— Уж не собирается ли ваше казначейство повторить чудо дедушки Джианнини? — спросил я.
— Вряд ли это ему удастся. Долларовая лихорадка посерьезнее тихоокеанской расщелины.
— Вы имеете в виду дефект святого Андреаса?
— Нет, врожденные дефекты нашей экономической системы.
Мне показалось, что ресторанный аквариум на верхотуре «мировой» штаб-квартиры «Банк оф Америка» завибрировал сильнее обычного…
Повторяю, тот апрель в Сан-Франциско был сравнительно спокойным. Меньше паники, но и веселья меньше. Зато больше какого-то неосознанного беспокойства, щемящего предчувствия и томительного ожидания какой-то беды, не мгновенной, как гром среди ясного неба, а подползающей медленно, как удав к кролику, и посему еще более пугающей и невыносимой. И, конечно, знамения, ибо Сан-Франциско вольнодумен и легкомыслен, как Дон-Жуан, лишь до того момента, пока не появилась статуя Командора. Затем он становится суеверным, как донна Анна.
В том апреле «статуй Командора» в Сан-Франциско было хоть отбавляй. Ежегодный фестиваль цветения вишни, проходивший в «Японском центре» города, был омрачен новым обострением американо-японских отношений. Речь шла не столько о вишнях, сколько о протекционизме, о заносчивой йене, несбалансированном торговом сальдо, предстоящем визите премьера Фукуды и прочих «ягодах», явно отдающих горчинкой.
Вновь объявился так называемый «зодиакальный убийца», который вот уже в течение нескольких лет терроризирует город. На его счету тридцать семь нераскрытых убийств. В последнее время о нем не было слышно. Но вот в конце апреля газета «Сан-Франциско кроникл» получила от него весточку. «Я снова среди вас, — говорится в письме, нацарапанном печатными, от руки буквами. — Убивать людей куда занятнее, чем убивать животных. Я с нетерпением ожидаю хорошего кинофильма о себе. Интересно, кому поручат изображать меня?» Как видно, «зодиакальный убийца» не только опасен, но и тщеславен и к тому же прекрасно осведомлен о нравах и вкусах Голливуда.
Знамения, знамения. 11 апреля вспыхнул пожар на сорок третьем этаже башни гостиницы «Хилтон». Клубы черного дыма, простроченного огненными искрами, заволокли Эллис-стрит и Мэзон-стрит, скрыв от глаз пешеходов охваченную пламенем хилтоновскую башню. Жизнь словно прокрутила в реальности кадры катастрофы из кинофильма «Адская башня», который был снят в этом городе несколько лет назад. А ночью того же дня были похищены драгоценности на рекордную для Сан-Франциско сумму в два с половиной миллиона долларов. Сценарий ограбления был вполне голливудским. Буквально на следующий день некая Филлис Тейлор зарезала своего пятилетнего сына и отравила десятилетнюю дочь, заподозрив, что они «дети сатаны». Выяснилось, что убийца не какая-нибудь темная баба, а ученый-химик из исследовательской лаборатории местного филиала «Дженерал моторс». И в этой трагедии, американской трагедии, было нечто голливудское, на популярную сейчас тему об «эксорсисме», то есть «изгнании дьявола». Нет, недаром, совсем недаром и неспроста ждет «зодиакальный убийца», когда голливудская «фабрика снов» увековечит его кровавые похождения в Сан-Франциско! Интересно, кому поручат эту роль и за сколько?
Но самые страшные знамения были еще впереди. Неожиданно разнесся слух, что городская святыня — картина «Сан-Франциско, июль 1894 года» будет продана с молотка и навеки покинет берега Байя де магнифисенция тременда. На всякий случай я поспешил попрощаться с ней. Она выставлена в антикварной лавке «Джон Хауэлл букс» на Пост-стрит. Картина принадлежит кисти художника Джорджа Генри Бэрджесса. Бэрджесс был англичанином. Он родился в Лондоне в 1830 году в семье врача. Приехав в Сан-Франциско, Бэрджесс посвятил всю свою жизнь этому городу, рисуя его урбанистические пейзажи и именитых жителей.
Картина «Сан-Франциско, июль 1894» — вершина и квинтэссенция творчества Бэрджесса. Художник изобразил в ней на гигантском полотне в романтизированной и героической форме любимый город в годы пика знаменитой «золотой лихорадки». Когда картина была закончена — в полдень 2 июля 1894 года — Бэрджесс пригласил в свою студию группу оставшихся в живых пионеров эпохи «золотой лихорадки». Пристрастные судьи одобрили работу Бэрджесса и выдали ей грамоту, одновременно и похвальную, и охранную.
Мистер Хауэлл, массивный мужчина с львиной гривой посеребренных волос, охвачен возмущением и энтузиазмом, И то и другое вполне объяснимо. На пожелтевших листах стоят выцветшие подписи Вашингтона Бартлетта, молодого морского офицера, поднявшего в 1846 году американский флаг над только что отбитым у Мексики городом Йерба Буэна, как окрестил в конце XVIII века будущий Сан-Франциско некий английский ботаник, покоренный местной растительностью. (Йерба Буэна — хорошая трава, растительность.) Вот подпись Альфреда Робинсона, перу которого принадлежит один из шедевров ранней калифорнийской литературы «Жизнь в Калифорнии до завоевания». А вот подпись Уильяма Шермана, банкира, ставшего генералом в годы гражданской войны между Севером и Югом и прославившегося знаменитым походом на Джорджию.
