— Дед устал, — говорил он им. Но девочки не понимали, как взрослый человек может устать. Можно ли устать от игр, от рассказывания?..
— Дедушка Павел устал, ведь он такой старенький, — повторяли няньки, уводя плачущих внучек.
Слово «старенький», как видно, озадачивало их. Старость была непостижима, она была загадочна как смерть. Напрасно мама Анна внушала им, что дедушку надо беречь, что у него нет сил, что если досаждать ему, то он скоро умрёт, попробуй объясни им, что такое «умрёт ».
— Дедушка перестанет шевелиться и закроет глаза. Потом его положат в гроб...
— А что такое гроб? — немедленно возникал вопрос. Приходилось отвечать, что это такой деревянный ящик, куда положат дедушку, а потом ящик этот зароют в землю.
— И вы останетесь без дедушки.
— Но мы попросим его не умирать. Мы хотим жить с дедушкой, — вопили они в один голос.
Старшие только усмехались. Дотоле все желания внучек удовлетворялись, они к этому привыкли, а потому не могли понять, отчего не хотят оставить любимого деда.
В один из дней к нему пожаловал реб Залман.
— Не почтишь ли ты, Пинхас, веру своих отцов и не отдашь ли себя в руки нашего отца небесного, Яхве?
— Во-первых, Залман, я не раз толковал тебе, что Бог — един. Если он есть, разумеется. Во-вторых, я вынужден смириться с тем, что мой прах предадут земле по православному обряду. Мне это всё равно. Но это нужно сыну и всей нашей семье. И вот тебе мои последние слова: Бога нет и не будет.
— Ты попадёшь в православный ад.
— Ну и пусть.
Павел Филиппович Шафиров скончался на восемьдесят втором году жизни, оплаканный всеми, кто его знал.
Глава двадцать пятая«ВОТ ВАМ ПАТРИАРХ!»
Кротостию склоняется к милости вельможа,
и мягкий язык переламывает кость.
Нашёл ты мёд? Ешь, сколько тебе потребно,
чтобы не пресытиться им и не изблевать его.
Не учащай входить в дом друга, чтобы он не
наскучился то бою и не возненавидел тебя.
Священники ставятся малограмотные; надобно их
сперва научить таинствам и потом уже ставить в тот чин;
для этого надобно человека и не одного, кому это делать,
и определить место, где быть тому...
Десятый патриарх именем Адриан скончал своё земное бытие и отправился в град небесный. Жития его было шестьдесят четыре года.
О нём мало кто сожалел. Был он немилостив, упрям и вздорен. Чинил противности царю, явно покорствовал, тайно препятствовал. Отправил по епархиям «Грамоту о бороде», в коей говорилось, что, оголяя лик свой, мирянин уподобится котам и псам и в таком непотребном виде предстанет на Страшном суде.
Восходил медленно: был архимандритом Чудова монастыря, а потом главою Казанской епархии. Сколько-нибудь значительных трудов он после себя не оставил, исключая разве сочинение, озаглавленное: «О древнем предании святых апостол и святых отец, како подобает православному христианину на знамение креста на лице своём руки своея персты слагати, и кия слагали, и како на себе оный изображати», исполненное суесловия и лжемудрия.
Отпевали патриарха по чину — в Успенском соборе. Царь был в Нарве и на обряде не присутствовал. Позлащённая рака, а не простой гроб стала ему последним пристанищем на земле. Архиереи в ризах, в белых клобуках и митрах сгрудились вокруг усопшего, блистая в круге чернецов, обступивших их. Чёрные траурные одежды казались уместнее при этом скорбном обряде.
Патриарх, омытый и облачённый, лежал перед алтарём, освещаемый колеблющимся от множества дыханий жёлтым светом четырёх свечей, уставленных крестообразно. От того лик его казался густой желтизны.
Читали молитвенное последование:
— Со духи праведных скончавшихся, душу раба твоего Спасе упокой, сохраняя её во блаженной жизни... В покоищи твоём, Господи, идеже вси святыи твои упокоеваются, упокой и душу раба твоего, яко един еси человеколюбец. Ты еси Бог, сошедший во ад, и узы окованных разрешивый, сам и душу раба твоего упокой...
Протодьякон возгласил трубно:
— Помилуй нас, Боже, по велицей милости твоей, молимся, услыши и помилуй!
Скорбное «Господи, помилуй» трижды повторил, как вздохнул, хор и сотни уст во храме.
Священника, должного произнести слова заупокойной молитвы, заменил митрополит Феофил. Он был нетвёрд в тексте, а потому то и дело сверялся с требником.
— Боже духов и всякия плоти, — возглашал он, — смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру твоему даровавый сам, Господи, упокой душу усопшего раба твоего в месте светле, в месте злачне, в месте покойне... Яко ты еси воскресение и живот и покой усопшего раба твоего и тебе славу возсылаем со безначальным твоим Отцем и пресвятым и благим и животворящим твоим Духом, ныне и присно и вовеки веков. Аминь.
Как единый вздох, вознеслось к тёмному своду, раскатившись меж могучих столпов, единоустное «аминь!». И наступила тишина, прерываемая редким всхлипом либо кашлем. Толпа зашевелилась, раздалась, скорбная процессия тронулась к выходу. Прощание с покойным патриархом затянулось. Погребальный и унылый звон колокола, казалось, призывал: восплачьте!
