Жили Тихонькие легко, понимали друг друга без лишних слов. Не было между ними тайн и страстей. Василий Игнатьевич даже не мог бы сказать, любит ли он жену. И что такое вообще любовь – не сказал бы. По всему выходило: любовь – наваждение, чудачество и безудержное буйство, вроде вспышки чувств, время от времени подстрекающей неуравновешенных людей на глупые подвиги. Не нравилось Василию Игнатьевичу это сравнение, а другое в голову не шло. С Аделей же он свыкся, вжился в её существо, не испытывая угрызений совести, как случалось от «бузы». Аделя была – свет и покой, тихая радость видеть её улыбку и желание, чтобы каждый завтрашний день походил на вчерашний. Нет, никогда не желал Василий Игнатьевич другой женщины.
…Ой ли? Так уж никогда?
Ну… честно сказать… Честно сказать, раз таки шибануло его тягой к другой. Аделя знала, поняла без слов.
Тогда Денису вздумалось отдохнуть на берегу протоки и порыбачить с друзьями. Гости приехали на двух машинах: семья Дениса, его приятели и подруга Кати с четырёхлетним сынишкой, ровесником Володара (Володьки). Василий Игнатьевич сразу приметил, что эта белокурая женщина красива той неуловимой красотой, какую он видел в Аделе. Тонко лепным было лицо женщины, и летний дождь в глазах мешался с отражением леса, но она в отличие от Адели так и цвела весёлым молодым здоровьем.
Мужчины подали хозяину руки, Денис познакомил со всеми по-простому, а про имя Катиной подруги загадку загадал:
– Скажите-ка, дядь Вась, тетя Аделя, какое русское женское имя не заканчивается ни на первую, ни на последнюю букву алфавита?
Пока Василий Игнатьевич послушно перебирал имена в уме, Аделя сказала: «Любовь», и он удивился обыкновенному будто бы имени-слову, замкнутому неоткрытым звуком, как оберег.
Дети липли к Аделе, – малыши всегда быстро привязывались к ней, словно чувствуя в Аделе родственную их бесхитростной открытости близость. Денис хлопотал над костром, подруги готовились к пикнику. Отвечая на вопросы о здешних охотничьих местах, Василий Игнатьевич слышал, как Люба обменивается шутками с Катей и смеётся. Мелодичный смех вился звонкими и шероховатыми звуками сладко, терпко, как серпантин кожуры антоновского яблока, и рассыпа́лся в воздухе светлыми кольцами. Ушам становилось щекотно, и хотелось слушать этот вкусный рассыпчатый смех долго-долго и видеть белые, безупречно белые зубы Любы в окаёмке малиновых губ. Василий Игнатьевич догадался, что она здесь одна, что среди Денисовых гостей нет её друга, и, забыв о своём обычае никого не судить, мысленно отругал за неосмотрительность беспечного Любиного мужа. Уж Василий Игнатьевич не отпускал бы такую красивую женщину, пусть даже с ребёнком, одну на рыбалки, где мужчины рассказывают похабные анекдоты, матерятся и… женщинам вообще на рыбалке не место.
Под вечер разомлевшие от сытной еды и пивка рыбаки, позёвывая, расселись с удочками в нишах обрыва, живописно укрытых тенистыми сводами ивовой листвы. Денис повёз Аделю и утомлённых детей в дом под её присмотр. Катя прикорнула с журналом в шезлонге.
– Василий Игнатьевич, вы куда на лодке? – подошла Люба.
– Рыбачить. – Он в замешательстве повернулся к ней спиной, сталкивая в мелководье старую плоскодонку.
– А мне с вами можно? Возьмите, пожалуйста!
Василий Игнатьевич молча посторонился, пропуская женщину к распору переднего сиденья. Мелькнула мысль о том, что гости всякое могут подумать… мелькнула и погасла: по годам Люба годилась ему в дочери. Она перевела признательный взгляд с Василия Игнатьевича на противоположный берег реки, в глазах вперемешку с волнами плыли полосы зелени и песка. Маленький ковчег с единственной парой на борту заскользил по разлитому солнцу.
– Много в этой реке рыбы?
– Когда как.
– Большая рыба попадается?
– Бывает.
– Щуки?
– Ага.
– А таймени есть?
– Заплывают, говорят.
– Правда, будто таймени едят утопленников?
– Ну, при жизни утопленники тоже едят тайменей…
Смешной разговор. Смешная женщина. Как мальчишка.
Река расстилалась перед ними радушной дорогой. По берегам в дырчатых тенях ив и ольхи, в зарослях боярышника, отягчённого гроздьями бледно-зелёных ягод, вспыхивали и затухали огни ослепительного предвечернего света. Речное эхо усиливало воркующее клокотание дикого голубя, певшего в ближней роще, а может, то бурлила ключевая вена в горле стрежня, вскрытого острым гребнем в середине реки.
Василий Игнатьевич направил плоскодонку к дремлющей заводи, обойдённой быстриной. Лодка вскоре неподвижно застыла в обманчиво тихой воде, зависнув над чёрными щучьими омутами и корягами.
– Странная у вас леска, – негромко сказала женщина.
– Из конского волоса.
– Сами плели?
Василий Игнатьевич кивнул.
– Блесна тоже самодельная?
