— Причастимся же, братие! Во имя отца и сына и святого Бахуса выпьем!
— Аминь! — воскликнул протодьякон, и все повторили — Аминь!
— Окропляю вас святою водкою, настоянной на чесноке! Каждому налить и выпить! Хозяин с хозяюшкой, подойти под благословение!
Павел Шафиров со священной супругой, кое-как примостившиеся по другую сторону стола, с трудом протиснувшись сквозь толпу, стали одесную патриарха всея Яузы, и он обдал их водкою из кропила.
Вслед за ними стали подходить под благословение и другие. У всех в руках были кубки, стаканы, рюмки; вся посуда, бывшая в доме — оловянная, серебряная, стеклянная, деревянная, — пошла в ход.
Степан замешался в толпу. Он видел, как государь с милостивой улыбкой беседовал с Петром Шафировым, и его благочестивый порыв мало-помалу угасал. Не то что он угас совсем, но как-то размывался, выдыхался. Завидя отца Никодима в дальнем углу залы, он пробрался к нему и посетовал:
— Многолюдно сие непотребно, отче...
— Зазорно, но весело, — без улыбки, однако, отвечал протоиерей. — Покушение на святыни и обрядность. Проститься сие не должно, однако Бог всё стерпит.
— Бог всё стерпит, — то ли вопросительно, то ли восклицательно повторил за ним Степан и подумал: и в самом деле стерпит, коли терпит и не такое. Богохульство есть слово, всего только слово, но кровавые дела человеков куда страшней. И если Господь к ним притерпелся, то он наверняка снесёт и словесное поношение.
И решимость его увяла — до поры до времени.
Пир горой продолжался. Уже подходили к концу тосты за всех членов дома сего, уже много пили за здоровье государя Петра I Алексеевича и даже за благополучие Ивашки Хмельницкого, который незримо царил над пиршественным столом вместе со своим духовным главою и старшиною Бахусом, за всешутейного иного и всеяузского патриарха и за свиту его. Уже под столом мычали упившиеся до невменяемости гости, а шумство всё длилось и длилось.
Во дворе началась какая-то свара, и Степан по долгу домоправителя вышел наводить порядок. Грызлись собачьи упряжки, неистово визжали свиньи, снег весь был взрыт и истоптан, он давно уже перестал быть снегом, а обратился в какое-то бурое месиво. За воротами ревели медведи. И от всего этого у Степана начала разламываться голова, хотя он почти не пил.
«Испить бы квасу», — подумал он с тоской. Но было немыслимо в этом столпотворении что-либо отыскать. Лекарь Яган Мензиус, встретившийся ему, развёл руками: он ничем не мог ему помочь и посоветовал приложить к голове свежего снегу. Но где его взять — свежий снег? Уже стемнело, а в округе всё было истоптано.
— Достань с крыши, — посоветовал ему лекарь. Но лезть на крышу в темноте Степан не отважился и вернулся в залу.
Круг пирующих за время его отсутствия изрядно поредел: Бахус укладывал на пол одного за другим. Патриарх всея Яузы мирно дремал за столом, время от времени всхрапывая. Голова его поникла, а одной рукой он цеплялся за край стола. Рядом лежала тиара.
Старина Бахус, казалось, не мог одолеть царя Петра. Время здравиц давно миновало, и он неторопливо вёл беседу со стариком Шафировым и его сыном.
— По разумности ты у нас в первых, отличал бы я тебя, Шафирыч, всяко, да пенять мне станут со всех сторон. Ты-де пришлец, выскочка, без роду и племени. А у нас князья да бояре родовитых кровей без места. Довольствуйся малым. Я тебе баронский титул дам и вице-канцлерство. А большего и не требуй.
— Да нешто я дерзну требовать... — захлебнулся Пётр Шафиров. — Я, великий государь, милостями вашими премного осчастливлен. Я, можно сказать, на вершине своего жития...
— Сказать-то всё можно, — прервал его Пётр. — Ты вот лучше собери-ка летописные сказания, откуда есть пошла история наша. Кому-то надобно этим заняться. А ещё надлежит перевесть на российский язык многие полезные сочинения. По мореходству в первую очередь, по горному делу, металлургии, астрономии, химии и другим наукам, кои приклад имеют к жизни. Я на сии книги денег жалеть не намерен.
— А богословские сочинения надобно ли перекладывать? — подал голос Шафиров-старший.
— Пущай о сём церковники хлопочут, — отмахнулся Пётр, — они лучше нас всех знают, что душеполезно, а что нет. Я в их епархию мешаться не намерен.
— И сие по справедливости, — отозвался Павел Шафиров. Степан ненароком подслушал этот разговор, стоя в небольшом отдалении. Ему было известно, что государь не жалует церковников, и сейчас он лишний раз мог убедиться в этом. И вновь великое смятение нахлынуло на него.
Сумасброднейший и всешутейший и всепьянейший собор покинул подворье лишь под утро. Это было настоящее нашествие: всё было съедено и выпито, стулья и лавки изломаны, пол изблёван, стеклянная посуда разбита, а металлическая измята. Дворовые были призваны на очистку и исправление палат. Послали в лавки за снедью.
