Алтея как Антей — она непобедима своей прочной привязанностью к грешной земле. И к земельной собственности.
Чтобы создать идеальные условия для бесед Лэрри с богом, Алтея решила сделать ему (Лэрри) подарок под прошлое рождество — купить райское местечко, достойное «вторично рожденного». Как стервятник из поднебесья, она кружила на вертолете над и впрямь райскими кущами Эвергрина, штат Колорадо, этого отгороженного от остального мира скалистыми горами заповедника для богатых, о котором говорят, что «там люди живут не в домах, а на собственности».
Зоркий взгляд Алтеи остановился на великолепном гнездышке, вкрапленном в самой сердцевине Эвергрина. Она приказала пилоту приземлиться. Внизу ее уже поджидал «кадиллак» с маклером по продаже недвижимости. Гнездышко оказалось великолепным и изнутри, обставленным: со вкусом экзотической мексиканской мебелью и американским антиком.
— Я тороплюсь. Моему мужу необходимо уединенное место для чтения, — сказала Алтея владельцу гнездышка.
— Ваш муж, он что, писатель?
— Нет, издатель. Он издает журнал «Хастлер».
— Черт побери!
— Он только что обрел бога, и ему необходимо читать Библию, много читать.
— Черт побери, ведь это же великолепно! Моя жена член общества христианских ученых. Каждую неделю у нее собираются люди для молебнов. Мы будем рады такому соседству!
Сделка заключена. Купчая скреплена. За полмиллиона долларов гнездышко становится собственностью Флинта. Теперь он может спокойно, не отвлекаясь злобой дня, беседовать наедине с богом, наслаждаясь видом скалистых гор штата Колорадо, А подвижнице Алтее не до красот природы, не до бесед со всевышним. Сделав мужу рождественский подарок, она вновь садится в вертолет и летит в Колорадо-Спрингс в свой отель, куда уже прибыла из Колумбуса редколлегия «Хастлера», все еще находящаяся в смятении растрепанных чувств. Сам босс отсутствовал по уважительным причинам. Он находился в это время в Айова-Сити, штат Айова, на религиозном сборище, проходившем под девизом «Думай позитивно!».
Поручив Алтее копание в прозе жизни, Лэрри занялся самым модным и дорогим времяпрепровождением в современной Америке, самым эксклюзивным хобби, гарантирующим широкую рекламу в печати и маленькую дырочку от пули в теле. (В конце концов Флинт получил и то и другое.) Называлось это хобби: «Кто убил президента Кеннеди?» Флинт объявил вознаграждение в один миллион долларов тому, кто наведет на след заговора против Кеннеди и предоставит соответствующие улики. В том, что президент стал жертвой заговора, Флинт не сомневался ни минуты. Он считал, не будучи, впрочем, оригинальным, что Кеннеди был устранен убийцами, имевшими связи с ЦРУ и ФБР. Флинт издал специальное приложение к своему журналу, выпущенное миллионным тиражом, в котором отстаивал эту версию. Одновременно он создал расследовательскую группу в составе семи человек во главе с известным адвокатом Марком Лейном, автором ряда книг о покушении на президента Кеннеди, и финансировал ее розыски, которые велись по всей стране.
Как и следовало ожидать, увлечение подобным хобби привело к заболеванию манией преследования. (Она уже давно стала родом профессионального недуга среди тех, кто жаждет приоткрыть завесу над далласской трагедией.) Опасаясь покушения на свою жизнь, Флинт завел телохранителей и купил огромного черного пса, сущего дьявола, которого словно нарочно окрестил «мистером Магнумом». М-ра Магнума не было рядом с хозяином в тот роковой день в Лоуренсвиле, когда Флинта сразили три пули, выпущенные из «магнума» 44-го калибра, валящего наповал гигантских лосей и оленей. Не было и телохранителей. «Лоуренсвиль — дремучее захолустье. Там тихо и приятно. Охрана будет не нужна», — сказал Лэрри Алтее перед поездкой в суд. Тишина дремучего захолустья оказалась обманчивой…
В самом начале нашего повествования мы оставили Лэрри Блэкстона Флинта в лоуренсвильском госпитале «Баттон Гвиннет». Через несколько дней, когда состояние раненого несколько улучшилось, его перевезли в Атланту и поместили в госпиталь университета Эмори. Там ому сделали еще одну операцию. Врачи считают, что жизнь Флинта вне опасности, но что он, видимо, будет парализован ниже пояса. «Как губернатор Уоллес», — говорит с затаенной гордостью в голосе неунывающий Флинт.