Меж тем недавно вошедший в силу, в фавор прибыльщик Алесей Курбатов писал царю: «Больному патриарху трудно было смотреть за всем, от чего происходили беспорядки по духовному управлению. Избранием архимандритов и других освящённого чина людей заведовал архидьякон, который, как известно, сам собою править не может: где же ему избирать? Избранием патриарха думаю повременить. Определение в священный чин можно поручить хорошему архиерею с пятью учёными монахами. Для надзора же за всем и для сбора домовой казны надобно непременно назначить человека надёжного: там большие беспорядки; необходимо распорядиться монастырскими и архиерейскими имениями, учредить особливый, расправный приказ для сбора и хранения казны, которая теперь погибает по прихотям владельцев, школа, бывшая под надзором патриарха и под управлением монаха Палладия, в расстройстве ученики числом 150 человек очень недовольны, терпят во всём крайний недостаток и не могут учиться; потолки и печи обвалились. Мог бы я и о другом многом донести, да я очень боюсь врагов. Из архиереев для временного управления, думаю, хорош будет холмогорский Афанасий; из мирских для смотрения за казною и сбора её очень хорош боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин или стольник Дмитрий Петрович Протасьев».
Курбатов был прибыльщик, возвысившийся из дворовых благодаря острому уму и смекалке, — это он придумал, как из бумажного листа с гербом извлечь немалую прибыль для казны. Словом, он был человек государственный, таких людей Пётр высоко ценил. А потому он дал прочесть его письмо Фёдору Головину.
Головин прочёл и одобрил.
— Разумно, государь. В этих делах торопливость неуместна. Я так думаю: без Бога, есть он либо его нет, нам всё едино не прожить: он пронизал всю нашу жизнь своими корнями, они всюду, в каждой, можно сказать, клеточке нашей, в каждом деле; мы поминаем его в каждом слове, хотим мы этого или нет, и единый архипастырь не может объять всех духовных дел. Не говорю уж о неустройстве: нужны зрячие и чуткие. В архипастыри избирают обычно дряхлых старцев, отягощённых немощами и болезнями. Духовными делами, мыслю, хорошо бы управила консилия из многих архиереев.
— Власть должна быть едина. Эвон, Никон при благоверном моём батюшке стал было твердить, что его власть выше царской, повелел титуловать себя великим государем. А что из сего вышло? Раздоры и неустройства! Давно это меня заботит. Покамест управлять Патриаршим приказом надобно назначить одного из архиереев. А уж потом решим, как быть далее. Кого же, как ты думаешь?
— Пока не вижу, государь, — честно отвечал Головин.
— Из просвещённых, понятно. А не из тех, кто устроит плач по бороде да по длиннополому кафтану.
— Я так думаю, государь: и Патриарший приказ ненадобен, коли нету патриарха, и само слово «патриарший» до времени не поминать всуе.
— Вестимо, — подхватил Пётр. — Готовь именной указ. Полагаю назначить боярина Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина ведать Патриаршее подворье, архиерейские и монастырские дела. Он управит. А о преемнике патриарха много думаю.
Меж доморощенных архиереев не было никого. Они обрели чин свой обычно за выслугою лет, ревностным служением, все противились преобразованиям, отрицали всё иноземное и осуждали его за приверженность ко всему новому. Оставались малороссийские монахи, кои в большинстве своём образовались за границей, были книжниками и вглядывались не только в осанистость да бородатость, но и в ум и знания.
Пригляделся Пётр к игумену Никольского пустынного монастыря Стефану Яворскому. Он кончил курс в Киево-Могилянской академии, после учился за границей. Царь обратил на него внимание во время панихиды по усопшему боярину Алексею Шеину — первому российскому генералиссимусу: монах произнёс складную речь, столь отличавшуюся от косноязычия архиепископа Мефодия, игумен Стефан сблизился с Нарышкиными и доброжелательно относился ко всему иноземному, говоря, что в старые жилы полезно влить свежую кровь.
Но более всего возбудила Петра скромность Яворского, его чуждость какому-либо искательству. Покойный патриарх намерен был отпустить Яворского под власть киевского митрополита Варлаама Ясинского. Но царь воспротивился: как раз в это время освободилось место архиерея Рязанского и Муромского, и Пётр указал поставить на него Стефана. Однако нашла коса на камень — Яворский не шёл. Упрямился долго. Странное дело: его вовсе не прельщал высокий духовный сан. И когда Пётр стал допытываться, отчего это, Яворский ответил ему на письме:
«Вины, для которых я ушёл от посвящения: 1) писал ко мне преосвященный митрополит киевский, чтоб я возвращался в Киев и его во время старости не оставлял при его немощах и недугах; 2) епархия Рязанская, на которую меня хотели посвятить, имеет ещё в живых своего архиерея, а правила ея, отец не повелевают живу душу архиерею, иному касатися епархии — духовное прелюбодеяние! 3) изощрённый завистью язык многие досады и поклёпы на меня говорил: иные рекли, будто я купил себе архиерейство за 3000 червонных золотых; иные именовали меня еретиком, ляшонком, обливаником; 4) не дано мне сроку, чтоб я смог приготовиться на такую высокую архиерейскую степень очищением совести своей чтением книг богодухновенных».