Переход длился четверо суток. От крепости Выборг, откуда начался марш, дорога вела по топким местам, звериными тропами. Лошади с чваканьем выдирали копыта, таща за собой дроги с пушками.
В пять утра скованный мёртвым сном гарнизон Петропавловской крепости был разбужен криками часовых: «Аларм! Аларм!» Тревога! Уже вовсю бухали пушки. Комендант Роман Вилимович Брюс, кое-как нахлобучив парик и опоясавшись шпагой, дабы предстать перед подчинёнными в полной форме, принимал донесения.
— Откудова напал неприятель?
— С Выборгу, господин комендант.
Махнув рукой, Брюс скорым шагом поспешил туда, где с палисада рявкали крепостные пушки. Перед ним со свистом шлёпнулось в грязь ядро, обдав его холодными брызгами. С трудом он взобрался наверх и глянул на лежавший внизу клочок суши.
Шведы подобрались совсем близко, но естественной преградой служила протока. Оттуда и били их пушки.
Это была полевая артиллерия, ущерб от неё был невелик. Вдобавок, судя по всему, пушек у шведов было немного.
— Напрасно стараются, — хмыкнул Брюс. — Мы против них сила.
Шведские драгуны, как видно, готовились к вылазке. Они появились из-за протоки, таща осадные лестницы.
— Фузеи заряжай! — скомандовал Брюс. — Пали!
Залп образовал прорехи в рядах бегущих. Передние замешкались, а затем, побросав лестницы, устремились вспять.
— Ну вот, вошли в разум, — бормотнул комендант. — Трави их гранатами, — приказал он ближнему фейерверку.
Бой продолжался не более часа. Следовало ждать вторичного приступа, но швед не решился.
— И охота была лезть, — произнёс удовлетворённый комендант. — Фортеция наша не из знатных, но взять её будет нелегко. А когда оденемся в камень, то и вовсе невозможно. — И с этими словами спустился с палисада и отправился к себе завтракать. Он посчитал, что заслужил этот завтрак.
Пётр, возвратившись из Олонца, коменданта одобрил:
— Сие было начало. Швед не устанет нас щупать, каковы мы тут, надолго ли. А мы — навсегда!
— А он, швед, сего не понимает, государь, — заметил Головин. — Он мнит, что мы тут гости и гостим до поры до времени, а потом-де вернём хозяевам их добро. И уйдём подобру-поздорову.
— Не дождётся! — отрубил Пётр и с тем отбыл в Нарву. Нарва представлялась ему апофеозом всей Ливонской кампании, торжеством российского оружия. Туда были званы иноземные послы ради престижу. Турецкому же послу в Нарве была дана прощальная аудиенция.
Мустафа-ага был вздорный петух. Он надувался и чванился, требовал себе великих почестей, всё ему было не так, не по чину: и карета, в которой его везли, и церемониал, который был предписан, и покои, которые ему были отведены.
— Пущай поглядит на Нарву, коль неприступна была эта крепость, а нам всё едино поддалась, — наказывал Пётр, — может, султан отступится от требований вернуть Азов и иные тамошние крепости.
— Да сей Мустафа-ага дурак дураком, — хмыкнул Головин, — нешто он с понятием? Нешто он может доложить своему везиру либо самому султану, каковы мы ныне есть на самом деле?
— Может, всё-таки нечто уразумеет, — предположил Пётр. Головин только рукой махнул: это-де безнадёжно.
Похоже, и в самом деле Мустафа-ага ничего не уразумел. Он объехал крепость с зиявшими от бомбардировки стенами, но в отличие от других иноземцев, дивившихся силе русской осадной артиллерии, ничего не сказал. А когда Шафиров спросил его, какого он мнения о силе русского оружия, буркнул:
— Наше турецкое всё равно сильней вашего.
— Ну конечно-конечно, это вы показали под Азовом, — саркастически отвечал Шафиров.
Этот османский дипломат не знал ни одного языка, кроме турецкого, и потому Шатров был прикомандирован к нему, ибо умудрялся объясняться с ним: его турецкий был в начальной стадии, через семь лет он в нём усовершенствуется. Высокомерие почиталось едва ли не главным достоинством турецкого дипломата, ибо он представлял могущественнейшую державу в подлунном мире, а его владыка — падишах падишахов — повелевал движением солнца и планет. Поэтому в глазах Мустафы-аги все неверные с их победами и их войском ничего не стоили. Всё сущее творится с соизволения Аллаха. Это он допустил поражение османского войска в Азове; случается, что он гневается и на сынов ислама.
— Аллах, конечно, всемогущ, но что-то он часто гневается на сынов своих, — язвил Шафиров. — Под Веной, под Парканами король Ян Собеский немилосердно побил воинов султана. Видно, они сильно прогневали его. Не знаешь ли ты, почтеннейший, отчего воины ислама вызвали гнев держателя вселенной?
Мустафа-ага морщился: вопросы эти были явно ему неприятны.
Кабы они исходили от единоверца, а то какой-то презренный гяур[50], вдобавок плохо говорящий по-турецки, смеет с ними приступать.
— Воля Аллаха неисповедима, смертные не смеют её толковать. И даже наше солнце — падишах падишахов — не посвящён в его намерения.