Вместе с раненым из «Баттон Гвиннета», Лоуренсвиль, в Эмори, Атланта, перекочевал и весь его антураж — телохранители, приживалы, шуты, адвокаты, репортеры газет и телевидения. По-прежнему у изголовья Флинта идет ожесточенная борьба за его чуть было не отлетевшую душу между силами света и тьмы, между ангелами на коне и ангелами падшими. Первых возглавляет все та же евангелическая проповедница и «волшебная исцелительница» Рут Стэйплтон, вторых — Алтея.
Если госпиталь «Баттон Гвиннет» напоминал цирк, то госпиталь Эмори больше смахивает на выездную редакцию журнала «Хастлер». Бывший корреспондент «Ньюсуика» Эндрю Джаффе, которого Флинт переманил, чтобы поручить ему ведение дел во вновь приобретенных газетах, выполняет роль пресс-секретаря при раненом боссе, держит связь с печатью, делает заявления, дает пресс-конференции. Телеграммы с «искренними соболезнованиями» поступают со всех концов Америки — от религиозных организаций и порнографических издательств, от губернаторов и сутенеров, от политических деятелей и проституток. Госпожа Рут Стэйплтон сообщила, что ее брат — президент Соединенных Штатов горячо молится за Флинта.
Прибыл в Атланту и адвокат Марк Лейн. На очередной пресс-конференции, устроенной Эндрю Джаффе, он заявил:
— Покушение на Лэрри Флинта имеет идентичный модус операнди с покушениями на президента Кеннеди и доктора Мартина Лютера Кинга. Об этом говорит весь мой четырнадцатилетний опыт расследования политических убийств.
Лейн отмел как не выдерживающую никакой критики версию печати о том, что во Флинта стрелял религиозный фанатик, возмущенный нахальным вторжением порнографа в божественные сферы. Намекая на ЦРУ и ФБР, Лейн сказал:
— Имеют место умышленные попытки помешать расследованию, которое я веду вот уже в течение месяца по поручению Флинта. Правительство хочет заткнуть нам рот, потому что мы хотим доказать: Ли Харви Освальд действовал не один.
Когда присутствовавшие на пресс-конференции репортеры высказали сомнение по поводу подобных мотивов покушения на Флинта, Лейн категорически отпарировал:
— Органы массовой информации всегда не правы. Подумайте сами, в течение всего каких-то двенадцати секунд неизвестные успели произвести несколько выстрелов, покинуть здание, сесть в автомобиль и исчезнуть. Так хорошо и профессионально спланированная операция непохожа на баловство любителей из Лоуренсвиля.
Покушавшиеся — считают, что их было двое, мужчина и женщина, — не схвачены. Несколько человек, задержанных полицией по подозрению, были отпущены после того, как доказали свое алиби. Тем не менее следственные органы утверждают, что они располагают «солидными уликами» и настойчиво идут по следам преступления. Не менее настойчиво идет по следам полиции Марк Лейн, начавший свое собственное расследование дела о покушении на Лэрри Флинта.
Сам издатель «Хастлера» допускает обе версии покушения: и со стороны властей, чтобы смешать пробитые пулями далласские карты, и со стороны религиозных фанатиков, ненавидящих его порнографическую деятельность, окруженную с некоторых пор нимбом святости. Обе версии его устраивают, облагораживают, возвеличивают.
— Если покушение, совершенное на меня, привлечет достаточное внимание к проблеме непристойности, быть может, мы будем иметь наконец свободную печать в нашей стране, — провозглашает Флинт с больничной койки, намекая на то, что он подвергается судебному преследованию, ибо пытается осуществлять свое конституционное право на свободу слова и печати. — Меня больше всего печалило, что народ Америки не верил, когда я говорил о своей готовности умереть за принципы, на которых зиждется наша страна.
Тут вмешивается Алтея и просит его поберечь проповеднический запал до более подходящих времен, а заодно поберечь и силы.
