А тетя Нюша мне:
— Кто говорит!.. Только ведь отучили они свою литературную часть от настоящего дела. Давно уже отучили. Теперь им со мной куда удобней, чем с настоящим-то завлитом… Ведь до Валечки еще у нас три… нет, четыре завлита были, и которые тоже безо всякого то есть толку. На одних побегушках. Л уж в этом я любому завлиту нос утру. Все ж таки сноровка у меня есть и единый билет на транспорт… Ну, я пошла. А то завлитство завлитством, а настоящее дело тоже забывать нельзя: скоро мне надо директору чай подавать. Опять же — сегодня полотеры придут… Прощения просим.
— До свидания, тетя Нюша… товарищ завлит! Желаю успеха!..
Так я сказал моей старой знакомой. А сам вот уже неделю думаю: правильно ли это или — неправильно?
Разносили
В драматическом театре областного значения был поставлен так называемый «глубокий дискуссионный спектакль». Специально приглашенный из столицы первоклассный режиссер превзошел самого себя по части глубины замыслов, откровений, транскрипций и прочих новаций.
Театральная пресса два месяца жевала этот спектакль; приезжали московские театроведы по командировкам из государственных и общественных организаций (по части искусств); тугоумные критики выдавливали из него темки для своих статеек вроде «Проблема фанеры-матушки в декорациях» или «Смеет ли курить положительный герой нашей эпохи?..»
Были диспуты специально о данном спектакле — как на месте в области, так и в Москве; были интервью в журналах, эпиграммы и фотоснимки, изображавшие режиссера спектакля, тыкающего указательным пальцем в макет спектакля, а рядом с ним художник спектакля тоже тыкал пальцем в макет спектакля.
Были снимки, на которых группа загримированных актеров, патлатых и глазастых, как бы взяла в плен двух штатских без грима: режиссера спектакля и композитора спектакля. Словом, все было по самому первому разряду.
Но вот отшумели аплодисменты общественных просмотров. Откланялись у рампы якобы смущенные режиссер спектакля, художник спектакля, композитор спектакля и балетмейстер спектакля (автора не было, так как это была полуклассическая драма прошлого века). Потянулись, так сказать, будни. И на девятом представлении произошло следующее.
Герой-неврастеник в сильной сцене третьего действия, изображая исступление, между двумя красивыми раскатами бархатного своего баритона чуть подвизгнул. Этот трагический голосовой нюанс, эта правдивая акустическая краска обычно вызывала у зрителей дрожь ужаса и легкий холодок, волной пробегающий по спине. Но на сей раз кто-то в публике хихикнул в ответ на неожиданный визг. Откликнулись смешком еще трое. Правда, смех сейчас же погас по случаю сильно драматического положения на сцене. Но дело было сделано.
Возвратившись после этого акта в уборную и легонько перед зеркалом вытирая пот со лба (чтобы не испортить грима), характерный актер завистливо сказал:
— Видали, какой у Васьки сегодня прием был? Смеялись! (Васька и был герой-неврастеник.)
Комик, который сидел рядом, живо отозвался:
— По-моему, это хамство с его стороны. У меня режиссер отменил мой самый лучший фортель — знаешь, я хотел живых котят положить в карман, — отменил, потому что, изволите ли видеть, это не в плане и не в разрезе постановки, а наряду с этим герой-неврастеник трючит почем зря. Ну ладно!
Я завтра тоже гримок один сделаю. Посмотрим, кто кого пересмешит!
И действительно, на следующем представлении этой пьесы комик приляпал себе фигурный нос, одну бровь опустил на самое веко, другую поднял наискось до середины лба, увеличил при помощи гуммоза уши, а парик достал, по форме напоминающий огурец. Едва он высунул на сцену лицо из-за двери, в зале начался дружный хохот.
Тогда «характерный» решил, что пришла пора и ему повеселить почтеннейшую публику.
— С какой стати? — сказал «характерный». — Я тоже дорожу успехом у зрителя!
И внес в исполнение своей роли новую деталь: стал хромать на левую ногу. Но не просто хромать. Нет, перед тем как поставить на пол левую ногу, он отбивал ею четыре па чечетки и вилял бедром, как будто берцовая кость выскочила из своего штатного места в тазе и никак не может попасть обратно. Все эти хлопоты увенчались успехом: каждый шаг левой ноги вызывал почти овацию зала.
Тогда сказала «с какой стати?» пожилая героиня. И, со своей стороны, оживила спектакль необычайно замысловатым тиком лица. Тик этот состоял из ряда движений и вздрагиваний, чередовавшихся с той же правильностью, с какой сменяют друг друга разноцветные огни сложной световой рекламы. Публика, разумеется, смеялась и над тиком.
Тогда сказали «с какой стати?» еще двое актеров. Один украсил свой монолог гулкой икотой, примерно так:
— О, как я хотел бы… ик!.. чтобы этот негодяй… ик!.. попал бы в… ик!.. и я бы ему… ик!.. или даже… ик!.. ик!.. ик!..
Другой актер внес такую отсебятину: он ни с того ни с сего выпивал на сцене десять стаканов воды. Выпивал честно, без обмана. И надо сказать, что это очень нравилось публике. Начиная с шестого стакана в зале воцарялась тревожная тишина, какая бывает в цирке при исполнении «смертельных номеров». Тишину прерывал только счет стаканов, который вели вслух наиболее экспансивные зрители.
