Но и старый гетман был не тот. Его всё глубже и глубже затягивала пучина междоусобиц, интрижества, всё тягостней давила рука Москвы. Благо Москва была далеко. Но царь Пётр обладал редкостной подвижностью. Он, гетман, явственно ощущал подкопы под него. Они становились всё глубже, и ему стало всё трудней изворачиваться. И эта подвижность царя его откровенно пугала. Он понимал, что Петру ничего не стоило в один прекрасный день нагрянуть к нему, разобраться и жалобах старшины и отрешить его от гетманства.
Мало того что отрешить. Схватить и заточить либо сослать в Сибирь, как Самойловича, где тот и помер.
Смущала его подвижность и победоносность шведского короля. Он разбивал всех, кто попадал под его руку, причём с лёгкостью, которая дивила всю Европу А что, если?..
Что, если Карл пойдёт на Петра? Нарва показала, что царь не устоит. А потом были мелкие победы Шереметева. Это при том, что Карл был далеко. То, что Август будет побит вместе с саксонцами и поляками, Мазепа не сомневался. Саксонцы позорно провалились под Ригой, когда Карл на их глазах переправился через Двину и разбил их в пух и в прах...
«Надобно как-то дать знать Карлу о своей покорности, — думал он. — Нет, не о покорности, а о готовности принять его, если ему вздумается войти в пределы Малороссии. Взамен за признание его, Мазепы, пожизненным владыкою этой земли. Батурин станет столицею нового государства. Нет, лучше бы, конечно, Киев, но на Киев он, Мазепа, не посягнёт: он слишком трезвомыслен для этого. Нет, уж лучше Батурин. Он выстроит себе дворец, а лучше замок, хорошо укреплённый, чтобы в случае нужды можно было бы в нём отсидеться. У него слишком много врагов, они озлоблены и станут посягать на его трон. Да, трон, хотя они и ныне пытаются потрясти его кресло, пока что кресло...»
Честолюбивые мечты уводили его всё дальше и дальше. Он видел себя казацким королём. А что? Но пока всё таилось только в нём. Он не решался никому довериться.
Лишь однажды в одну из пылких минут их любви он решился открыться Моте.
— Хотела бы ты стать королевой? — приступил он к ней. Мотя подняла на него изумлённые вопрошающие глаза.
— Да разве хоть одна женщина в мире отказалась стать королевой? — в свою очередь спросила она. — Но разве это возможно? Впрочем, мне и так хорошо быть пани гетманшей, — поправилась она.
— Но ведь я не самовластен. Надо мною русский царь, и он, если я стану ему неугоден, отрешит меня. Такое может случиться в любой день. Да и старшину трудно удержать в повиновении. А вот если... — и он стал развивать перед нею свои честолюбивые мечтания.
Она слушала его, покраснев от напряжения. А потом произнесла:
— Нет, Иване, по моему глупому разумению, тебе нельзя рисковать. Король Карл далеко и не подаст тебе руку...
— Царь Пётр ещё дальше, — перебил её Мазепа. — Конечно, великая опасность есть, но... — и он осёкся, подумав, что напрасно открыл ей свои заветные думы. Женщина есть женщина, она болтлива и может прихвастнуть перед своей сестрой.
— Ты понимаешь, сколь опасно разгласить то, что ты от меня услышала?
— Я понимаю, — тряхнула она головой.
— Так смотри не сболтни. Не дай бог! — зашипел он. — Не дай бог откроется. — И он подавленно замолчал.
Меж тем с юга надвинулась татарская туча — сорок тысяч конников во главе с Петриком. Он рассылал запорожцам свои прельстительные грамоты, в коих говорилось:
«Разумные головы, рассудите, что не всегда цари московские такое вам будут давать жалованье, как теперь часто присылают червонные золотые; это Москва делает, потому что слышит в лесу волка, а когда беда минется, то не только жалованья вам не даст Москва, но, помирившись с Крымом, вас из Сечи выгонит, вольности ваши войсковые отнимет, Украины нашей часть Орде отдаст в неволю, а остаток возьмёт в свою неволю вечную. И тогда к кому прикинетесь, кто вам поможет и избавит вас из неволи? Сами знаете сказку, что за кого стоит крымский хан, тот будет и пан. Дивное дело, что прежде вы все жаловались на неправды от Москвы и от своих господ, жаловались, что нет такого человека, который бы начал дело. А теперь, когда такие люди нашлись, то вы не очень охотно позволили им на своё освобождение: охочее войско на Русь пускали, а сами, лучшие люди, в Сечи оставались. Я вашим милостям, добрым молодцам, советую: воспользуйтесь удобным временем!.. никогда такого другого времени иметь не будете...»
Сорок тысяч — не шутка. Однако не преуспели, почти повсюду получили отпор и были отбиты. Мазепа с облегчением вздохнул, сам не ожидал, что таково обойдётся. Отписал великому государю: «Только едва копытами своими погаными богохранимой монаршеской вашей державы коснулись».
Однако слух, что у Петрика есть его, Мазепы, грамоты, рассеивался. И ему нашёптывали, что слух этот идёт от генерального писаря, от Кочубея, который не может простить гетману увода его дочери и вообще метит на его место. У него, у Кочубея, есть на Москве сильная рука, она-де даст ход доносу.