— Воды! — шепчет Флинт потрескавшимися губами.
Дежурный врач говорит, что больному пить воду запрещено, и предлагает взамен лекарство.
— А оно содержит сахар? — спрашивает Флинт.
— Да, но это вам полезно, — отвечает врач.
— Он у меня абсолютный вегетарианец. Он не потребляет даже сахар, — объясняет Алтея.
Флинт утвердительно кивает головой, а врач, улыбаюсь терпеливой иронической улыбкой, указывает на сосуд с глюкозой, подвешенный над кроватью больного и подсоединенный тонкой трубочкой к его венам.
Символическая картина!
Лэрри просит Алтею посидеть у его изголовья, пока он спит.
— А то еще, чего доброго, перестану во сне дышать, и никто этого не заметит…
Алтея, как «мистер Магнум», верно несет караул у постели отходящего ко сиу повелителя.
Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. И пошло. Он капля, в которой отражается океан. Вернее, страна, раскинувшаяся между Атлантическим океаном и Тихим, и стиснутая между Библией и «Хастлером».
Вашингтон.
Март 1978 года
Аукцион интеллектуалов
Язык мой — враг мой
В те дни или, во всяком случае, на тот один-единственный день нью-йоркский отель «Американа» следовало бы переименовать в «Вавилонскую башню». Многоязыкий говор звучал под его сводами — от древних вымерших и замерзших языков прошлого до языка будущего, весьма проблематичного и туманного. На паркете бального зала ломались копья по определению постмодернизма в западной литературе. В соседнем холле проходила схоластическая дискуссия о том, допустима ли четкая периодизация сменявших друг друга культур. А рядом группа дервишей из секты джеррахи исполняла ритуальный античный танец суфи — то был апофеоз семинара по устному творчеству народов Азии.
В тот день отель «Американа», или, вернее, «Вавилонская башня», был местом ежегодного сборища Ассоциации современных языков. Около десяти тысяч человек — правоверных, дипломированных «язычников» собралось здесь со всех концов Соединенных Штатов, чтобы поговорить всласть и по душам о времени и о себе на языке, доступном и понятном для всех.
Какой же язык объединил тьму лингвистов в стенах «Американы»? («Тьма» равняется десяти тысячам.) Английский? Эсперанто? Ни тот, ни другой. Великим объединителем тьмы лингвистов был язык нужды. Дело в том, что, по уже давно сложившейся традиции, ежегодная сессия Ассоциации современных языков не столько научный симпозиум, сколько биржа труда, на которую люди отправляются не в поисках истины, а работы. (Хотя, быть может, в этом и заключается истина.) Вот почему самыми популярными и читаемыми манускриптами на сессии были не редкие письмена, обнаруженные археологами, не блестящие доклады ученых с мировым именем, а объявления о работе, которыми были оклеены буквально все стены отеля. (Разумеется, предложение — щемящее душу «ищу» — многократно превосходило спрос.) Эта наскальная письменность конца семидесятых годов двадцатого века нагоняла густую, беспросветную тоску. Недаром делегаты сессии окрестили стену с объявлениями «Стеною плача». А один из них заметил с юмором висельника:
— Чтение объявлений на стене — последний шаг перед тем, как начинаешь лезть на стену.
Большинство делегатов было как раз из тех, кто занес ногу для последнего шага…
Устроители сессии сделали все, что могли, ради помощи безработным докторам наук. Они выступили в качестве своеобразной сводни между мужами, которых, в отличие от пушкинских юношей, науки не питают, и администрацией американских университетов и колледжей, которые выпускают из своих стен докторов лишь для того, чтобы не впускать их обратно. («Стены плача» имеются не только в одной «Американе», но и по всей Америке.) Однако свидание первых с последними — оно носило форму собеседований, интервью — было грустным и непродуктивным. Оно лишь подтвердило и без того ясную для всех истину — шансы на занятость практически равны нулю. Было невмоготу смотреть на ученых, судорожно расхватывавших стандартные формы «Информации по найму», обещавшей одно место на триста соискателей, с зарплатой меньшей, чем у ассенизатора.
