— Эх, мне бы дослужиться! — воскликнул Алексашка.
— Успеешь — поспеешь, — отозвался Пётр. — Всё у нас впереди.
Глава двадцать перваяЗДЕСЬ БУДЕТ ГОРОД ЗАЛОЖЕН
Милость и истина охраняют царя,
и милостию он поддерживает престол свой...
Царь, сидящий на престоле суда,
разгоняет очами своими всё злое...
Предприятия получают твёрдость чрез
совещание, и по совещании, ведя войну.
Коли Бог продлит жизнь и здравие,
Петербург будет другой Амстердам.
— Мы сожжём Архангельск — я слышал, что там и мостовые деревянные, и весь город деревянный, и снабжение России припасом заглохнет. — Такими словами король шведов Карл напутствовал своих капитанов. Самых доверенных, самых, по его разумению, твёрдых, отважных и предусмотрительных. — Вас ждут награды и почести. А потом горящий город — это великолепное зрелище. Им наслаждался в древности римский император Нерон. Жду от вас подвига, — закончил он и отпустил их.
Капитаны двух фрегатов и яхты отправились в плавание. Яхта должна была стать брандером — зажигательным судном. Итак, им предстояло сжечь весь город с его домами, верфями, складами и припасами, с его кораблями и причалами.
Задача была непроста, ох как непроста. Это только в уме юного короля она представлялась несложной и легко исполнимой. Король плохо знал жизнь, можно сказать, он не знал её совсем. Она была вычитана им из по многих книг и внушена рассказчиками-сказочниками. Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Да ещё такое, как сожжение целого города, протяжённого на несколько вёрст.
В недалёком своём детстве король Карл любил играть в солдатики. Их у него было предостаточно. Он прихотливо передвигал их, и всё, что задумывал, легко удавалось. Вражеское войско сметалось одним мановением руки.
— Победа! — вскрикивал Карл, и ему вторило эхо дворцовых покоев. Он не встречал сопротивления ни в ком и ни в чём — всё-таки наследник престола. И возросши, продолжал думать, что не встретит сопротивления и в живой жизни.
Жизнь, однако, оказалась жёстче, хотя... Хотя мальчишеская убеждённость Карла помогала ему на первых порах одерживать лёгкие победы. Он рано понял цену неожиданности и являлся с войском там, где его не ждали. А раз не ждали — не могли оказать сопротивления.
Впрочем, его отличали сметливость и быстрота ума. Это тоже было ценное качество. Но тоже на первых порах, пока противник не разгадывал манёвра. А если разгадывал, шведы были биты. В этом, кстати, быстро разобрался умудрённый летами Борис Петрович Шереметев. После Эрестферской победы последовала победа у Хуммули и многие другие помельче.
Однако стало ясно: хвалёных шведов, славившихся на всю Европу выучкой и стойкостью своих солдат и проницанием своих генералов, можно побивать. Пётр же решил: можно и нужно.
Втайне он почёл благом то, что Карл усмотрел своего главного врага в Августе, пусть и Сильном. Москве нужна была передышка, длительный антракт после Нарвы. Пришлось собирать силы и средства для грядущих битв, и Фёдор Головин укреплял его в этом и принимал разумные меры во имя будущего, притом очень и очень близкого. Собственно, его уже нельзя было считать будущим: оно было ощутимым, во плоти настоящим и наступало на пятки царю и его приспешникам.
Пока два фрегата и яхта крались по Белому морю к Архангельску. Один из капитанов, Маршельд, уже знал этот путь, потому что торил его в прошлом. Однако лоции у него не было, и вход в прихотливое устье Двины — прихотливей, нежели все знакомые ему устья, — был ему плохо знаком. Он знал только, что там есть отмели, опасные для морских глубокосидящих судов: сядешь и не встанешь. Воды эти считались опасными для мореходов, и шведы на первых порах двигались, можно сказать, ощупью. Но вскоре...
Вскоре капитан Маршельд понял, что долее двигаться ощупью очень рискованно, а потому, завидев чёлн с рыбарями, обрадовался. Уж они-то знают свою реку и станут лоцманами.
Их приняли на борт, двоих. Один назвался Иваном Рябовым, другой — Митькой Борисовым.
Как могли, объяснили русским, что идут в Архангельск, что груз у них торговый и что пути не знают и за награждение просят их провести.
— Каки-таки купцы, — перемолвились меж собою оба, — вишь, сколь у них пушек, того у купцов не бывает. Неладно что-то.
— Проведём их куды надо. Видать, недоброе задумали, — молвил Иван. — Благо, они по-нашему не разумеют.
Стали за штурвал головного фрегата. Жестами объяснили, что остальные суда должны двигаться в кильватер.
Отмель была широкой и постепенно повышавшейся. Шведы шли прямо на неё. Они поняли, что попали в ловушку, когда передовой фрегат глубоко врезался в песок.
— Ага, мерзавцы, вот мы вам зададим! — взбесился капитан Маршельд. Он приказал сковать обоих рыбаков. Однако Борисов смекнул, что их ожидает, и неожиданно сорвался с места и прыгнул за борт. Рябов не успел — капитан выхватил пистолет и поразил его выстрелом.
Из строившейся Ново-Двинской крепости заметили угодившие на мель корабли.
— Видно, не ведали русла, — заключил воевода князь Алексей Прозоровский. И собрался было послать им лоцмана.
