ней не спрашивал. Проходил как-то раз мимо магазина, и сердце внезапно зашлось – громкий мужской голос позвал:
– Люба!
Раненный этим окликом, как выстрелом, Тихонький расслабленно прислонился к забору. Из магазинных дверей вышла дородная женщина, взглянула с неприязнью – чего, дескать, уставился? – и, мощно покачивая формами и сумками, поплыла за угол к поджидавшему её мужчине.
«Обознался в имени, – подосадовал на себя Василий Игнатьевич, – седина в голову, а бес…» Перед глазами продолжало колыхаться только что виденное лицо женщины с сумками, показавшееся пустым, как луна. Ни глаз, ни носа – сплошные щёки. И уже от «щёк» мысли побежали по стороннему кругу: щекастая Зоя Савушкина, вернее, Ванштейн-Ферштейн, вернулась в деревню – её лыжник чересчур увлекся тренировками молодых спортсменок. Отписав квартиру семейной дочери, Зоя обосновалась в отчем доме по соседству с Клавой Иванцовой (Савушкиной). В прошлом году невестка овдовела, взрослые дети разъехались, и старые подруги снова сделались неразлучными.
О Зоиных новостях Василий Игнатьевич от Клавдии и узнал. Встретились нечаянно на улице лицом к лицу, разговорились, ведь и здороваться начали давно. Клавдия поинтересовалась самочувствием Адели и вздохнула: «Чего нам теперь-то злиться, Вася, жизнь почти прожита. Я вот одна осталась…»
К чему сказала, Василий Игнатьевич не понял, нисколько не злясь на неё ни в молодости, ни теперь, а что Клава злобу до сих пор таила, было ему прекрасно известно. Ребята-механизаторы, с которыми работал, передавали слышанные от жен сплетни, пущенные с лёгкой руки Клавдии Савушкиной. Ну, как передавали – с шуткой, добродушно посмеиваясь над ребяческими промахами Тихонького. Он только удивлялся, откуда умудрялась Клавдия добывать о нём негласные сведения. О случае с теми же наперсточниками, обчистившими незадачливого игрока благодаря его же безрассудству. Никому вроде бы не сболтнул, и Аделя не любительница молоть языком, тем более о домашних недоразумениях…
При встрече с Клавдией Василия Игнатьевича неприятно задело чувство превосходства на её румяном лице, что так не вязалось с участливым вопросом об Аделином здоровье. Знакомо изогнув каштановую бровь, женщина кокетливо склонила голову к тугому плечу, обтянутому пёстрым шёлком, всем своим видом демонстрируя, какая она ещё крепкотелая и полнокровная, хотя «жизнь почти прожита». Откровенно любовалась собой, будто и Василию Игнатьевичу предлагая полюбоваться. Он сумел дружески улыбнуться, подавив в горле неожиданный рвотный спазм, вызванный обещанием шоколадного рая в глазах бывшей невесты.
…А скоро появилась у Клавдии с Зоей новая возможность поточить лясы о неурядицах в сильно прореженном семействе.
«Слыхали, что Денис Тихонький открыл сувенирный магазин в торговом центре? Нет, продуктовый не продал, Танька сынку помогла. Помните Таньку Тихонькую? Это та, которая была комсоргом школы, а в десятом всех опозорила – родила неизвестно от кого. Да, Дениса и родила. Сейчас деловая, заправляют с дочерью каким-то большим бизнесом в Питере. А Денис, как крутым себя возомнил, жену бросил и завёл любовницу. Старую квартиру оставил старой жене с ребёнком, сам с девкой в новой… Девка-то? Ясно море – шалава, ноги от шеи. Вот-вот, и я говорю: неподходящая у Тихоньких фамилия, прав был дед Володар – малахольные они по материнской родне. Василий-то Игнатьевич что учудил, знаете? Не знаете?! Уволился с работы по собственному! Целых два года мантулить до пенсии – и нате вам. Тут всю деревню от безработицы лихорадит, а он думает, что запросто устроится, когда захочет. Это из-за Аделины. Доктора обнаружили у неё онкологию. Бедняжка вся с детства больная… Жалко, вдруг не выдержит операцию? Если не выдержит, Василию Игнатьевичу туго придётся без работы. Хозяйства никакого, помощи от родных не примет – гордый. На что будет жить? Аделина-то хоть пенсию по инвалидности какую-никакую получала… то есть получает…»
Всё было, к несчастью, правдой. Девушку Дениса Тихонькие ещё не видели и Катю с Володькой не видели с весны. Аделя начала недомогать летом, может, и раньше. По обыкновению не жаловалась, но Василий Игнатьевич как-то сразу заподозрил неладное. К зиме подозрение подтвердилось. Судьба словно нарочно позволила страшной твари распустить щупальца метастаз в том сокровенном месте, где не дала Аделе выносить дитя.
Василий Игнатьевич взял отпуск без содержания, чтобы ездить в больницу к жене без проволочек, и, поразмыслив, ушёл с работы, ведь после выписки за Аделей понадобится уход. А врачи всё тянули с операцией. То одни анализы, то другие, на вопросы отвечали односложно: скоро… немного терпения… ждём результатов.
Он недоумевал: каких результатов? Разве при такой хвори чего-то ждут? Томясь неизвестностью, слонялся в опустевшем доме без дела, бездумно пялился в телевизор. Брился у шкафного зеркала, с отвращением разглядывая в нём широкоплечего, дюжего мужика, не властного поделиться со слабой женщиной даже малой частицей здоровья.
Каждый раз перед больничной палатой Василий Игнатьевич «репетировал» лицо, а входил – и сердце стискивало холодом: чудилось, что жена тает, что внутренний монстр успел сожрать новую порцию её тщедушного тела. Аделя улыбалась, пыталась шутить, но слова произносила с трудом, и, прощаясь до следующего посещения, Василий Игнатьевич с бодрым спокойствием кивал ей из последних лицедейских сил.
Женщина оказалась лучшей актрисой, чем он.
Тихонький ехал домой на автобусе и видел улыбку жены в штрихах заката, начерканных между кронами елей. Нехороший получился с Аделей разговор.
– Плохо, что ты уволился, – упрекнула Аделя.
– Ничего, восстановлюсь. Вот поправишься, и потолкуем.
Она неопределённо усмехнулась:
– Я просилась домой, Вася. Врачи считают, что я не выдержу транспортировки. Серьги в комоде возьмёшь, в верхнем ящике лежат. В коробочке.
– Которые мама на свадьбу подарила?.. – Он решил, что Аделя бредит.
– Да. Продашь.
– Зачем?
Она помолчала, отдыхая.
– Деньги же будут нужны. – В хрипловатом голосе мелькнула странная, как будто жалостливая нотка.
– Зачем? – повторил Василий Игнатьевич беспомощно.
– Один не оставайся. Холодно одному.
– Куплю обогреватель, – буркнул он и, обескураженный этим неловким подобием шутки, суетливо подоткнул свесившееся одеяло. – По нашей улице газ собираются вести…
Жена улыбнулась, смежив веки:
– Хорошо.
– … так что на будущий год нам будет тепло и без печки.
– Поздно, Вася. Иди.
У двери он оглянулся.
Аделя больше обычного напомнила ему птенца. Тёмная обводка вокруг глаз углубилась, нос заострился, как клювик, и лишь половинчатая улыбка была её, Адели, хотя вместо ямочки на левой щеке утвердилась продолговатая тень.
В окне автобуса мимо Василия Игнатьевича катился темнеющий мир. Скрылся околыш заката, туман окутал робко мигнувшие звёзды, и, наливаясь мраком, хозяйски окрепли зимние сумерки. Мир сужался и гас, истончалась кривенькая, ущербная подковка месяца, пока не исчезла совсем.