«Стена плача»… Знакомство с ней служит весьма красноречивым комментарием к мифологии общества «всеобщего благоденствия», где даже самое изначальное из прав человека — право на труд, то есть на достойное существование, превратилось в фикцию, в бессмысленную и бесполезную бумажонку «Информации по найму». Правда, кое-где на мрачной палитре нет-нет да и промелькнет «светлое» пятнышко. Университету Манитобы нужен специалист по украинской грамматике; открылась вакансия преподавателя английской литературы в… Эль-Риадском университете в Саудовской Аравии; Принстон интересуется знатоками древнеяпонского языка. Негусто. А вот нечто более осязаемое. Центральное разведывательное управление объявляет наем желающих «реферировать» для него зарубежные издания. Всем хорошо известно, какие «референты» получаются из тех, кто клюнул на приманку ЦРУ.
— И «стены плача» имеют уши, — острили делегаты сессии Ассоциации современных языков по поводу завлекательных объявлений ЦРУ.
Джордж Камамис не желает быть «рыцарем плаща и кинжала». Он всю свою академическую карьеру посвятил служению иному рыцарю — рыцарю печального образа Дон-Кихоту. Доктор филологических наук Джордж Камамис — специалист по творчеству Сервантеса. Вот уже пять лет, как он перебивается случайными заработками, разумеется, не по специальности. К сессии (вернее, к аукциону) в «Американе» он готовился давно. Разослал всем потенциальным работодателям перечень своих научных трудов и журнальных публикаций, включая испанские. Адресатов было более чем предостаточно — целых сорок пять. Откликнулись лишь два — Каньон-колледж в Огайо и Окксидентл-колледж в Лос-Анджелесе. Когда Камамис подошел к столику, за которым сидел представитель первого колледжа, то оказалось, что он уже восьмидесятый по счету соискатель. Второй столик был пустым. Представитель Окксидентл-колледжа уже свернул паруса надежды. Прождав более часа в напряженном ожидании, специалист по Сервантесу вновь отправился к «Стене плача».
Беда Камамиса состоит в том, что он «сверхквалифицированный сорокавосьмилетний ученый», объясняют работодатели, то есть не подходит по образовательному и возрастному цензу на место простого учителя, а другого для него нет. И вот ученый в расцвете сил и знаний вместо своего любимого Сервантеса читает ненавистные «Информации по найму» и рассылает по всей Америке резюме своих трудов. Коллеги мягко, соболезнующе подтрунивают над ним:
— Чудак, зачем ему тратиться на почтовые отправления? Ведь и без того совершенно ясно, что человек с его данными, ищущий работу, — это законченный, стопроцентный Дон-Кихот!
Но судьба Джорджа Камамиса еще не из самых трагических. Куда хуже сложилась жизнь Роя Частека, специалиста по драматургии позднего Ренессанса. Он зарабатывает на кусок хлеба, торгуя своей кровью. Профессиональный филолог стал профессиональным донором.
— Безработица — вот вампир, который сосет мою кровь, — говорит Рой.
Трагедии современной Америки не менее жестоки и кровавы, чем трагедии Ренессанса, пусть даже и позднего…
А вот еще один Дон-Кихот из Калифорнии. Он осторожничает и не называет своего имени. Впрочем, в остальном он откровенен, и в словах его чувствуется ожесточенность:
— Мне пришлось занять шестьсот долларов, чтобы приехать сюда. Еще сорок долларов я заплатил Ассоциации за право участия в ее сессии. И номер в «Американе» обходится мне в пятьдесят долларов за сутки. И все без толку. Искал работу, нашел долги. Разговоры о том, что личные достоинства являются мерилом успеха в нашем обществе, — сущая чепуха. Посмотрите вокруг себя, и сами убедитесь в этом.
Я последовал совету калифорнийского Док-Кихота. По холлам «Американы» толпами бродили как неприкаянные никому не нужные доктора никому не нужных наук.
— Видимо, придется менять профессию. Ведь я не дервиш и одними залклинаниями не просуществую, — говорит калифорниец и, сделав паузу, добавляет: — Язык мой — враг мой.