Но тут подоспел Митько Борисов. Истина открылась.
— Знатный будет трофей, — молвил воевода. — А ну, Коренев, выводи команду фузилёров и две малые пушки.
— Два фрегата, князь. При многих пушках. Сотней не обойтись.
— Бери сотню. Да два струга.
Погрузились, поплыли. Шведы заметили. И, не желая пытать судьбу, побросали на воду боты, попрыгали в них и погребли по течению к Березовскому устью.
Видно, то был авангард. Спустя три дня караульные солдаты заметили ещё четыре фрегата у входа в Берёзовское устье. Насторожились. Стали ждать, чем дело кончится. Но на всякий случай послали в крепость за подкреплением.
Тем временем на шведских кораблях спустили паруса и стали на якорь. Чего уж они там ожидали — неведомо. Доложили воеводе про те корабли. Явился князь, чтобы самолично обозреть, каковы неприятельские корабли.
— Сила немалая, — заключил он, глянув в свою трубку. — Но чего-то выживают, видно, остерегаются входить. Я так смекаю, что повстречались с командами давешних кораблей, которые сидят на мели. И судят да рядят, как быть. — И распорядился: — А ну-ка пальнём сколь можно раз из пушки, дабы знали там, что мы их видим.
Когда дым рассеялся, узрели: на одном из кораблей почали ставить паруса. Знать, поняли, что против них взята предосторожность, и тоже решили не пытать судьбу.
— Уходят, уходят! — радовался воевода. — Косы наши тож защита: как без лоцмана их миновать? Хоть нас в крепости семь сотен, да ведь их-то на четырёх фрегатах не менее. И при пушках, коих не менее двухсот. Не ведаю, чья бы взяла, кабы не мели.
Пётр пребывал в Архангельске. По обыкновению, отводил душу, махая топором на Содомбальской верфи.
От воеводы Прозоровского явился гонец с донесением. Прочитав его, Пётр возрадовался: экий славный трофей, да ещё без бою. Отпугнули шведа! На радостях отписал генерал-адмиралу Фёдору Апраксину, бывшему архангельскому воеводе: «Зело радостное известие. Я не мог вашему превосходительству оставить без ведома, что ныне учинилося у города Архангельскова зело чудесно!»
Война на суше и на море только разворачивалась. Борис Петрович Шереметев одерживал в Лифляндах победу за победой. Победы то были малые, да всё едино — утешные. Бьём шведа, бьём! Можем бить!
Ладились фрегаты на стапелях. По вечерам, распрямляясь от усталости, Пётр раскладывал на столе ландкарту. Давно зарился на Финский залив с Невским устьем. Там бы основать крепость-порт, утвердиться бы на этих берегах, откуда прямой выход в Балтийское море, в Европу. Да ведь земли те швед исхитил у Руси ещё когда — при деде Михаиле. Заветное место! Надобно к нему отсель выйти с ополчением да кораблями, нагрянуть с тылу, выбить из крепостей. Там их три-четыре, а важнейшие — Нотебург, русский Орешек, и Ниеншанц.
Момент-то уж больно подходящий! Писал Шереметеву:
«Изволь, ваша милость, рассудить нынешний случай, как увяз швед в Польше, что ему не токмо сего лета, но, чаю, ни будущего возвратиться невозможно; так же изволь размыслить, какое дальнее расстояние от вас до Варшавы, как возможно им оттоль с войском поспеть, хотя бы похотели».
Подать сикурс городам Лифляндии Карл не мог. И Шереметев знатно воспользовался этим. Доносил Петру: «Чиню тебе известно, что всесильный Бог и Пресвятая Богоматерь желание твоё исполнили: более того неприятельской земли разорять ничего, всё разорили и запустошили без остатку; только осталось целого места Пернов и Колывань (Ревель), и меж ими сколько осталось около моря, и от Колывани к Риге около моря же, да Рига; а то всё запустошено и разорено вконец. Пошлю в разные стороны калмыков и казаков для конфузии неприятеля. Прибыло мне печали, где мне деть взятый полон? Трюмы полны... Августа 31 числа и пойду к Пскову: больше того быть стало невозможно, вконец изнужились крайне, обесхлебели и обезлошадели, отяготились по премногу как ясырём и скотам, и пушки везть стало не на чем, и новых подвод взять неоткуда...»
Ну как не возрадоваться?! Затеял Пётр празднества да пиры. Свидетелем тому оказался английский купец — резидент в Архангельске Томас Хет. Под свежим впечатлением он писал брату в Лондон:
«Царь, уверяю тебя, человек не гордый и может веселиться и есть с кем угодно... Он большой почитатель таких грубых людей, как моряки. Всех грязных матросов он пригласил пообедать с ним, где их так напоил, что многие не устояли на ногах, иные плясали, а другие дрались — и среди них царь. Такие компании доставляют ему большое удовольствие...»
Написал англичанин и о том, что в один из дней во время очередной пирушки, пользуясь жаркой погодой, Пётр загнал всю архангельскую знать в озерцо, куда запустили двух моржей, да и сам резвился в воде с моржами. Хоть моржи и злонравны, но были так напуганы, что не причинили никому вреда. А Пётр хохотал, будучи в изрядном подпитии. Жаловаться? А кому, коли сам царь изволит так веселиться!