После занятий побежал домой и лег спать. Звонили из театра, спрашивали, почему я не на репетиции. Жена сказала, что у меня плохо с сердцем. И — как в воду смотрела. Приходил врач — районный. Прописал покой и капли Зеленина.
Недолго вкушал я предписанный мне покой. Сегодня позвонили из телевидения, что срывается передача, если я не явлюсь на репетицию к ним в студию. Ну поехал. Со всеми предосторожностями, как серьезный больной. А в студии стал под прожектора и жарился перед ними два с половиной часа. Приехал домой — жена говорит, что я вроде загорел от этих прожекторов.
Пришла телеграмма из «Ленфильма». Согласно договору, требуют моего выезда к ним для съемки в фильме «Вот мы идем, веселые подруги детства».
Воспользовался тем, что у меня бюллетень, и уехал в Ленинград «стрелою». Дома наказал говорить, что я лежу и к телефону подойти не могу.
В Ленинграде снимался двое суток. Вечерами сидел в «Европейской гостинице» в компании московских и ленинградских друзей. Ну, уговорили меня еще на два концерта — в Доме работников искусств и во Дворце культуры Выборгского района.
Обратно пришлось лететь на самолете, так как жена позвонила ночью и сказала, что меня к часу ждут в Москве в Доме звукозаписи: я совсем позабыл, что назначил запись граммпластинок на 4-е число…
Прямо с аэродрома — в Дом звукозаписи, а оттуда — в «Мультфильм». Оказывается, пленку, на которой я озвучивал Медведя, лаборатория запорола, и надо переписывать. Переписывал я уже Волка, ибо голос у меня поправился и для Медведя недостаточно хриплый…
Из «Мультфильма» пошел в поликлинику, продлил бюллетень еще на два дня. Авось отдохну…
Да, отдохнешь у нас, черта с два!.. В тот же день позвонил старый дружок Петька Горлышкин и сказал, что если я не приду на банкет по поводу его пятидесятипятилетия, то он со мной рассорится на весь остаток жизни. Пришлось пойти. Бушевали в ресторане Дома актера до трех часов. Я почти не пил, а только чокался. Но все-таки и путем чоканья влил в себя с пол-литра вина.
Почему это я себя так плохо чувствую? Нервы, нервы…
Утром поплелся в студию. Я смотрел на то, как играли студенты, и все время хотелось делать замечания: все не то и не так. Начал было критиковать, потом вспомнил, что это — моя постановка, и замолчал.
Днем приходил администратор киногруппы Алма-Атинской кинофабрики: привез договор на август месяц. В это время наш театр будет в отпуске. Что ж, тут-то и можно сняться у них: интересная высокогорная экспедиция, кумыс, легкое вино, плов из молодых барашков… Министерство меня утвердило в роли. Подписал договор и поехал на «Мультфильм»…
По дороге думал вот о чем: почему меня вчера на спектакле так плохо принимала публика? Бывало, во втором акте я уходил со сцены под аплодисменты, а тут — ни одного хлопка. Наверное, усталость все-таки дает себя знать: играю хуже… Да, надо будет подтянуться, поднажать…
Поднажать! Сегодня пришла телеграмма из Ташкента: приглашают сниматься сейчас. Думаю махнуть туда. Бюллетень мне, безусловно, дадут… Хоть этакая маленькая польза от моего дурного сердца!..
А с другой стороны, чего я так себя нагружаю? Человек я — не жадный, зарабатываю вполне прилично… А вот такой уж характер: как увижу договор — рука сама его подписывает. Условный рефлекс, что ли?
…Меня привезли из студии телевидения прямо домой. Но я этого не помню. Только что уехала неотложка, немного полегчало, вот я и взялся за дневник… Но писать, собственно, нечего.
Вчера приходили из студии, из нашего театра и из театра им. Варламова: выражали мне соболезнование по поводу болезни. Старый дружок мой Васька Окулицкий сказал, глядя на то, как я тяжело дышу: «Все мы, самоеды, этим кончаем…» «Кто, кто?» — переспросил я. «А самоеды — артисты, которые сами себя съедают в непосильной работе…»
Что ж, он прав — Вася Окулицкий. Я и сам понимаю, что есмь сущий самоед…
Директор нашего театра спрашивал меня обиняками: когда я надеюсь войти опять в репертуар. Обещал я к концу месяца. Но думаю начать работать раньше: очень уж жмут с «Ленфильма», я им срываю план… Приезжали из Киевской киностудии. Оставили сценарий почитать. Говорят: роль — просто на меня написана. Очень захотелось сниматься, но ответа я им не дал.
Нет, нет, не буду сниматься в Киеве. Надо наконец повести правильную жизнь!..
Тайком от жены уехал в ЦДРИ на вечер встречи со зрителями. Ничего особенного не делал: посидел немного в президиуме, произнес речушку минут на восемь о том, что есть еще у нас артисты, которые гонятся за сверхзаработками в ущерб собственному здоровью и искусству. Имел большой успех. Приехал домой.
Неотложка была два раза. Подробно допишу потом. А сейчас тайком от жены, от тещи и домработницы одеваюсь. Пора в радиостудию записываться для научно-популярной передачи «Можно ли объять необъятное и есть ли жизнь на других планетах». Ночью киносъемка, поеду в киностудию. Утром репе…
На этом кончается последняя страница той части дневника, которую мы нашли. Была ли следующая страница написана многострадальным автором?