Дух Ивашки Хмельницкого не выветривался из палат почти целую неделю. Но что было поделать: собор бесчинствовал не у одних Шафировых. Бояре, дворяне, купцы — все подвергались таковым нашествиям. И будто бы некий священномученик по имени Вонифатий покровительствовал питию и пьяницам, за что и пострадал от римлян через усекновение головы мечом. Веселие Руси есть питие — сказано было ещё в первые века христианства. Это речение любил повторять Пётр. Повторял он и другое: пей да дело разумей. И сам того придерживался.
Пришлось изрядно потрудиться, чтобы жизнь вошла наконец в своё привычное течение. И как-то в первые весенние мартовские дни, когда на все голоса распелись ручьи и ручейки, а вороны и галки славили весну своими немелодичными голосами, когда под застрехами выросли слезливые сосульки и всё было полно благостного ожидания, Степан неожиданно для себя исповедался.
Они по обыкновению сидели на крыльце — дед в своём покойном кресле, а Степан — примостившись возле него на ступеньке, внимая голосам ранней весны, радуясь густо-синему небу и скупому солнцу. Конюхи выводили лошадей, и они радостным ржанием величали солнце и весну. За маткой на подламывавшихся тоненьких ногах семенил жеребёнок и время от времени взбрыкивал, что получалось смешно.
— Глянь, глянь, Филипыч, экий потешный! — воскликнул Степан. И совершенно неожиданно и для себя, и для деда вдруг выпалил:
— А вот сейчас у меня камень с души свалился.
— Что так?
— Смутили меня речи твои богохульные, Филипыч, и стал бес тиранить: пойди да пойди к отцу Никодиму, доложи ему о тех речах и снимешь грех с души, да и награждение тебе может выйти. Борол меня сей бес долгонько. Но, по счастию, не поборол. Прости, стало быть, меня, Филипыч. И не подвергай ты более искушению никого. Сам знаешь, каково разыскивают за еретичество.
— Спасибо, Степан, что мне исповедался, а не отцу Никодиму. Хотя я с ним в дружестве, но бес ведь не одного тебя искушает, а и отец Никодим от него не заборонён. Ежели сей бес, как ты говоришь, силён и упорен, то он любого может сокрушить и побудить на донос. Доносчик мало того что подпал под бесово искушение, он тем самым становится слугою дьявола...
— Да ну! — воскликнул Степан и истово закрестился.
— Истинно тебе говорю. Об этом ещё знаменитый святой Блаженный Августин в своём сочинении «О граде Божием» писал на заре христианства.
— Стало быть, Бог меня спас. А ты говоришь, что его и вовсе нету.
— Не Бог, Степан, а совесть. Совесть твоя сладила с бесом.
— Простишь ли ты меня, Филипыч?
— Скажу тебе так: Бог велел прощать врагам нашим. А ты мне не враг, а скорей всего друг. Стану ли я таить на тебя злобу? А вот еретическими, как ты говоришь, речами более не буду тебя искушать. Видно, сердце твоё им противится. Стану искать себе другого слушателя.
Вот хоть бы Николай Гаврилыч Спафарий, тебе известный. Он человек твёрдых правил и высокой души.
— Да, чего уж там говорить — человек истинно достойный, — подтвердил Степан.
Николай Спафарий был частым гостем Шафировых. Одно время они с Павлом были сослуживцами в Посольском приказе. Спафарий был человек просвещённый и занимательный. Царь Алексей Михайлович поручил ему возглавить посольство в Китай, и он смело отправился в этот далёкий и опасный путь и о своём странствии написал книгу. Он, как и Павел, владел несколькими языками и занимался переводом учёных книг в основном с греческого, который был его природным. Он вообще много странствовал по белу свету, побывал и в Париже, и в Константинополе, и в Стокгольме, своими рассказами услаждал Шафировых. И царица Наталья, матушка государя, призывала его просвещать юного Петра.
Он тоже уже в преклонных летах.
— А не богобоязнен ли Николай Гаврилыч? — спросил Степан.
— Мы с ним придерживаемся сходных мнений на сей предмет, — уклончиво заметил Шафиров. — В Турции он был неверный, гяур из райи — стада христиан. В Париже он был презрен как иноверец православный, там главенствуют католики. В Стокгольме он тоже почитался за иноверца, это страна протестантов. Вера ополчилась на веру, религия на религию, народ на народ, — и Павел Филиппович вяло махнул рукой.
Жизнь истекала из него по капле. И ему казалось, что она теплится на самом донышке. Он уже передвигался, опираясь на плечо слуги Антипия. В кабинете он долго сидел над раскрытой книгой — буквы расплывались. Он щурился и так и этак, приближал страницу к глазам и отодвигал её — всё было тщетно. Сын Пётр привёз ему из Голландии увеличительное стекло — лупу. Но он уставал от такого чтения. В ушах установился вечный морской прибой. И хотя он постепенно свыкся с ним, но он стал сильной помехой слуху. Затупились все чувства. И порой он думал: ну зачем, зачем длится такая беспомощная и бесполезная жизнь? Он сам был себе в тягость, что же говорить о близких? Только малолетние внучки — Аннушка, Катинька, Маринька — занимали его, а он занимал их. Они тормошили его, прося рассказать сказку, показать картинки в книжках. С ними дед как-то оживал, словно в него вливали некий эликсир, разгонявший вязкую старческую кровь. В конце концов он уставал и призывал нянюшек.