На закате пастухи разбивали лагерь. Они разводили костер, готовили еду, пели песни и спали под открытым небом. Обычная жизнь опытных ковбоев-гаучо и батраков-пеонов была наполнена тяжелым физическим трудом. В семидесятых годах девятнадцатого века в Аргентине вышла поэма о Мартине Фьерро[20], в которой описывалась жизнь гаучо. Надо сказать, что жизнь пастухов с тех пор мало изменилась.
Вольный я, как птица в небе.
Только мне уж никогда
на земле не вить гнезда;
коли в поднебесье взмою,
не летит никто за мною —
разве горе да беда[21].
Все, чем владеет гаучо, умещается в седельных сумках на его лошади. Седло, скатанное одеяло, нож facón (лезвие ножа может достигать полуметра, и в этом случае нож носят за спиной), несколько серебряных монет, украшающих одежду, ружье, лассо, высушенная небольшая тыква с инкрустациями из серебра, из которой гаучо потягивают через трубочку мате, – вот и все добро пастуха.
Если гаучо заболеет, то он или поправится с помощью сбора трав, или умрет, и его похоронят там же. Гаучо не могут рассчитывать на «Скорую помощь» и опыт городских докторов.
Гаучо при стадах семьи Уильямс были индейцы из племени гуарани; они практически не говорили по-испански. Все они были низкорослыми, жилистыми, беззубыми и темными, как сухая земля, на которой они занимались своим тяжелым трудом и зарабатывали себе на хлеб. Казалось, что все гаучо постоянно улыбаются, но их улыбка была странной и больше напоминала дьявольскую усмешку.
К востоку от эстансии протекала река Парана. На территории эстансии не было асфальтированных дорог, даже к поместью вела грунтовая дорога. Это были совершенно дикие места. Если в этих краях кто-то совершал преступление, то судьями и исполнителями приговора были сами гаучо. Здесь не было полиции, готовой защитить пастухов от разбойников, которых в этих краях было предостаточно. Банды разбойников забирали все, что могли унести, и нападали в тот момент, когда были уверены в своей безнаказанности. Гаучо не ждали ничьей помощи и никого не благодарили, если совершенно неожиданно эту помощь получали. Они знали: постоять за себя могут только они сами, и на помощь со стороны рассчитывать не приходится. Местных похитителей скота называли brasileños, и жили они за пределами страны. Иногда они воровали скот у дона Альфредо, но это, как меня уверили, случалось нечасто, потому что расплата, если их ловили, была очень суровой.
Все гаучо питались в основном мясом. Однажды во время моего пребывания с пастухами они поймали несколько броненосцев. Вечером им вспороли животы, вынули внутренности, обмазали тушки глиной и положили в угли костра. Через час глиняные шары вытащили из углей, раскололи их, и внутри оказалось светлое, сочное мясо, которое легко отделялось от костей. Взрослый броненосец может достигать одного метра в длину, и мяса в нем приблизительно столько же, сколько в крупной курице. На вкус мясо броненосца напоминает свинину. Мы ели с оловянных тарелок мясо, приправленное углем и пылью парагвайской саванны, действуя руками и ножом facón. На мне были пончо и батрацкие шаровары, которые называются bombachas. Мы сидели на твердой высушенной солнцем сухой земле, оперевшись на седло. Воздух был наполнен тысячами незнакомых запахов. Гуарани пели свои песни. Угли костра догорали. Это был, пожалуй, самый удивительный и запоминающийся ужин за всю мою жизнь. Все мои чувства – вкуса, слуха, обоняния, зрения и осязания – впитывали новые и доселе незнакомые ощущения. Именно ради таких совершенно новых и незнакомых переживаний я и приехал в Южную Америку. В тот момент мне казалось, что я нашел свое Эльдорадо, которое так долго искал.
В тот вечер я заснул под усыпанным звездами небом, и мне снилось, что я все бросил и стал гаучо. Наверняка через некоторое время жизнь пастуха мне непременно наскучила бы, но в тот вечер романтика ковбойской жизни была столь сильна, что я был готов забыть обо всем и остаться там навсегда.
Каждую ночь я валился с ног от усталости, а с рассветом меня будил Денни, которому нравилось, что здесь, в саванне, командую не я, а он. Каждый день Денни учил меня чему-нибудь новому. Денни был всего на пять лет младше меня и много времени провел с гаучо. Он научился мастерски ездить на лошади и хорошо знал жизнь пастухов. Должен отметить, что батраки-пеоны ездили на лошади совсем по-другому, чем жители Англии. Не буду утверждать, что в Южной Америке к лошадям относятся с большой любовью и заботой. В Америке наездник должен вести себя по отношению к лошади очень жестко и требовать от нее беспрекословного повиновения. Надо много и громко кричать и вообще вести себя как настоящий сорвиголова, иначе тебя не будут слушаться лошади и не станут уважать гаучо. Я понял, что, если буду продолжать вести себя, как наездники в Англии, моя лошадь не будет мне повиноваться и не двинется с места. У меня не было выбора, потому что лошадь вообще не реагировала на мои команды. Только после того, как я начал копировать гаучо и обращаться с лошадью, как они, лошадь меня признала и подчинилась моей воле.