— А шейх-уль-ислам? — не сдавался Пётр Павлович. — Он, духовный глава всех мусульман, должен же сообщаться хотя бы с пророком Мухаммедом, толкователем желаний Аллаха?
— Твой язык дерзок, твои вопросы непристойны! — взорвался Мустафа-ага. — Никто не вправе толковать волю Аллаха. Я сказал!
— Не гневайся, почтеннейший, — смиренно произнёс Шафиров, — но тебе предстоит принять грамоту моего государя, в которой отвергаются все требования солнца вселенной, твоего падишаха, правящего с соизволения Аллаха, а именно возвращение Азова, Таганрога, Каменного Затона и прочих городков. А моему государю не хотелось бы вызвать неудовольствие, а может, даже и гнев падишаха. Государь Пётр Алексеевич поистине великий и могучий правитель. Ты мог бы поведать великому везиру, а если удостоишься, то и самому солнцу вселенной то, что увидел: развалины сильной шведской крепости, сокрушённой оружием его царского величества, равно и многих других крепостей. Под владычество России перешли обширные шведские земли по побережью Балтийского моря. По всей видимости, Аллах покровительствует моему государю, — закончил он с трудно скрываемой улыбкой.
— Аллах не простирает своих милостей на неверных.
— Это ничего не значащая случайность, — сухо отвечал Мустафа-ага. — И не намерен ничего рассказывать о победах твоего повелителя — пусть это сделается само собой.
— Но это твой долг, почтеннейший! — вспылил Шафиров.
— Мой долг всего лишь передать царскую грамоту министрам Высокой Порты. А если они соблаговолят, ответить на их вопросы. — Мустафа-ага оставался непроницаем.
— Видя такую несправедливость, Аллах покарает тебя! — не сдержался Шафиров.
— Всё в его воле, — смиренно отвечал турок.
О том, каков Мустафа-ага на самом деле, показали последующие события. В Каменном Затоне, перед отправлением в Стамбул, он достал из поклажи портрет, жалованный ему Петром, и, надругавшись над ним, бросил его под лавку. А министрам своим жаловался на всевозможные утеснения, якобы чинившиеся ему.
Пётр распорядился укреплять крепость Нарвы елико возможно и, обозрев работы, отбыл в Москву. В крепостце Вышний Волочок он задержался. Тому была важная причина. В своих странствиях он вглядывался в те места, где реки сближают свои русла. А ведь нет глаже дороги, чем река. Из города в город, из моря в море. Подчинивши себе Неву, возмечтал соединить её с Волгой. Обозрев все карты, он увидел, что это возможно. И указал прорыть каналы.
Теперь он осматривал работы, находя, что дело движется медленно.
— Я всё промерял: выходит от Невы до Волги близ девятьсот вёрст. Соединению подлежат реки Тверца, Цна, Мета, Вишера и Волхов да озеро Мстино. Они, можно сказать, друг другу руки подают, сам Бог велел прорыть меж них каналы. Да ещё Дон соединим с Волгою. И моря — вот они! Балтийское, Чёрное, Каспийское. Придёт время, и присовокупим к ним Белое — чрез Онегу.
— Ох, государь, — молвил сопровождавший его Головин, — где только руки найдутся для столь великих планов?
— Всех подымем, всю Русь перетряхнём! — задорно воскликнул Пётр. — Полагаю, и нынешние успеют оценить. А уж потомки-то наверняка...
Год 1704 близился к концу. Он был прожит достойно. И вот теперь предстоял торжественный въезд в Москву. Церемония была разработана заранее, сооружены Триумфальные ворота с фигурами Славы, Победы, Марса. Везли трофейные пушки, вели пленных офицеров во главе с комендантом Нарвы генералом Горном, фаворитом короля Карла.
Вот слова из донесения английского посла Витворта, отправленного тотчас после парада: «...мощью собственного гения русский царь, почти без посторонней помощи, достиг успехов, превосходящих всякие ожидания...»
Глава двадцать четвёртаяСМЯТЕННЫЙ ДУХ
Блажен человек, который всегда пребывает
в благоговении; а кто ожесточает сердце своё,
тот попадёт в беду... Неразумный правитель
много делает притеснений; ненавидящий
корысть продолжит дни. Что город разрушенный
без стен, то человек, не владеющий духом своим.
Надлежит знать народ, как оным управлять.
Усматривающий вред и придумывающий добро
говорить может прямо мне без боязни…
Доступ до меня свободен...
На короткое время государь сделал остановку в пути. И все окрест остановились и огляделись. Фёдор Головин свиделся со своими сыновьями, а Пётр Шафиров - со своими сыном, дочерьми, супругою Анною, со всею многочисленной роднёю, Копьевыми и Веселовскими.
Пришло время заняться образованием младших, прежде всего сына Исая, которому только-только миновал пятый год. Правда, дед, изрядно одряхлевший, но отнюдь не духом, кое в чём преуспел. Занимался языками: немецким, голландским и польским. Языки в детстве прилипчивы, и чем раньше начать учить, тем успешней вязнут в детской памяти. Дед, Павел Шафиров, и сыновей покровителя и благодетеля своего Фёдора Алексеевича в языках натаскивал — самому Головину было недосуг: сновал, как нитка за утком, за государем.