Кошмарная комиссия
Представитель из центра — солидный работник полутворческого-полуорганизационного профиля вторую неделю находился в ответственной командировке в областном городе. Товарищ Торопов — так звали этого работника — обследовал местные учреждения культуры. И вот, когда он однажды вошел в помещение здешней филармонии, секретарша директора поспешно известила его:
— Сергей Павлович и наш худрук — оба сейчас на просмотре: приехала эстрадная бригада, так перед тем, как разрешить им выступать у нас, решено сперва поглядеть: чего они, так сказать, дают в концерте.
И секретарша показала рукою на афишу, прикрепленную на трех гвоздях к стене. Афиша была сугубо провинциальная, как сразу же отметил про себя Торопов. Исполненная переливчатой краской, называемой «шанжан» — от синего тона до темно-красного, — она вмещала несколько клише с фотографиями участников концерта. Фотографии были плохие, «заретушированные» до такой степени, что лица были похожи на карикатуры. Шрифты афиши — старомодные и безвкусные, с завитушками — сообщали развязное название программы:
А НУ, ПРИХОДИТЕ К НАМ,
НЕ ПОЖАЛЕЕТЕ!..
И по всему листу были разбросаны имена исполнителей: «Анна Светозарная — песни настроений… Анатолий Леонардо — иллюзионный акт… Е. Купаткина и В. Гнилорыбов — акробаты… С. Чибряков — аккордеон… С. Чарская и Э. Дверский — скетч… Владимир Поддужный — конферанс и интермедии».
Торопов снисходительно ухмыльнулся, прочитав все это.
— А где происходит просмотр? — спросил он.
— В нашем зале… здесь же, на втором этаже… Я могу проводить, — поспешно отозвалась секретарша.
И через три минуты Торопов уже входил в сыроватую темноту зрительного зала. На плохо освещенной сцене, сидя на стуле, играл аккордеонист с надменным лицом. Видно было, что он очень уважает себя за умение пользоваться этим сложным музыкальным инструментом. А в проходе между восьмым и девятым рядами за столом сидели местные руководители по части искусств. Они встали, заметив приближение Торопова. Тот шепотом попросил их сесть и занял место рядом с заведующим областным отделом культуры.
— Вот полюбуйтесь, какую халтурку нам еще приходится прослушивать, — на ухо Торопову сказал этот заведующий.
И действительно, номера в этом концерте были как на подбор. Пожилая певица с дребезжащим голосом фальшиво исполняла избитые и пошлые песенки. Фокусник, называемый в афише «иллюзионный акт», с трудом проделывал нехитрые штуки с папиросами, картами, шариками и бумажными цветами до такой степени грязными и изорванными, что делалось просто жалко и его и себя. Худенькие полуголые акробаты копошились на грязной ковровой дорожке в метр длиною. Густо нагримированные актер и актриса неправдоподобными голосами кричали друг на друга, изображая ссоры супружеской четы в нелепом «скетче». Но неприятнее всех был конферансье — он же фельетонист и куплетист — Владимир Поддужный. Он подмигивал зрителям, ненатурально и хрипло смеялся, выгибал руки колесом и сыпал старыми остротами…
Торопов не усидел до конца программы. Вслед за «товарищем из центра» покинул зал и директор филармонии. Уступая дорогу в свой кабинет Торопову, он грустно заметил:
— Вы подумайте только: эти нахалы эстрадники требуют, чтобы мы им дали письменную мотивировку нашего отказа от бригады… Придется собрать что-то вроде комиссии и вынести резолюцию…
— Это когда будет происходить? — спросил Торопов.
— В три часа мы думаем собраться… Если вы пожелаете тоже присутствовать, нам будет очень приятно, разумеется…
— Не исключено, что я зайду, — важно заметил Торопов и протянул руку директору. — Только вы не забудьте подготовить мне те данные по симфоническим выступлениям вашего оркестра…
— Как же, как же, уже перепечатывается все…
Торопов вышел на улицу и вдруг сообразил, что до трех часов ему, собственно, делать нечего. И посему направился в гостиницу, где ему был отведен номер типа «люкс» (по местным условиям).
В вестибюле гостиницы Торопов заметил двух или трех артистов из бригады, которую только что смотрел. Они хлопотливо вносили и выносили свой разнообразный и типичный для гастролеров багаж: чемоданы и корзины со следами пребывания во многих населенных пунктах. Как видно, обслуживающего персонала в бригаде не было, и артисты сами привычно и ловко обходились с тяжелыми вещами…
Степенно проследовав мимо, Торопов взял свежие газеты в киоске у лифта и поднялся к себе в номер. Он прилег на диван, снявши галстук и пиджак. Почитал газету и незаметно для себя задремал. Проснулся от стука в дверь.
— Да? — негромко вымолвил Торопов, не совсем еще очнувшись.
Чей-то голос произнес из-за двери:
— Пожалуйте на комиссию.
— А?.. Да, да!.. Хотя — на какую комиссию? — Уже задавая этот вопрос, Торопов вспомнил, что обещался прийти на обсуждение эстрадной программы. И потому стал быстро приводить себя в порядок: часы показывали без семи минут три…