Хотя с гаучо мы не могли свободно общаться, пастухи делились со мной своим опытом с помощью жестов, показывая, что́ они делают и как это следует делать. Мне кажется, пастухи, в особенности те, кто был помоложе, приняли меня потому, что я старался копировать их действия и слова. Я пытался увидеть жизнь их глазами, смеяться вместе с ними (чаще всего смеялись именно надо мной) и перенять их знания. Я наблюдал их традиционный образ жизни, сохранявшийся на протяжении столетий, но в то время уже находившийся на грани вымирания.
Очень сложно описать, с каким мастерством гаучо владели лассо, но я тем не менее попробую. Однажды вечером мы встали лагерем и обнаружили, что у нас кончились запасы мяса. Несколько гаучо вскочили в седла и поскакали на поиски коровы или бычка, которых собирались приготовить на ужин. Я последовал за ними. Гаучо вспугнули стадо, и оно пустилось врассыпную. Гаучо скакали вокруг стада и высматривали жертву. Должен по ходу дела заметить следующее: любой гаучо мог спокойно скакать на лошади и без седла, но само седло представляло собой незаменимый инструмент, который они умели правильно использовать.
Гаучо выбрали жертву, и один из них начал раскручивать над головой лассо. Лассо изготовлено из мягкой кожи лошадиной шкуры, на его конце есть тяжелое железное кольцо диаметром двенадцать сантиметров, которое свободно скользит по лассо. С тяжелым кольцом на конце лассо легче раскручивать одной рукой, потому что второй рукой нужно держать поводья и управлять лошадью.
Лошади гаучо бегут быстрее коров и быков. Гаучо бросает лассо, конец которого закручивается вокруг шеи или рогов животного. После этого гаучо привязывает конец лассо к луке седла. Потом пастух сбавляет скорость и мастерски подтаскивает испуганного бычка к дереву. Гаучо делает виток лассо вокруг ствола дерева и, используя ствол дерева в качестве рычага, подтягивает животное до тех пор, пока его рога или голова не упрутся в дерево. Животное изо всех сил упирается в оказавшийся перед ним ствол дерева, и после этого гаучо без всяких усилий спокойно его удерживает. Вот один из примеров виртуозности местных пастухов. Гаучо быстро слезает с лошади, подходит к пойманному животному и одним взмахом ножа перерезает ему горло. После этого пастух снова запрыгивает в седло и отъезжает в сторону, чтобы его не облил фонтан крови, который может достигать десяти и более метров. Гаучо отпускает лассо и спешивается. Бычок мычит, кровь хлещет, животное падает на колени. До того как животное упадет, гаучо должен снова к нему подойти, чтобы снять лассо с шеи или рогов.
После этого пастуха, мастерски совершившего операцию, остальные гаучо и пеоны приветствуют громкими одобрительными криками, благодаря за красочное шоу, а также за мясо, которое все вместе будут есть. Вскоре огромные куски мяса уже жарили над углями.
Тушу быстро разделывают. Пастухи берут куски, которые они могут унести, а останки животного бросают там, где оно испустило дух, или, как я наблюдал однажды, сбрасывают в реку. Как только останки животного попадали в реку, вода вокруг словно закипала, окрашиваясь кровью и переливаясь серебристой чешуей множества хищных рыб. Уже через несколько минут пираньи закончили свой пир и исчезли, оставив в воде обглоданные кости животного. После такого зрелища у меня больше не возникало желания поплавать в реке в конце долгого знойного дня.
Мне очень понравилось жить среди пастухов и не хотелось от них уезжать. Впрочем, судьба распорядилась так, что, покинув эстансию и приехав в Пунта-дель-Эсте, я сразу встретился с уже известным читателю пингвином.
Как бы я ни путешествовал по Южной Америке – на автобусе, в грузовике, на мотоцикле, лошади или на своих двоих, – всегда наслаждался каждой минутой пребывания на этом континенте. Однажды я оставил Хуана Сальвадора под присмотром друзей, отправился на Огненную Землю, где перешел границу и оказался на юге Чили. Там я целую неделю провел в полном одиночестве, если не считать общества пингвинов. Я гулял по горам, пики которых венчали снеговые шапки, и по долинам с зарослями ромашек по пояс высотой. Издалека казалось, что эти заросшие ромашками долины покрыты снегом, как и вершины гор. Ночи я проводил в палатке среди буковых деревьев и готовил себе еду на костре. Из продуктов у меня с собой были фрукты, мука, сахар и масло. Я пек блины и чувствовал себя, как в раю.
Я путешествовал в одиночестве, и у меня была куча свободного времени, чтобы обдумать все увиденное и услышанное, сравнить реалии Южной Америки с реальностями английской жизни и понять, что в этой жизни важно, а что – нет. Я размышлял о том, почему в мире, где так много потрясающей красоты и удивительных чудес, люди прозябают в нищете и делают несчастной жизнь многих видов животных и птиц. Я думал о том, что это значит – быть человеком, и о ценности человеческой дружбы. Во время моих странствий я встречал самых разных людей. Мы разговаривали, сидели у костра, ели из одного котелка и даже порой ночевали в одной палат