Меж тем не чуяли в Выгореции, что надвигается на них нечто, могущее сулить и грозу. В городе Архангельском, где зачалось великое корабельное строение, при котором пребывал сам великий государь Пётр Алексеевич, замышлялась необычайная экспедиция. Готовилась она в великой тайности, и посвящены в неё были самые близкие к государю люди.
Выжидали подходящего времени, а пока Пётр по своему обыкновению махал топором на верфи в Соломбале, городском предместье. Лес был сложен на пригорке, обдуваемом ветрами, а потому изрядно просушен.
Сладок был запах, отдаваемый деревом, когда его пилили, строгали, тесали, долбили. На стапелях высились остовы будущих фрегатов, бригантин, морских стругов, яхт, брандеров. Иные ещё только посверкивали рёбрами, другие обшивались, третьи сводились. И запах дерева и смолы кружил голову.
Царь Пётр с головой отдавался любимой работе. Он любил приговаривать: «Всякой потентат, который едино войско имеет, одну руку имеет, а который и флот имеет, обе руки имеет». Это стало его любимым присловьем.
Однако Архангельск и Воронеж, куда были согнаны многие тысячи работных людей, стали для них каторгой. Царь-плотник слишком размахался, его воля обрекла людей на голод и холод. Не было жилья, не было провианту — ничего не было. Люди мёрли сотнями. Иные сбегали в окрестные леса, и все попытки выловить их ни к чему не привели. Когда иные смельчаки указывали на это Петру, он отмахивался: «Обойдутся, перемогутся: русский мужик ко всему привык».
Убыль работных людей возобновлялась новыми — их пригоняли как скот. Летом ещё было терпимо. Но зябкая промозглая осень и суровая зима косили людей.
— Убью! — надрывался царь, наступая на ландрата Финогена Букина. — Отвечай, где народ?! На Канатной верфи едва дюжина плотников мается.
Пётр возвышался над щуплым Финогеном двумя головами. Он уж было ухватил его за ворот и стал душить. И задушил бы, кабы не Головин с Меншиковым — с трудом разжали руки. Пётр рычал, всё ещё не угомонясь: хватка его была мёртвой, и двоим с трудом удалось разжать руки.
На губах Петра выступила пена — царя настигала падучая.
— Государь, опомнись! Живая ведь душа! Да и вины его нету.
Пётр отшатнулся и тяжело опустился на лавку. Опоминался с трудом: болезнь исподволь, тишком грызла его.
— Нашли помора? — спросил он, всё ещё тяжело дыша.
— Нашли, государь, нашли. Весь путь скрозь прошёл. Говорит: из Онеги в Ладогу реками и озёрами сколь раз проходил. Один и с артелью. Сухого-де пути совсем мало. Волоком осилите.
— Добро. Неделя сроку, и чтоб все были готовы. И полки, и яхта.
И началось небывалое. Четыре тысячи солдат да две яхты проложили «Осудареву дорогу» из Онежской губы в устье Невы, туда, где вскоре будет заложена новая столица — Петербург, Санкт-Питербурх, где реками и озёрами, где посуху, таща яхты волоком. Спустя столетия здесь проляжет канал, названный Беломоро-Балтийским.
Слух опережал шествие. Выгореция всполошилась. Андрей как мог охолаживал людей.
— Мимо нас проплывёт государь. От Нюхчи к Повенцу. Я встречь ему пойду. Отведу беду, да и бывать ли беде? Не верю...
В Повенце, на берегу великого озера Онеги, встретились Пётр, Геннин и Андрей Денисов с Данилой Викуловым и Петром Прокопьевым.
— Вот, государь, сии расколоучители из города Данилова. Служат заводам верой и правдой.
— А ну перекрестись, — хохотнул Пётр и дёрнул Андрея за рукав.
Андрей перекрестился. И остальные тоже — под насмешливым взглядом царя.
— Добре крестишься. Всё я про вас слыхал. Коли доброчестно служите — живите. Не опасайтесь. Виллем вас оборонит, ежели что.
И с тем вышел, чтобы продолжить свой путь.
Глава восемнадцатаяЖЕЛЕЗО ЖЕЛЕЗО ОСТРИТ...
Железо железо острит, и человек изощряет
взгляд друга своего... Не покидай друга твоего,
и друга отца твоего, и в дом брата твоего
не ходи в день несчастия твоего; лучше сосед
вблизи, нежели брат вдали. Кто громко хвалит
друга своего с раннего утра, того
сочтут за злословящего...
Должно всеми силами благодарить Бога,
но надеясь на мир, не ослабевать в военном деле,
дабы не иметь жребия монархии Греческой (Византии. — Р.Г.)...
Карлу, сыну Карла XI, только-только исполнилось восемнадцать лет, мальчишество из него не вышло и, похоже, не собиралось выходить. От отца унаследовал он сильнейшую в Европе армию и таковой же флот, но был далёк от его разумности, а потому исполнен воинственных замыслов.
Шведы побаивались своего короля. Он мог с толпою молодых повес совершить налёт на лавку почтенного купца и разнести её вдребезги. В лучшем случае пострадавший отделывался синяками да шишками и небольшой денежной компенсацией.
Та же толпа на конях лихо врывалась на рынок, размахивая шпагами. Продавцы и покупатели в страхе разбегались кто куда, а лотки с товарами оказывались на земле.
