А король Август всё оттягивал и оттягивал деловые переговоры, ради которых, собственно, Петру пришлось сделать немалый крюк — Ярослав был в стороне от его пути. Пиры следовали за пирами, ассамблеи за ассамблеями.
— Когда же это кончится?! — досадовал Пётр. — И так столь много времени потеряно!
Август же был беспечен. Вместе со шляхтою он привёз в Ярослав свой походный гарем, фрейлин, камеристок и прочую обслугу двора его августейшей супруги Христины. Правда, королева была, пожалуй, чрезмерно снисходительна и покорно терпела шалости своего супруга. Она, впрочем, сложила с себя титул королевы и именовалась просто курфюрстиною.
— Моя терпит все альковные забавы, и твоя должна терпеть, — без обиняков заявил Август.
— Катенька всё стерпит, за то её и взял за себя.
— В таком случае тебя ждёт моя фаворитка. Кстати, она прекрасно говорит по-русски.
— Да ну? — искренне удивился Пётр.
— А вот увидишь, — пообещал Август. — Тебе предназначена отдельная спальня, таково условие, и наши супруги должны беспрекословно его принять.
Без особой охоты шёл Пётр в приготовленную для него опочивальню. Ох этот Август! Опять Катинька станет пенять ему. Она ли не послушна всем его желаниям, которые становятся всё изощрённей? Разве какая-нибудь другая женщина может ему так угодить?
— Может, и не может, а всё ж надобно переменять блюдо, дабы сравнить и дабы не приелось. Тут и любопытство — а вдруг? — тут и надежда, и ожидание чего-то неиспытанного. Тут, наконец, и распирающее желание.
Она скользнула в его постель, когда он уже изнемог ожидаючи.
— Вы такой большой и такой сильный, — испуганно прошептала она, когда Пётр притянул её к себе. — Вы слишком нетерпеливы... Погодите же, ваше вели...
Слово оборвалось у неё на губах. Гибкое тело было податливо, и она лишь вскрикивала, когда он слишком грубо входил в неё. А он и не церемонился: всё было внове и всё было испытано. Он было обмяк, но она не давала пощады. Так что временами и ему хотелось освободиться.
— Я дам вам отдохнуть, — неожиданно прониклась она, — а уж потом совершу с вашего разрешения, разумеется, путешествие по вашей царской необъятности.
Хрупкость её была кажущейся. В этом малом теле обитала большая женская плоть и сила. Его Катеринушка была куда телесней, куда мощней, но эта ни в чём не уступала ей.
Наконец он сдался.
— Изнемог я, нету более сил.
— Вижу, ваше царское величество, вижу. Отпускаю вас...
С этими словами она порхнула под балдахин и исчезла так же неожиданно, как и появилась.
Проснулся Пётр от вкрадчивого мужского голоса. «Кто таков, кто пустил? — встрепенулся было он, но тут же обмяк, узнав голос Августа. — Перед королём открыты все двери, — сообразил он. — И те два моих денщика, спавшие у порога, не стали ему помехой».
— Как провёл ночь державный брат мой? — осведомился король.
— Благодарствую, — отвечал Пётр. — Всю ночь молился о твоём здравии. — И не удержался: — Моя Катинька ни в чём не уступит.
— Не сомневаюсь, — кисло улыбнувшись, сказал король. — Однако не желаешь ли продолжить?
— Общее дело призывает, — уклончиво ответил Пётр.
— Что ж, сей час и приступим, — с кислой миной отозвался Август.
Заседали долго. Против пятерых русских было впятеро же более саксонцев и поляков. Кипятились. Никто не хотел уступать. Пётр иной раз думал: союзнички, а торгуются, как на базаре.
С большими трудами договор был подписан. Один из пунктов его гласил: «Такожде хощет его королевское величество польской при нынешнем сенатус-консилии прилежно о том предлагать, дабы Речь Посполитая купно в турскую войну вступила и по надлежащей должности в том участие приняла. И чтоб, по последней мере, от 8 до 10 тысяч конницы с коронного и литовского войска к царскому войску присовокупиться поведены были».
Однако конницы той так и не углядели. И иных условий договора сторона Августа не соблюла. Разочарование в союзниках нарастало день ото дня. Пока что их пункты оставались на бумаге, от такового бумажного вспомоществования душа изнылась.
Пётр писал другому своему союзнику на бумаге, датскому королю Фридерику IV: «Принц волоский Кантемир за нас деклеровался и по силе учинённого от него самого подписанного трактата себя нам обязал чрез всю сию войну, яко союзник, крепко держатися и со всею своею силою купно со мною против общего неприятеля действовать, яко же он уже действительно с десятью тысячами человек благовооруженных и конных волохов с помянутым коим генерал-фельдтмаршалом Шереметевым соединился и ещё больше войска к себе ожидает».
Писано было в укоризну датскому королю, который не шил и не порол, а всё жаловался на то, что претерпел от Карла и не может оправиться.
Шереметеву же предписал так: «Извольте чинить всё по крайней возможности, дабы времени не потерять, а наипаче чтоб к Дунаю прежде турков поспеть, ежели возможно. Взаимно поздравляю вас приступлением господаря волоского».
