В памяти Петра что-то шевельнулось.
— Этот господин, помнится, уже был мне представлен, но под другим именем.
— Да, ваше царское величество, память вам не изменяет, — с достоинством произнёс Паткуль. — Тогда я был в свите генерала Карловича и был представлен вам под именем Киндлера. Теперь же время маскировки прошло. Шведский король спесив, спесивость его от молодости, пора дать ему по зубам. Всё лифляндское рыцарство восстанет, как только вы выступите совместно с его величеством. — Он поклонился в сторону Августами. — Я же берусь повести полки на Ригу, которую отлично знаю, так как служил капитаном в её гарнизоне...
— О, с Ригой и её генерал-губернатором у меня особые счета, — проговорил Пётр. — Моё посольство и я сам претерпели несносные обиды от генерала Дальберга.
— Рига падёт, если ударить по её слабым местам, которые мне хорошо известны. Я представлю вам подробный план её укреплений, вычерченный мною, как только мы приедем, я дам к нему обстоятельные пояснения.
— Добро, — бросил Пётр. В тоне, которым изъяснялся лифляндец, послышалась ему какая-то фальшивинка, было то простое хвастовство или преувеличенная самонадеянность, но он насторожился.
Меж тем огромный обоз втекал под каменные своды полуразвалившегося замка, который, видно по всему, был поспешно залатан к приезду высоких гостей.
В большой угрюмой зале со стрельчатыми окнами было полутемно. По самой середине стоял протяжённый стол, уставленный посудой с преобладанием кубков и штофов. На полузатемнённых хорах играл почти невидимый оркестр. Мелодии были все протяжные, никак не гармонировавшие с оживлённой суетливостью Августа. Он махнул рукой церемониймейстеру, и тот распахнул двери. И в залу с шумом и щебетом ворвалась толпа разряженных молодых женщин.
— Милости прошу, мои красавицы! — широким жестом пригласил их король. Но они, не дожидаясь приглашения, уже рассаживались между приближёнными Августа.
— Эй, вы там! — крикнул король, обращаясь к хорам. — Шмуэль, играй веселей!
Взвизгнули скрипки, оборвав мелодию, и спустя мгновение оркестр грянул нечто вроде польки.
— Будем пить, будем веселиться! — возгласил Август с поднятым кубком. — Здоровье моего брата великого государя и царя Московии Питера!
Пётр встал и поднял свой кубок. Они чокнулись. Процессия слуг неслышно внесла на огромном подносе целиком зажаренного кабана.
— Плод моей охоты! — похвастался Август. — Я посвящаю его тебе, брат Питер.
Пётр наклонил голову. Август своеручно принялся разделывать трофей своей охоты. Признаться, он делал это довольно сноровисто; огромный разделочный нож в его руках летал, отделяя ровные куски.
— Позвольте, ваше царское величество, я положу вам жаркого, — обратилась к Петру молодая женщина, сидевшая напротив. Пётр кивнул. У неё были нежная розовая кожа, пухлые губы, глаза с поволокой... Но не это приковало к ней внимание царя, а правильная русская речь, прозвучавшая неожиданно под этими сводами.
— Благодарю вас, сударыня, — с невольной улыбкой произнёс Пётр. — Мне так приятно было услышать русскую речь из столь прекрасных уст.
— И мне просто радостно услышать комплимент от столь высокой особы. Я никак не могла ожидать, что судьба даст мне неожиданную возможность говорить с повелителем великой страны, откуда я родом.
— Экая неожиданность! Поведайте же мне вашу историю: предвижу — она занимательна.
— Подобные истории не в диковину, их породило домашнее тиранство, о коем вы наслышаны.
— Наслышан, — кивнул Пётр, — и всё же, всё же...
— Позвольте обращаться к вам «государь», — и когда Пётр наклонил голову, продолжала: — Мой батюшка, помещик из-под Пскова, отличался крутым нравом, что свело прежде времени в могилу нашу матушку. После неё осталось три сестры, из коих я старшая, и два брата. Однажды во время дворянского съезда я имела несчастие приглянуться нашему соседу семидесяти двух лет от роду, и этим всё сказано. Он прислал сватов, батюшка счёл партию выгодной, поскольку за сим дворянином три деревнюшки и сверх полутора тысяч десятин земли. Он убеждал меня: Архип-де Иваныч долго не протянет, останешься богатой вдовой. Но одна только мысль идти под венец со стариком меня страшила. У старшего брата был товарищ, письмоводитель лесной конторы. Мы полюбили друг друга и договорились, что он увезёт меня в Польшу и там мы поженимся без помех. Но по дороге за нами погнались польские жолнеры. В перестрелке мой дорогой Василий был сражён, а я досталась убийцам. Меня выкупил люблинский староста и представил меня ко двору. Его величество король в один из своих наездов пожелал оставить меня у себя...
— Худо быть уродкой, а ещё хуже уродиться пригожей, — заключил Пётр. — А теперь ты досталась мне по воле короля. Как звать-то тебя?
— Аглая.
— Мудреное имя.
— Рождена 19 декабря в день памяти священномученицы Аглаиды.
— А желаешь ли, Аглая, чтобы я выпросил тебя у брата Августа? — неожиданно спросил Пётр.