Я не спорю. Ему виднее. Он полиглот…
Мыслю, следовательно — существую
Обслуга вашингтонского «Хилтона» — швейцары, гардеробщики, уборщицы, — обычно придерживающаяся философского взгляда на жизнь (их вполне можно причислить к древнегреческим школам циников и скептиков), впервые за долгое время вышла из равновесия и стала проявлять отнюдь не философское нетерпение. Виной тому была клиентура столичного «Хилтона», которую в те дни составляли сплошь философы, не доморощенные, а дипломированные. Любители, простите за невольный каламбур, невзлюбили профессионалов. По очень веской и с их точки зрения уважительной причине — профессионалы оказались весьма прижимистыми клиентами.
— Никто не дает таких мизерных чаевых, как философы, — скулили любители.
— Челядь «Хилтона» зарабатывает много больше, чем мы, — оправдывались профессионалы.
А собралось их в прославленном отеле ни больше ни меньше как две тысячи человек! Причем богатых, как Платон, среди них было кот наплакал. (Признаюсь, не совсем философский термин.) Остальные скорее смахивали на Диогена, только что вылезшего на свет божий из своей знаменитой бочки. Сходство это усугублялось могучей растительностью на их лицах и невзрачным состоянием их видавших виды хитонов и туник современного кроя.
Ежегодный форум американских философов, если верить здешней прессе, — зрелище для богов, своеобразный пир (по Платону), где столы ломятся под тяжестью интеллектуальных лакомств, где любая проза жизни возвышается до кантовского чистого неба, становясь трансцендентальной, имманентной и черт знает еще какой! На первый взгляд это подтверждается даже поверхностным наблюдением. Так, в книжном киоске наряду с непременным набором полупорнографических романов Роббинса и Уоллеса я обнаружил Аристотеля и Спинозу. (По окончании форума Аристотеля и Спинозу безжалостно убрали. Роббинс и Уоллес остались. Истина абсолютная всегда пользуется приоритетом перед истиной относительной.) Да и гомон, который стоял в «Хилтоне», резко отличался от обычной сухой трескотни заезжих бизнесменов и щебетания залетных туристок. Кругом звучала семантическая многоголосица и экзистенциалистская заумь. А чего стоили только одни семинары, например, на тему: «Находится ли ваша зубная боль в вашем же зубе?» или «Почему люди предпочитают удовольствие боли?» (Недаром говорится, что на вопросы, заданные одним глупцом, не в состоянии ответить и сотня мудрецов.)
Особой популярностью, во всяком случае у дилетантов, пользовался семинар «Философского общества по любви и сексу». Он проходил в утренние часы, что вызывало поток шутливых замечаний. («Любовь и секс — разве это не ночная тематика?») Но популярность семинара не выдерживала испытания временем, даже самым мимолетным. Как только председательствующий объявлял, например, что очередное заседание посвящается определению любви в «Симпозиуме» Платона, дилетанты или спасались повальным бегством, или мужественно и откровенно засыпали, видимо, наверстывая сон, упущенный в результате ночных практических занятий.
Выступая на одном из семинаров «Философского общества по любви и сексу», профессор Дональд Леви из Бруклин-колледжа развивал уже успевшую обрасти библейской бородой теорию о том, что вся человеческая деятельность мотивируется любовью, включая любовь к ближнему.
Его заявление было встречено в штыки и дилетантами и профессионалами. Один из последних вспомнил в связи с этим анекдот из жизни Шопенгауэра, считавшего, что мир — лишь его представление. Почтенная супруга субъективного идеалиста, не выдержав столь унизительного отношения к факту реального существования ее персоны, попыталась выцарапать глаза мужу-философу. Он, естественно, был удивлен и возмущен ее поведением и выразился соответствующим образом, на что супруга, не лишенная чувства юмора, ответила: «Это была не я, это было твое представление». Так вот, продолжал оппонент бруклинского профессора Леви, разговоры о любви к ближнему, как о главном мотиве человеческой деятельности — фикция. Грубая реальность выглядит совершенно иначе. Не углубляясь в дебри отвлеченных материй, оппонент в качестве наглядного примера привел «Невольничий рынок», раскинувший свои шатры под сводами вашингтонского «Хилтона».