Шереметева следовало погонять. Он был кунктатор — медлитель. Но у него всегда находились причины промедления. И ничего нельзя было поделать. Зато всё, что он предпринимал, почти всегда отличалось некоей основательностью.
Своему фавориту Меншикову Пётр сообщал обо всём мало-мальски значительном. «О здешнем объявляю, — не преминул он отписать, — что положено с королём и с поляками, экстракт посылаю при сем... фельдтмаршал уже в Ясах. Господарь волоской с оным случился и зело оказался християнскою ревностию, чего и от мултянского вскоре без сумнения ожидаем, и сею новизною вам поздравляет».
Забота семейная не оставляла его. Сын и наследник царевич Алексей некоторое время препровождал свой путь к невесте вместе с ним. Увы, чувствовал он его отдаление, возраставшее с каждым годом. Он не вникал в дела царствования, не сострадал отцу, его интерес лежал где-то в стороне. За недосугом Пётр нередко забывал о сыне, да и тот не жаловал отца письмами. Дядья со стороны матери взяли над отроком верх и всё материнское окружение. Он пытался заняться сыном, старался держать его при себе, что при частых переездах со дня войны не всегда представлялось возможным. Но видел: сын отчуждён, а тетёшкаться Пётр не умел, суровость стала его уделом.
Однако нашлась подходящая невеста. Алексей был аккурат в том возрасте, когда матушка Наталья Кирилловна женила его, Петра, на боярской дочери Евдокии, Дуньке, девице хоть и пригожей, но угловатой, даже неотёсанной. Брак же сына представлялся Петру иным — иноземная принцесса Вольфенбюттельская была превосходно воспитана и не то что выучена — вышколена. Ему будет с ней интересно, может, она и потянет его за собой — к музыке, книгам, политесу.
Он и написал матери принцессы — герцогине Христине Луизе Брауншвейг-Вольфенбюттельской: «...получили мы вашей светлости и любви приятное писание... из которого мы с особливым удовольствием и сердечною радостию усмотрели, что до сего времени трактованное супружественное обязательство между нашим царевичем и вашей светлости принцессою дщерию, действительно к заключению и так свою исправность получило».
Забота? Разумеется, и она с плеч. Каждому торжеству рад. А они всё реже. Придётся ли торжествовать над Карлом? Он-то готов, вот уступит ли султан? Он весьма норовист. Спросить ли Феофана? Он уверяет, что способен заглянуть в будущее.
Очень он занятен, этот Феофан. Когда проигрывает в шахматы — радуется, а когда выигрывает — вроде бы печалуется. Вся жизнь его — авантюрный роман. Он родился в Киеве в 1677 году и окрещён Елисеем. Рано осиротевшего мальчугана взял на воспитание дядя, ректор Киево-Могилянской академии Феофан Прокопович, чьё имя и фамилию он и унаследовал. Учился в академии, показал блестящие способности, по кончине дяди вынужден был пуститься в странствие. В Польше он поменял веру, стал униатом и получил новое имя — Самуил. Из Польши он прошёл пешком через всю Европу и стал студентом Коллегии святого Афанасия в Риме. Но и там ему не сиделось, и Елисей-Самуил отправляется пешком на Восток, по пути останавливаясь в университетах Лейпцига, Галле, Йены для слушания занимательных лекций. Ненадолго остановившись в Почаеве, он снова перебирается в Киев и вскоре становится профессором поэтики, риторики, философии, теологии в той академии, которую некогда покинул. Тогда же он провозгласил: «Пусть Просвещение волнует век!» А вскоре принял постриг и православие и стал в монашестве Феофаном Прокоповичем. Царь Пётр его заметил и приблизил: их взгляды сходились. И Феофан стал его ревностным сторонником. Ярче всего, пожалуй, это выразилось в его сочинении «Правда воли монаршей».
В нём он утверждал, например: «Может монарх государь законно повелевати народу не только всё, что к знатной пользе отечества своего потребно, но и всё, что ему не понравится, только бы народу не вредно и воли Божией не противно было».
Спросил. Феофан предрёк с уверенностью: одолеешь, государь, нечестивого Карлуса, у него одно на уме — война. А воитель — Бога хулитель. Стало быть, Бог — тебе помог.
— А ныне, Феофане, что нас ожидает?
— А ныне, государь милостивый, ничего не вижу — темень кромешная. А далее аспиды кишат, не смею поминать. Полчища несметные идут против христиан. Господари ими давно подмяты, не союзники они тебе...
Одно скажу: обопрись на свою силу, токмо на свою. Остальная ненадёжна.
— Эк утешил! — воскликнул Пётр, вертя в пальцах коротенькую трубочку. — Неужто кроме Бога иной опоры нету? На свою фортуну питаю надежду.
— Разве что фортуна, верно, тебе благоприятствует. Да и Бог.
— А что Бог? Сказано ведь: всё Бог да Бог, а сам не будь плох. Коли сам не с той фигуры походишь, никакой Бог тебе не поможет, проиграешь партию, — и закончил со вздохом: — Это ты верно сказал: уповать надобно только на себя. Ни в Бога, ни в чёрта не верю.
Вмешался канцлер Гаврила Головкин — «головка». Сказал с укоризною:
— Грех на тебе, государь. Не гневи Господа нашего. Он наша опора, с его именем идём в поход.