Он не успел ответить, что выточил блесну из дедовского медного самовара, – дёрнуло леску, да как мощно! Крепко зажав её зубами, Василий Игнатьевич раскрутил остаток. Полосатая хищница, соблазнённая сиянием блесны, потащила лодку прочь из спокойной гавани, но не добралась до бегучего течения и резко, отчаянно, на разрыв плоти, метнулась в глубину. Лодка накренилась к вихрящейся спиралью воронке и почти развернулась по кругу. Тотчас водные всполохи и прыжки судёнышка на гребнях показали, что рыбина вынырнула. Люба намертво вцепилась в борта.
Руки Василия Игнатьевича понемногу перехватывали, подтягивали струну прочной снасти. Из вздутых прозрачных борозд в опасной близости от лодки вымахнул расширенный в натуге зубец хвоста. Холодный фонтан взбитой волны окатил плоскодонку. Василий Игнатьевич хладнокровно намотал леску на левый кулак и, едва в бурунах вздыбился встопорщенный плавник, ударил ребром весла. Лодка качнулась особенно угрожающе, брызги тучей взлетели у борта и со стеклянным дребезгом застучали по днищу. Кажется, чудом не опрокинулась дощатая посудинка. Василию Игнатьевичу удалось заволочь в неё рыбу. Его спутница этого не видела, зажмурилась раньше и заткнула бы уши, чтобы не слышать водяного шума и черепных звуков, если б могла отодрать пальцы от дерева бортов.
Болтанка кончилась. Вода зажурчала мирно, без шлепков и всплесков, из лесу снова донеслось пение птиц. В ноздри вползал плотный, вязкий запах рыбы. Люба открыла глаза и поспешила подобрать колени: у ног её, обмазывая липкой слизью доски, трепетал тёмный хвост величиной со сдвоенные ладони. Огромная щука, тёмно-зелёная с белым подбрюшьем, дёргалась в последних судорогах, разлёгшись в лодке во всю длину.
…Потом они плыли по прибрежью. Медленно плыли домой. Вычерпывая воду с днища железной банкой, всё ещё возбужденный риском, Василий Игнатьевич смотрел на фигуру женщины, сидящей вполоборота к носу, и думал, что никогда не ходил на рыбалку с Аделей. На охоту тем паче, а как, оказывается, хорошо вдвоём. Хорошо, несмотря на женскую пассивность и досадную жалость к трофеям. Да ладно! Дело понятное – женщина должна быть сострадательной ко всему живому, потому что она рожает живое. Она любит всё живое, как мать, даже если болезнь не дала ей стать матерью. В голову лез навеянный лукавыми мыслями припев: «Люба, Любушка, Любушка-голубушка…» Гребешки волн сверкали на солнце, словно тысячи медных блёсен. Тысячи женских имён мира сливались в одно. Василию Тихонькому было стыдно до больного смятения в душе: он изменял жене в мыслях и в то же время признавался себе, что ему это приятно.
На берегу горел костёр. Уха из кипящего котелка капала жирной юшкой в огонь, на кукане выгнули хвосты зарумянившиеся окуни и сороги. Увидев добычу лодочников, рыбаки восхищённо взвыли. Денис порылся в бардачке машины, в котором чего только не хранилось, и достал безмен. Рыбища потянула на девять с гаком!
– Твоя щука, – сказал Любе Василий Игнатьевич.
– Ой, спасибо. – Глаза женщины засветились благодарностью.
– Дома зажаришь с картошкой.
– Запеку! Отец у меня тоже был заядлым рыбаком, мама всегда больших щук пекла по-особому, успела меня научить…
– В какую духовку вместится такая великанша? – засмеялась Катя.
– Так я частями, мы же с Санькой вдвоём сразу всю не съедим. – Санькой звали Любиного сына.
Из обмолвок Василий Игнатьевич понял, что Люба не замужем и родителей у неё уже нет. И вот ведь до каких бредовых мыслей доводят человека непредсказуемые обороты сознания! Теперь он жалел, что Люба ему не дочь, а Санька – не внук. Мимолётно подумалось – будь оно так, счастлива была бы Аделя, любящая детей…
Гости уехали поздно. Выйдя проводить их к машинам, Василий Игнатьевич поймал прощальный взгляд Любы и растерянно помахал ей рукой. Никакого опыта в определении женских взглядов у Тихонького не было, но он вдруг понял: Люба смотрела на него не как дочь, скучающая по отцу. Она смотрела глазами женщины, которой мужчина нравится по-другому.
В рассеянном свете дворового фонаря мельтешили белесые ночные мотыльки. Аделя утлой лодочкой двигалась в ярком квадрате кухонного окна, не задёрнутого занавесками. Василий Игнатьевич долго курил у калитки. Чувствует ли жена, что с ним творится? Когда он махнул Любе рукой, на него накатило мучительное желание броситься к ней, забрать из её рук спящего ребёнка, унести в дом, увести, согреть заботой обоих. Василий Игнатьевич перестал понимать себя, весь переполненный эмоциями и предвестиями, отчасти смутно тревожными, отчасти радостными. Хотелось невозможного – хотелось рассказать обо всём жене… Зайдя домой, Василий Игнатьевич опустился на лавку у двери, не в силах поднять на Аделю глаза. Она сама подошла, села рядом и прижалась к плечу.
– Человек не может разделиться пополам, Вася, – проговорила тихо, и он замер, не зная, что сделать и что сказать.
Приятели Дениса стали часто наведываться на рыбалку летом и охотиться по осени. Василий Игнатьевич ездил с ними на озёра, учил Володьку стрелять из старой тозовки по мишеням. Катя с Аделей пекли оригинальное печенье на огуречном рассоле, варили джемы из садовой чёрной смородины… Люба с сыном больше не показывались. Василий Игнатьевич не спрашивал почему. Совсем о