«Невольничий рынок» в «Хилтоне» — аналог «Стены плача» в «Американе». Ежегодный форум американских философов, как и ежегодные сессии американских словесников, собирается главным образом для того, чтобы помочь витающим в эмпиреях заработать на хлеб насущный. Ибо одно дело обсуждать «Пир» Платона, а другое — быть обнесенным на пиру пресловутого «всеобщего благоденствия». Ибо боль зубная, головная, душевная и прочие заключается не в зубах, головах и душах философов, а в общественном миропорядке капитализма, который необходимо не только объяснить, но и изменить. Ибо люди — и дилетанты и профессионалы — предпочитают удовольствие боли, и вопрос «почему?» должен прилагаться не к этой естественной человеческой потребности, а к тому, почему в Соединенных Штатах, провозгласивших в своей Декларации независимости как одно из наивысших прав человека «поиск счастья», даже поиск работы оказывается тщетным, как поиск человека Диогеном с зажженным фонарем в руках при утреннем свете!
«Невольничий рынок» в «Хилтоне» был самым многолюдным местом на ежегодном форуме американских мудрецов. Здесь посетителей толпилось куда больше, чем на семинарах «Философского общества по любви и сексу» и даже чем в кафетерии «Горячая сдоба моей мечты», специально открытом для делегатов. (Обычные рестораны «Хилтона» были им не по карману.) Оно и понятно, так как «горячая сдоба» их мечты — это работа по профессии, по призванию. А более семисот участников форума, то есть одну его треть, составляли безработные. Но торговля на «Невольничьем рынке» шла далеко не бойко. Многие представители крупнейших университетов страны даже поснимали с лацканов своих пиджаков опознавательные жетоны, чтобы не привлекать к себе внимания страждущих и укрыться за анонимностью от злобы дня и суеты сует. (Именно злобы, а не любви.) Что же касается ловцов душ из мира большого бизнеса, то они презрительно воротили нос от представителей «априорных наук», составлявших подавляющее большинство «невольников», выискивая в их толпе специалистов по кибернетике, программным анализам и так далее, которые в отличие от своих «чистых» собратьев отличаются не только прикладной надежностью, но и политической благонадежностью. Ничего не поделаешь, оправдывались ловцы душ, отставание даже на год в области компьютеров грозит поражением в конкурентной борьбе, а в философии что год, что тысячелетие — все одно.
Да, тяжело быть в Америке философом, тем более безработным. И еще тяжелее сохранять при этом философское спокойствие, тем более если мир не твое розовое представление, а пронзительная мрачная реальность, не просто феноменология духа, а куча детей, которых нужно кормить и поить, растить и учить.
Кстати, о детях. Была иа «Невольничьем рынке» и специальная детская площадка. Нет, до детоторговли в американской философии, в отличие от проституции, наркомании и кинематографа, дело еще не дошло. Просто в некоторых семьях род занятий стопроцентно философский, и родители, отправляясь на свой съезд в Вашингтон, вынуждены были захватить с собой и младшее поколение. Для него-то и организовали детскую площадку. Пока взрослые решали проблемы бытия и неустроенности быта, малыши резвились под присмотром трех нянек-активисток. Были среди них и братья Тонг из Вильямстауна — шестилетний Поль и двухлетний Джон.
— У меня и папа и мама философы, — важно оповещал всех желающих послушать шестилетний Поль, облаченный в форму футбольной команды своего родного города. Говорил он это, так сказать, в информационном плане, лишь констатируя факт, без особой гордости за своих ученых «предков», без какого-либо сыновнего энтузиазма.
— А что за философы они у тебя? — поинтересовался кто-то из репортеров.
— Не знаю, просто философы, — ответил Поль.
— А тебе самому хотелось бы стать философом, когда вырастешь? — последовал еще один вопрос.
— Нет, — кратко и решительно ответил шестилетний Поль.
— Устами младенца глаголет истина, — невесело пошутил кто-то. — Ну что за существование у нас, философов?
— Исключительно философское, — подхватил шутку бородач в темно-коричневом кожаном пиджаке. — Вот я, например, мыслю, следовательно — существую. И только…
P.S. Обе ежегодные сессии — и философов, и филологов — состоялись в канун нового, 1979 года. Но, к сожалению, время здесь не у всех движется вперед. Оно здесь понятие относительное.
Нью-Йорк — Вашингтон.
Январь 1979 года