехов, но стоит мне произнести её, как душа словно бы очищается и в неё входит благодать.
В Воронеже он больше огорчался. Корабли были плоскодонны и для морского хода не очень-то годились. А по-иному нельзя было: и так дном о речное дно тёрлись. Накрыть бы верфи крышею, а несподручно да и накладно. А так снега и дожди и без того сырую древесину секут.