— Всё в вашей власти, государь, — со вздохом ответила она. — И велика ваша милость. Да только прижилась я при дворе и в стольких руках перебывала, что уж более нету сил.
— Люблю чистосердечие, — одобрил Пётр. — Но уж раз король пожаловал мне тебя, стало быть, ты должна меня одарить. Хотя бы на эту ночь.
— Постараюсь, государь, вам угодить, — потупя глаза, произнесла Аглая. И это движение глаз, и то, что она не жеманится, и её простодушный рассказ вызвали у Петра доверие, сострадание, смешанное с желанием. Он уже не отпускал её от себя, и Август одобрительно покивал ему, видя, как он рукою приобнял женщину.
У неё были чистое дыхание и изобретательная податливость. Она ничуть не стеснялась: видно было, что и Пётр возбуждал её. А когда в женщине пробуждается желание, она становится неутомимой и жадной.
Такой вот была Аглая. Она опустошила даря. И он бесцеремонно повернулся на бок и уснул по обыкновению без сновидений.
Все ночи она принадлежала Петру, и он не чувствовал однообразия. А все дни были наполнены разговорами с Августом и его советниками.
Паткуль представил нарисованный им план Риги и её укреплений. Он и в самом деле был дотошен и сведущ в деталях.
— Вот, извольте видеть, река Двина, а вот её приток речка Рига, — водил он тростинкой. — От её устья тянется стена вдоль правого берега и, опоясав город, возвращается к устью. Она сложена из известняковых плит и облицована кирпичом. Её высота достигает четырёх с половиною сажен, а толщина — до сажени. С внутренней стороны её опоясывает деревянный ярус, а лучше сказать — галерея. Она предназначена для защитников города, но её легко зажечь брандкугелями...
— А доступна ль Двина для морских судов? — спросил Пётр.
— Доступна, государь. Рига ведь исстари город морской торговли, и европейские купцы заходили на своих кораблях прямо к городским причалам, — отвечал Паткуль. — Они разгружались вот здесь, где за стеной стоят обширные склады. Здесь проделаны широкие ворота. Ворот в городе несколько, и все они обороняются башнями — Конюшенной, Яковлевский, Песочной и Монастырской. С внешней стороны город опоясан системою валов. Но они невысоки. По преданию польский король Стефан Баторий, осадивший Ригу, перескочил ров и стену на своём коне. Когда шведский король Густав Адольф взял Ригу, а было это в 1621 году, он повелел возвысить валы и углубить и расширить рвы. А ещё при нём были построены бастионы, выдвинутые несколько вперёд, обороняемые пушками. Их пять — Нововратный, Шеровский, Банный, Песочный и Яковлевский. Близ них устроены ещё и равелины. Но всё это успело уже устареть, — поспешил он вставить, заметив разочарование на лицах монархов, — нынешняя мощь артиллерии легко преодолеет эти укрепления. Серьёзное препятствие для осаждающих представить может только цитадель, ну и, может быть, замок.
— А какова численность гарнизона? — спросил Пётр.
— Её трудно исчислить с точностью, государь, — отвечал Паткуль. — Дело в том, что к обороне привлекаются и ремесленники, и рыбаки — все, кто способен носить оружие. Всех примерно наберётся до сорока тысяч. Но это подсобное войско плохо вооружено, и боевой дух его слаб.
— Ас какой стороны Рига наиболее уязвима?
— Разумеется, если предпринимать нападение тогда, когда Двина свободна ото льда, то сильный флот мог бы своей артиллерией сокрушить укрепления с фронта. Но, полагаю, выгодней всего предпринимать штурм зимою с северо-востока. Тогда вода во рвах замёрзнет, они станут преодолимы зимою, и бдительность гарнизона ослабевает; зажигательные снаряды имеют больший эффект, да и манёвренность наступающих выше, так как город открыт со всех сторон.
— Зимою, зимою! — подхватил Август. В его глазах горел воинственный пыл. — Герр Паткуль станет главным советником. Сила и манёвренность будут на нашей стороне. Мы выставим против Риги не менее ста тысяч войска. Это слишком лакомый кусок, чтобы ускользнуть от нас.
— Лифляндское рыцарство горит желанием освободиться от тиранства шведов. Они отняли у нас самые тучные земли, — продолжал Паткуль, — они обложили нас непомерными поборами, они лишили нас права голоса на родной земле. Наши отряды будут действовать в тылу.
— Что ж, я услышал то, что хотел: брат Август готов приложить все силы для взятия Риги. А у него есть надёжные союзники. Мы же со своей стороны не оплошаем: начнём в Ингерманландии. Это наши исконные земли, были они под Великим Новгородом, швед их поработил, и мы полны решимости его оттоль изгнать. — Пётр подвёл итог первому дню переговоров. — Мы тебе, брат Август, поможем, елико возможно, и деньгами, и военной силой. Сколь можно калмыцкой конницы да казаков — они лихие вояки — выделим. Так, Фёдор Алексеич?
Головин согласно кивнул.
— Калмыки — они страх на рижское воинство навели одним своим видом; там, небось, таких свирепых азиатцев не видывали. А как рты разинут да начнут по-своему орать, у лифляндов и штанцы оборвутся. Нынче летом и начнём, хоть по летнему времени комарья да гнуса в тех местах тучи. Заедают и людей, и коней. У вас, полагаю, таковых помех не видится?