Мазепе всюду чудились недовольные; прислушивался, принюхивался, не пахнет ли из какого-нибудь угла заговором. Стародубский полковник Миклашевский, прикидывавшийся его сторонником, созвал старшину на совет. Ясное дело, устроено было обильное застолье. Начались возлияния с тостами. А потом по пьянке стали сводить счёты. Мазепа во хмелю набросился на Кочубея, отвесил ему пощёчину, крича:
— Ты с Петриком заодно! Ты с ним моим именем писал листы!
Оторопевший Кочубей не защищался:
— Бог с тобой, пан гетман! Вот тебе крест — безвинен. Это на тебе грех — ты мою Мотрю похитил.
Все, кто был на этом застолье у Миклашевского, кинулись их мирить:
— Один воз везёте, нечего вам делить! Ты, пан гетман, горяч, ловишь с ветру бабьи сплетни. Помиритесь.
Подали друг другу руки, но глядели волками. Не быть миру меж ними — это понимали все. Разве что временному замирению.
А тут ещё Палей, удачливый кошевой, оборонитель православной веры от поганых. К Палею приставало всё больше и больше народу, и уже раздавались возгласы: «Дадим Палею гетманство! Вручим ему клейноты — булаву, бунчук и знамя. Он единый достоин!» Мазепа было взволновался, но вдруг представился случай втравить Палея в опасное дело, от которого, как представлялось гетману, Палей не отвертится.
Непримиримая вражда завязалась меж господарями Молдавии и Валахии. Молдавский господарь возьми да обратись за помощью к Мазепе: не может ли он послать своих казаков, крадучись схватить Волошенина и покончить с ним? А гетман ухватился, но так как он с Палеем не сносился, то написал властвовавшему тогда Льву Кирилловичу Нарышкину так:
«Палей гнушается поляками... а перейти к нам с семейством он не хочет, сластолюбствуя совершённою в Фастове над многими людьми властию. Так было бы хорошо втянуть его в такое дело, в котором бы он не повредил своего христианского правоверия, ибо так как он пересылается с начальниками белгородской орды, то надобно опасаться, чтоб бусурманы не прельстили его; если же он предпримет военное дело, потребное христианству, то уже никакая вражья прелесть не будет иметь над ним никакой силы».
Однако Лев Кириллович отвечал, что Москва не желает мешаться в этот конфликт по причине той, что в Валахию должны войти крупные турецкие силы, ибо это княжество находится в вассальной зависимости от турок, а потому Палей может потерпеть.
Мазепа расстроился было, но, по счастью, всё само собой уладилось. Но расстройство пришло с другого боку. Москва отменила воинский поход под турецкие и ордынские городки и объявила о том запорожцам, поскольку промысел этот обогащал их. Грамоту об этом он послал в Запорожье с доверенным казаком.
Там прочли и подняли шум. Недовольные казаки кричали на сходе, что гетман-де блюдёт свой интерес, что он их предал, не то что его предшественник Ивам Самойлович.
Все эти слухи не миновали ушей Мазепы, приводи его в тупую ярость. Пресечь их он не мог, как ни пытался. Меж них бродила бумага, в которой прямо говорилось: «Пока Мазепа будет гетманом, нам, запорожцам, нечего от него добра чаять, потому что он всякого добра желает Москве и к Москве смотрит, а нам никакого добра не желает; только тот гетман будет нам на руку, которого сами мы поставим...»
Ему удалось добыть ту грамоту, и он отослал её в Москву в надежде, что там уверятся в его верной службе и преданности. Отклика не последовало. Однако он понял, что Москва ему по-прежнему доверяет. Вскоре явилось и подтверждение его упованиям: из Москвы доставили партию добротного сукна, предназначенного для дачи запорожцам.
— Экое богатство! — радовался он. — Теперь они уймутся, захлопнут наконец свои поганые рты. Опять тебе, Сидор, придётся ехать.
Горбаченко поклонился.
— Готов, пан гетман. Однако перебрать присыл надо бы.
Стали перебирать и обнаружили три куска сукна, измазанные дёгтем.
— Ах ты, беда какая, — сокрушался Мазепа. — Что ж делать-то?
— А вот мы их сховаем меж доброго сукна, а как станут перебирать, скажем, что грех на них.
Виниться, однако, никому не пришлось.
— Такого добротного товару нам Москва ещё не жаловала, — восхитился кошевой. — Всем по куреням раздадим.
Казаки щупали сукно и цокали языками. А тем временем измазанные куски незаметно прикрыли добрыми. И недовольство Мазепой на время улеглось, и он снова почувствовал себя вершителем казачьих судеб.
Укрепился он в этом сознании, получив искательное письмо от Палея. Поляки стали чинить ему утеснения. Дошло до того, что организованные польские полки напали на людей и Палея и многих побили.
«Прошу об ответе немедленном, — писал Палей Мазепе, — если мне нет надежды на милостивую помощь войском, то позволь мне с моими людьми... поселиться в Триполье или Василькове, потому что насилия учительского от поляков невозможно выдержать».
Мазепа внутренне возликовал. И тотчас отписал в Москву Льву Кирилловичу Нарышкину и думному дьяку Емельяну Украинцеву: