— Черт знает! — проворчал он тихо. — Все ему наша девушка мерещится… Есть у него шесть жен, а без седьмой жить не может… Пусть ищет, а я своей ему не отдам… Это он напрасно…
И ударил по столу кулаком. Старуха всплеснула руками.
— Еще бы! — воскликнула она. — Единственную зеницу ока отдать князю поиграть… К чему ей это!.. Не найти ей счастья там, где их столько… Поскорее бы девушку выдать замуж, тогда у него пройдет охота…
— Да, мать дорогая, — прибавил Любонь. — Если бы у меня их было две или три, да к тому хоть два сына, тогда легко было бы девушку пристроить, но она у меня и за дочь, и за сына, и тот, кто ее получит, будет моим наследником и дитятей. Любонь не оставит своей вотчины недостойному… Ох, сына, сына мне как жалко! — вздохнул он, потрясая головой.
— Не убивайся, — проговорила старуха, вытирая рукавом слезы, — оплакали мы его… и похоронили…
— Ах, если бы я его видел мертвым и на костре, — говорил Любонь, — сердцу не было бы так больно, а как подумаю, что где-то далеко, с остриженной головою, невольник, немцам дрова колет и воду таскает…
Они замолчали, у обоих из глаз потекли слезы, и слова застыли на устах.
— Проклят день и час, когда, уступая настойчивым просьбам, я взял в поход слабого ребенка!.. Захотелось ему преждевременно изведать боевой жизни. Если бы его пронзила стрела… но на глазах у меня немцы его похитили. Все еще слышу его призыв, вижу простертые ко мне руки… а я, раненый, защищаясь один против многих, не мог прийти ему на помощь… И он исчез с моих глаз навсегда…
Любонь ударил по столу рукой и облокотился на нее, а старуха, поглаживая сына по голове, плакала.
Не в первый раз, а может быть, в сотый оплакивали они потерянное дитя, хотя много лет прошло уже с тех пор, и ничего о нем не было слышно. С каждым годом возрастала злоба отца, и всякий раз, когда князь Мешко шел на немцев, Любонь просился в поход, желая упиться кровью тех, кто похитил его собственную кровь.
Посылал он к немцам за Одру и Лабу {Одер и Эльбу.}, предлагая выкуп за единственного сына, но всякая надежда была потеряна, никаких вестей не приходило. С тех пор прошло уже много лет.
Молча отошла старуха от сына, так как пора было подумать об ужине, и хотя девушки занялись его приготовлением, но старая хозяйка сама хотела присмотреть за тем, что и как делается. Любонь, опираясь рукой о стол, остался со своим горем один.
Вдруг у ворот залаяли собаки, и один из батраков вышел на порог.
— Что там с собаками? — спросил хозяин.
— Проезжий у ворот на лошади просит приюта, — ответил батрак.
— Кто это такой?
— Какой-то незнакомец…
— Со сколькими лошадьми?
— Едет один.
— Откуда он сказывается?
— С чешской границы.
— Приведите его, — сказал Любонь, вставая, — неужели гнать его от ворот…
И, высунувшись в открытое окно, посмотрел.
Проезжий, скромно одетый, в это время слезал с усталой лошади. Это был молодой человек с бледным лицом, застенчивый и как бы испуганный, оружия при нем не было никакого. По одежде, которая ничем не отличалась, трудно было сделать о нем вывод. Платье было темное, иностранного покроя, волосы коротко подстрижены, шапка легкая, без пера.
Облик у него был очень скромный, но всматриваясь в его лицо, видно было, что в нем таилась сильная душа. Глаза смотрели умно, на молодом челе отражались думы, а когда он стал приближаться, можно было заметить в нем какое-то серьезное и непонятное спокойствие, хотя он был здесь чужим и не знал, как его примут.
Переступив порог и заметив против себя Любоня, он как будто онемел.
— Счастье и благословение дому вашему, мой господин. Я проезжий… еду к князю… в Познань, по ту сторону, ночь настигла… Прошу дать мне приют.
Он говорил робко и заикаясь, поглядывая все время на старика.
Любонь тоже присматривался к нему, не зная, с кем имеет дело, так как на воина он не был похож и изъяснялся хотя на местном языке, но все же искаженном.
— Охотно принимаю вас, — сказал хозяин, — присядьте и отдохните.
Хозяин указал ему на скамью, но молодой гость стоял на пороге, затем медленно подошел к окну и там скромно занял место.
— Откуда вы, и что вас заставило к нам ехать? — спросил хозяин, подавая хлеб в знак гостеприимства.
— Издалека пришел, отец мой, — медленным и тихим голосом ответил проезжий, с любопытством оглядываясь кругом, — был за горами, за дальними реками, долго странствовал… и, хотя говор мой стал нечистый, я все же родом отсюда.
— Здешний? — спросил Любонь. — Откуда? Проезжий смотрел на него и колебался.
— Я родом из-под Познани, — проговорил он дрожащим голосом, — но долгие годы здесь не бывал…
Он остановился…
Странным это показалось Любоню; услыхав это, он встал со скамьи, на которой сидел, и, приблизившись к гостю, стал внимательно рассматривать его…
Проезжий сидел в темном углу. Любонь приотворил полузакрытые ставни, но светлее не стало, так как уже смеркалось. Крикнул, чтобы подали лучину.
— Чем объяснить, что вы здесь так долго не были, а странствовали по чужим землям? — спросил он.
— Долго пришлось бы об этом говорить, — колеблясь, начал гость. — Когда я был еще ребенком, меня похитили у отца на войне.
Едва успел он это проговорить, как хозяин подскочил к нему, обхватил его обеими руками и громовым голосом, который встревожил весь дом, воскликнул:
— Власт, это ты, Власт!
Гость бросился на колени и, обнимая ноги отца, плакал…
Когда девушка вошла со светом и увидела происшедшее, она бросила лучину и убежала, хотя сама не поняла, что, собственно, ее испугало.
В это мгновение на крик Любоня вбежала старая мать и дочь, обе дрожащие и взволнованные. Увидев незнакомца, обнимающего Любоня, они остолбенели.
— Власт! — воскликнула старуха и подбежала к нему.
Как описать встречу того, кого они не видели двенадцать лет, и радость осиротелого очага, к которому неожиданно явилось давно потерянное и оплаканное дитя!..
Старый Любонь ликовал… Старушка вся дрожала, а сестра застенчиво, но с любопытством присматривалась к этому молодому мужчине, который был ее братом.
Они усадили его на скамью и старались его напоить и освежить, ибо от волнения он лишился сил.
Он был слаб и бледен и как будто измучен долгою неволей. А тут сыпались вопросы о том, как ему жилось, как прошли эти годы. Особенно интересовался отец, но ответы сына были неясные, неопределенные, запутанные. Успокоившись немного и собравшись с мыслями, он начал рассказывать о том, как его взяли в плен и как немец заставил его исполнять самую тяжелую работу, затем, убедившись в его слабости, он отдал его в услужение какому-то господину.
Со своим новым господином Власт, которого стали звать Матвей, попал ко двору немецкого царя… Потом он перешел к другим людям, посвятившим себя служению Богу… А эти забрали его в Другую страну, где зимы никогда не бывает и где находится самый великий город, господствующий над всеми странами Запада. Там служил он у многих господ, и жизнь его протекала в общем спокойно. Впрочем, он никогда не жаловался на тяготы своей жизни, но постоянно тосковал по семье и родине.
Рассказывал это Власт своему отцу и окружавшим его с каким-то страхом. Многого не договаривал — он заметил, как у отца сдвигаются брови. И старик узнал только одно: что сын его разучился сражаться, почти забыл свой язык и стал для своих чужим.
С грустью рассказывал Власт, но еще грустнее слушал отец, и хотя он радовался возвращению сына, но ясно видел, что многое придется ему изменить в нем, чтобы они снова могли понимать друг друга.
Когда сын кончил свой смутный и грустный рассказ, и все замолчали, Любонь обнял его и, еще раз поцеловав, сказал:
— Словом, ты теперь дома, остальное вспомнишь, когда поживешь с нами. Возьмешься опять за оружие и войдешь во вкус прежней жизни, а я тебя больше от себя не отпущу. И кровь снова в тебе заговорит!
Власт ничего не ответил и, покорно склонив голову, молчал.
Между тем ему со всех сторон задавали вопросы о том, какие люди в других странах, какие города, селения, как воюют и каково могущество иностранцев.
Власт понемногу рассказывал, но на вопросы отвечал неохотно; видно было, что он привык и даже полюбил тех, среди которых прожил много лет: он не только не хулил их обычаи, новую религию, но даже то, что считалось здесь позорным, он расхваливал, а могущество иностранных королей и князей представлял страшным и великим.
Многое в рассказе Власта не нравилось старику, но он его не перебивал, и, в общем, вечер для Любоня прошел весело, хотя Любонь считал сына почти чужим и часто не понимал его.
Власт ничего не возражал и, покорно опустив голову, терпеливо слушал возражения отца.
Когда поздно ночью старуха пришла сказать, что постель для внука приготовлена в сарае, куда должен был отвести его Ярмеж, тогда только все разошлись, и сестра проводила Власта до порога.
Любонь, оставшись один, задумался. В нем боролись два чувства: радости и какого-то необъяснимого страха… И не мужские слезы показались у него на глазах… Да, это был Власт, его единственный сын, но не такой, каким бы он желал его видеть. Он радовался возвращению сына, но, как воин, он страдал, что не нашел в нем рыцарского духа.
Каждый землевладелец был тогда и воином, а того, кто не умел им быть, почти не считали мужчиною и человеком. И он проклинал людей, которые возвратили ему какое-то слабое дитя, калеку… Больше храбрости и мужества проявляла прекрасная девушка, его сестра.
Любонь не спал всю ночь, а когда стало светать, он, усталый, вышел на свежий воздух. Тут он увидел своего любимца Ярмежа, которого считал почти за сына.
Ярмеж направился к нему.
Встретившись у ворот, старик положил ему руку на плечо и спросил:
— Ну, что Власт?
Ярмеж молчал.
— Да, бабу из него сделали немцы, не похож он на мое дитя, — с тоскою сказал старик.
Воин и на этот раз не ответил.