— Седьмой стакан лакает! — гулко хрипел кто-нибудь в бельэтаже.
— Восьмой! Девятый!.. — откликалось в партере. — И смотри: без обмана пьет — видишь, как у него живот оттопырился!
Исчезновение содержимого десятого стакана вызывало дружный раскат смеха и так называемый гром аплодисментов.
Выходной актер, исполнявший роль лакея, крайне печалился полной невозможности вызывать смех. Он давно уже сказал «с какой стати?», но всё не мог придумать ничего подходящего. Наконец однажды, выйдя на сцену, он почувствовал прилив вдохновения. По роли ему надлежало сказать «барину»: «Вас спрашивает граф». Но «лакей» подмигнул в публику и весело сказал: «Вас спрашивает князь».
Так как в пьесе действовал персонаж с графским титулом, который уже известен был публике, а князя никакого не было, то актер, игравший барина, постарался найти выход из положения:
— Вот как? А я жду графа.
«Лакей» упрямо поднял глаза к выносному софиту и заявил:
— А там князь.
Когда зрители отсмеялись, «барин» сказал:
— Что же, придется мне подождать графа.
— А графа сегодня не будет.
— Наверное не будет?
— Да уж будьте покойны!
— Ха-ха-ха!.. (Это в зале.)
— Ну, что ж делать!.. Тогда зови своего князя!
Лакей, кивнув головой, важно сказал:
— То-то! — и пошел за кулисы, провожаемый буквально ревом партера.
Последним перешел в лагерь комикотворцев герой-неврастеник. Он в самой ответственной сцене стал делать вид, что теряет брюки. Это выразительно демонстрируемое единоборство человека со штанами вызывало помимо гомерического веселья еще и чисто спортивный интерес зрителей.
— Хи-хи-хи! — несется откуда-то из амфитеатра. — А ведь они его одолеют! Сползут на пол!
— Брюки-то?., хе-хе… не скажи. Смотри — он обеими руками держит!
— Чудак-человек! Так ведь играть-то ему надо или нет? Как сделает жест покрупнее, так они… Ага! Видал: поехали! Обе руки сразу поднял, дурак! Ха-ха-ха!!..
На следующих спектаклях уже все актеры, оставив образы, роли, мизансцены, замыслы, откровения, транскрипции и новации, выходили в порядке живой очереди к рампе и, протягивая в зрительный зал руки, выпрашивали у публики смеха и аплодисментов.
…Спектаклей через пятьдесят режиссер, поставивший эту пьесу, приехал в город, где шел спектакль. Примерно к середине второго акта режиссер с видом, исполненным скромности, однако же не лишенным и собственного достоинства, вошел в кабинет директора театра.
— Давненько, давненько мы вас не видали! — приветливо сказал директор. — Когда изволили прибыть?
Режиссер тонко улыбнулся и ответил:
— Сегодня утром приехал. И специально — к вам. Захотелось посмотреть на свой, так сказать, опус…
В это время из зрительного зала раздался шквалоподобный раскат хохота. (В этом месте помянутый уже нами идейный мученик за искусство, тяжко выпятив живот, допивал девятый стакан воды.)
Режиссер тревожно поднял брови:
— У вас сегодня что? «Чужой ребенок» идет? — спросил он. — На афише словно бы значится моя работа…
— Ваша постановка и идет, — подтвердил директор и гостеприимно открыл дверь в свою ложу, примыкающую к кабинету.
Режиссер кинулся к барьеру, обеими руками вцепился в бархатный его верх, глянул на сцену, и нижняя челюсть у него сразу отвалилась…
На сцене, где стояло хорошо знакомое режиссеру стильное «вещественное оформление», в цирковых почти гримах и костюмах суетились актеры. Реплики, которые они произносили, отдаленно напоминали ту пьесу, что ставил наш режиссер. Но узнать эти реплики было трудно: до такой степени они были искажены и, главное, затенены непрерывными «фортелями». Один из исполнителей лез другому под мышки, и тот визжал:
— Уй, пусти, я щекотушки боюсь!
Третий актер рвал на части бухгалтерскую книгу и тут же поедал вырванные листы.
Молодая актриса поливала партнера настоящей водой из чайника. Пожилая героиня, молодецки присвистнув, съехала задом по двадцати трем ступенькам круглой лестницы — гордости всего макета. За кулисами кто-то закричал петухом. В ответ послышалось нечто похожее на крик ишака…
Добродушный директор похлопал режиссера по плечу и довольным тоном заметил:
— Ничего, разносили спектакль. Сперва было скучновато, а теперь — видите? — бойко идет. И зритель веселится… Да что с вами, друг мой?! Куда вы, ну, куда вы нагнулись?!.. Вы же упадете через барьер! Там люди сидят, а вы — им на головы!!..
То, да не то
Когда я услышал начало этой беседы, я подумал, что предо мною представители двух мироощущений — оптимист и пессимист. В самом деле, а что еще можно предположить, когда разговор идет вот так!
— А этот фильм — как его? — «Роса поутру» ты видел?