— Эгей! — вопили возбуждённые озорники. — Берегись! Уноси ноги!
Карл на своём гнедом жеребце картинно восседал посреди разгрома, мановением шпаги указывая на места бесчиния. И, довершив разгром, конные молодцы удалялись восвояси под предводительством своего короля.
Управы, узды не было. Седобородые ратманы пробовали было увещевать Карла именем покойного отца, но он только смеялся в ответ. Риксдаг перестал собираться: к чему? Ещё чего доброго неукротимый король, а лучше сказать королёк, выкинет что-либо на потеху своей братии.
Однажды-таки выкинул. Утром, когда почтенные ратманы восседали за столом, обсуждая, как должно ответить на претензии царя Петра, требовавшего удовлетворения на нанесённые ему лично в Риге оскорбления тамошним генерал-губернатором, как вдруг массивные двери растворились и по залу кубарем понёсся матёрый заяц-русак.
Остолбенелые старцы не знали, что и подумать, как в дверях с уханьем и свистом показались молодцы короля. Он скакал за ними с мушкетом за спиной и с пистолетом в руках.
Остановив коня у кафедры, он воскликнул:
— Берегись, стреляю! — И вслед за тем грянул выстрел. Заяц метался между скамьями, и попасть в него было мудрено. Король водил стволом вслед за ним. Снова грянул выстрел, и снова промах.
В нетерпении король спешился и стал преследовать зайца, сделав знак, чтобы никто не мешался.
— Господа ратманы, остерегитесь! — крикнул ом, когда заяц кинулся им в ноги. — Гоните его ко мне! Живей!
Старцы дрыгнули ногами, и одуревший зверёк кинулся прямо на короля. Тот выстрелил почти в упор. Попал! Заяц подскочил и рухнул на пол, пятная паркет своею кровью.
Король схватил его за уши и положил его на стол прямо перед президентом риксдага.
— Жалую вас, господа, за усердную службу мне и королевству, — насмешливо произнёс король и поклонился. Затем вскочил на коня и вместе со своей ватагой ускакал прочь.
— Неслыханно! — вырвалось у ошалелых мужей. Они почти что с ужасом глядели на истекающего кровью зайца, на кучки дымящихся конских катухов. — Неслыханно! — повторяли они вновь и вновь, словно бы забыв другие слова. Придя наконец в себя, они призвали церемониймейстера и приказали ему убрать следы королевской охоты. Охоты в освящённых стенах.
А королевские молодцы продолжали свои потехи. В тот год в Стокгольм пожаловал герцог Гольштейн-Готторпский Фридрих III, такой же повеса, как и Карл. Его вела матримониальная забота: он собирался сочетаться браком со старшей сестрой Карла.
Вот тут-то оба повелителя разгулялись.
Понятное дело: в честь высокопоставленного гостя да ещё с далеко идущими намерениями был дан изысканный обед во дворце Штаден, расположенном на озере Мелар и не столь уж давно законченном строительством. Естественно, вся мебель во дворце была новая, как и вся утварь, равно и исторические реликвии, перевезённые из старого, изрядно обветшавшего королевского замка.
Лились томные мелодии, разряженные дамы и господа томились в ожидании короля и гостя-жениха. Обе сестры Карла с трудом сдерживали негодование: все в сборе, время обеда уже наступило, а ни короля, ни Фридриха нет.
— Опять бесчинствуют! — кипятилась младшая Ульрика Элеонора. И когда он, — она имела в виду младшего брата-короля, — наконец поймёт, что он король, король, а не гуляка праздный. Эх, нет на него батюшки, — со вздохом закончила она, — он бы его приструнил.
Наконец церемониймейстер распахнул дверь и провозгласил:
— Его величество король Карл! Его высочество герцог Фридрих!
И вслед за ним скорым шагом вошли оба.
— Прикажете подавать, ваше величество?
— Подавайте, подавайте, а ты постоишь.
Ливрейные лакеи в белых камзолах, расшитых тремя коронами, торжественно, на вытянутых руках внесли главное блюдо — целиком зажаренного оленя. Другая четвёрка лакеев несла соусники из серебра.
Вот тут-то оба главных лица обеда подскочили к ним и ударами ног и рук опрокинули соусники, их содержимое окрасило ливреи в какой-то бурый цвет, расползлось по паркету лужей.
— Ха-ха-ха! — заливались оба виновника. Музыка смолкла. На всех лицах застыла принуждённая улыбка. В довершение сцены один из лакеев поскользнулся, желая поднять соусник, и шлёпнулся, издав неприличный звук.
— Ха-ха-ха! — надрывались король и герцог. — Вот так пируэт!
И тут вся зала разразилась хохотом. Не смеялся лишь один церемониймейстер. Он невозмутимо отдавал распоряжения. И когда всё было сделано, а оба виновника инцидента уселись во главе стола, снова заиграла музыка, и гости приступили к трапезе. Оленя разделали королевский повар в колпаке и два его помощника.
Но обед был испорчен. Однако так не считали короли и герцог. Они уплетали жаркое как ни в чём не бывало. Обе сестры и бабушка короля ни к чему не прикасались, наклонив головы, чтобы не обнаружить краски стыда. Но остальные гости принялись за трапезу, всё ещё улыбаясь. Да, было и неловко, и смешно в одно и то же время.