Звонок телефона раздался, когда Василий Игнатьевич зашёл в дом. Он уже знал, что услышит. Давеча жена сказала «поздно» не о времени дня. Она сказала об операции.
…Не зря упрекнула Аделя: на рабочее место нашёлся другой тракторист. Василий Игнатьевич скучал по привычному труду, по товарищам и тосковал по жене. Стал почему-то мерзнуть ночью под двумя одеялами и, чего с детства не бывало, простыл. Всерьёз начал подумывать о покупке обогревателя, но поскупился: ещё сороковины справлять.
Денис приехал на поминки с полным багажником продовольствия и сунул в карман Василия Игнатьевича пачку денег. На конфузливые попытки отказа ответил:
– С безработицей борешься, объявил голодную забастовку? Подвернётся место – понемногу вернёшь. А пока, дядь Вась, просьба у меня к тебе: попросили найти вязальщика сетей. Сумеешь смастачить бредень вроде старого дедовского?
– Из конского волоса? – удивился Василий Игнатьевич. – Попробую, если волос достанешь. Может, не забыл дедушкину науку. Но ведь продаются всякие сети по новым технологиям, и рыбнадзор запрещает бреднями воду цедить.
– Заказчик – коллекционер, на стенку бредень повесит, – успокоил племянник, – а вздумает порыбачить – лицензию возьмёт.
Жёсткий, резучий на ощупь волос ссучивался в четверную нить трудно, натирал и жёг ладони до ссадин. Пальцы неловкие, заскорузлые – Василий Игнатьевич еле приспособился связывать узелки Аделиным крючком для плетения кружев. С умением пришла скорость, росла ажурная снасть. Василий Игнатьевич как-то незаметно даже запел от радости и пел почти всё время, пока работал над сетью, изредка поглядывая на бормочущий о чём-то телевизор…
К весне бредень был готов. Загадочный покупатель отвалил через Дениса за работу так щедро, что Василий Игнатьевич застеснялся взять.
– Дядь Вась, ты что! – воскликнул Денис, любуясь мягко струящимся в пальцах сетным полотном. – Это же супер и эксклюзив, этим бреднем только и делать, что перед иностранцами хвастаться!
Убедил. Василий Игнатьевич отдал племяннику долг и запасся патронами на несколько лет вперёд.
Весна – первая без Адели – пришла бурная, яркая, леса зазвенели от птичьих голосов. Денис с друзьями, конечно, не пропустили весеннюю охоту, и Василий Игнатьевич бродил с ними по водным угодьям. Приятели богато добыли чирков, шилохвостей и крякв, хвастали друг перед другом величиной селезней. Никто не ожидал, что не повезёт только самому опытному охотнику. Наставнику, можно сказать. Мазал и мазал он из своего «ижонка» – ни одного попадания. От расстройства даже перепил водки с удачливыми гостями к вечеру последнего дня.
Лёгкая дальнозоркость не мешала Василию Игнатьевичу в прицеле. Осмотрел ружьё. На внутренних каналах ни царапинки, ни шероховатости. Утешил себя – ладно, чего там, бывает «непруха», как Денис сказал… да и суп не наваристый из птицы, исхудалой от перелёта… осенью жирных набью. В День поминовения, прихватив оставшийся от гостей кусок пиццы, полбутылки красного, пошёл на погост проведать своих. Долго сидел на лавочке возле могилы жены. Светлая Аделя смотрела на мужа сквозь стекло фотографии нежно, кротко, – сущий птенец… Василий Игнатьевич не был особо суеверным, но тут в мысли торкнулось: не ты ли, жена, мужнину руку в выстрелах отводила, жалея ещё не выведенных птенцов?! Неверующий, перекрестился и вытер кепкой выступивший на висках пот. Вот же ерунда какая в башку стукнула, прости Господи. Аделя, прости.