Подписи па грамоте читаются как названия улиц города: Джордж Хайд — его именем названа Хайд-стрит, С. Гаф — его именем названа Гаф-стрит, Томас Коул — его именем названа Коул-стрит, X. Эллис — его именем названа Эллис-стрит, Уильям Дэвис — его именем названа Дзвис-стрит и так далее. В центре картины Бэрджесса оживленный перекресток улиц Монтгомери-стрит и Калифорния-стрит, где когда-то стоял дом Лейсдесдорфа, первого именитого негра-горожанина Сан-Франциско, морского волка, бизнесмена, владельца отелей, домов терпимости, ранчо и другой недвижимости. Сейчас на этом месте одно из отделений «Бэнк оф Америка».
Подобно тому как охранная грамота бережет картину, сама картина оберегает город. Она его талисман. Так, во всяком случае, считают суеверные жители Сан-Франциско. Вот почему их так страшит возможная утрата полотна.
— Я бизнесмен, и мне не до сантиментов. Но даже я готов продать картину себе в убыток, если найдется покупатель, который, согласится оставить ее в Сан-Франциско, — говорит мистер Хауэлл.
Черт подери, на какие только жертвы не пойдешь, лишь бы уберечь свой город от землетрясения!
И наконец, последнее знамение, самое ужасное. Произошло оно как раз в день моего приезда в Сан-Франциско. Композитор Джордж Кори покончил жизнь самоубийством, приняв яд. Было ему пятьдесят пять лет. Обеспокоенные долгим отсутствием Кори, соседи взломали двери его квартиры и нашли на полу бездыханное тело композитора. Песни Джорджа Кори распевают по всему миру. Они принесли славу таким вокалистам, как Билли Холидей, Пзрл Бэйли, Нэнси Вильсон, Фрэнк Синатра, Тони Беннет, и многим другим, которые, в свою очередь, приумножили популярность мелодий Кори.
Джорджа Кори называли соловьем Сан-Франциско. По праву. Он родился и умер в этом городе. Он воспевал его улицы и мансарды, его мосты и небоскребы, его заливы и холмы, его людей, красивых и мужественных. Соловей свил себе гнездо на одном из самых знаменитых холмов Сан-Франциско— Ноб-хилле, куда по Пауэлл-стрит и Калифорния-стрит взбегают, весело звеня, живописные трамвайчики. Отсюда, свысока, он глядел на неповторимую панораму города и слагал песни в его честь. Одна из них была официально объявлена в 1969 году гимном Сан-Франциско. Слова ее были совсем не гимновые, впрочем, как и название: «Я оставил мое сердце в Сан-Франциско». Блудный сын покидает свой город, скитается по белу свету, но сердце его, прикованное к Сан-Франциско, зовет скитальца домой с высот холмов. И зов этот внушает ему надежду на возвращение в сияющих лучах золотого солнца. Песня была написана в 1952 году и с легкой руки прославленного шансонье Тони Беннета вскоре завоевала весь мир. По словам композитора, даже четверть века спустя она приносила ему ежегодно пятьдесят тысяч долларов авторских.
Но еще больше песня Кори обогатила его город. Она способствовала притоку туристов, которые вместе со своими сердцами оставляли в Сан-Франциско и доллары. Одних это радовало, других печалило. Среди последних был автор текста песни поэт Дуглас Кросс. «Она привлекла десятки тысяч людей в наш город и тем самым способствовала переменам, которые подтачивают Сан-Франциско. Он сейчас уже не тот город, о котором мы сложили песню», Дуглас Кросс умер в 1976 году.
Самоубийство «соловья» в самый канун очередной годовщины землетрясения произвело шоковое впечатление на суеверных жителей Сан-Франциско. Муниципальные власти, находясь под свежим впечатлением утраты, издали наконец обещанную карту убежищ на случай землетрясения и выделили — тоже наконец — ассигнования на осуществление так называемого «ордонанса по укреплению парапетов». Ордонанс этот был принят еще шесть лет назад после обследования, которое показало, что при повторном землетрясении главной причиной человеческих жертв будут падающие балконы и горгульи — выступающие водосточные трубы, имеющие формы фантастических фигур. (Влияние готической архитектуры весьма сильно в Сан-Франциско.)
Но и карта убежищ, и «ордонанс по укреплению парапетов» — припарки для мертвого, если святой Андреас снова захочет продемонстрировать во всем блеске свою всеразрушающую дефективность.
— Если вы окажетесь в то время не в том месте, вас уже ничего не спасет, — философски замечает Эд Джойс, директор городской службы «Скорой помощи и чрезвычайного положения».
И все-таки фатализм жителей Сан-Франциско по отношению к землетрясению — веселый фатализм. Иное дело социальные, а не стихийные бедствия — безработица, инфляция, преступность. Их неизбежная данность или данная неизбежность никого не веселит. Вот почему, как это ни парадоксально на первый взгляд, синдром землетрясения имеет определенную терапевтическую ценность. Он отвлекает людей, служит отдушиной, своеобразным катарсисом — разрядкой. Снявши, мол, голову, по волосам не плачут.
Веселый фатализм. Вновь вспоминается поездка в Сан-Франциско в апреле 1969 года, когда город у берегов сказочного залива жил ожиданием неминуемой катастрофы.