Будучи все время вместе с Болеславом, Полянский князь не имел основания, да и не подозревал своего шурина в том, что он может выдать его инкогнито.
Наконец, наступили последние дни пребывания императора в Кведлингбурге; как обыкновенно, тотчас после окончания праздников он опять собрался в Италию, обладание которой его гораздо более беспокоило и интересовало, чем все немецкие дела. Поэтому он здесь старался мирить, успокаивать и усмирять лишь только для того, чтобы иметь возможность всю силу свою обратить на Италию.
Перед отъездом был устроен торжественный прием у Отгона, и каждый, приехавший к нему на поклон, был награжден согласно своему чину и положению. Эти дары состояли для более достойных гостей из драгоценной утвари, поясов, рыцарских мечей, из дорогих мехов, шелковых плащей, а для менее важных были приготовлены шерстяная одежда, шубы из обыкновенного меха и разнородные платья. Обычай и честь императора требовали, чтобы никто не уезжал от него с пустыми руками; чтобы дать возможность каждому князю и вельможе поговорить с императором наедине, изложить свою просьбу, выслушать его совет или принять какое-нибудь тайное поручение, каждый из этих рыцарей в сопровождении своего отряда допускался к нему отдельно. Пришла очередь и до молодого Болеслава, которому должны были дать указания относительно угров. Мешко, желавший избегнуть неприятного подарка, объявил чешскому князю, что он подождет его в приемной.
Разговор между ними происходил в присутствии камергера, и хотя князья беседовал шепотом, царский чиновник или догадывался, или услышал решение Мешка и не замедлил объявить, что император просит Болеслава явиться со всей его свитою. Чтобы не возбуждать подозрений, Мешко, пропустив вперед Болько, пошел сзади него, стараясь как можно меньше быть на виду.
Оттон принимал всех сидя на троне, точь-в-точь на таком же, что стоял в храме. Он был одет в пурпурный плащ и красные сандалии с золотом. В тот момент, когда Болько приближался к Оттону, император стал пристально всматриваться в идущего сзади Мешка, чем его страшно смутил. Затем, обращаясь к Болеславу, приказал при всех передать его старому отцу кубок высокохудожественной работы, украшенный драгоценными камнями и жемчугом, просил князя сохранить его на память. Каждый из приближенных князя получил по соответствующему подарку, и все уже собирались выходить из зала. Мешко был доволен, что его оставили в покое. Но император, остановив свое внимание на Полянском князе, шепнул что-то на ухо своему казначею, который подал ему очень ценный меч с поясом необыкновенной художественной работы. Все переглянулись с удивлением, так как в зале, по их мнению, не было достойных подобного подарка.
Взяв меч из рук казначея, Оттон сделал Мешку знак приблизиться и с ласковою улыбкою обратился к нему:
— Не знаю вас, милый князь… не знаю даже, кто вы… Но с меня довольно, что вы пришли сюда с моим союзником и хорошим другом… Мне было бы приятно, если бы вы отныне относились ко мне дружелюбно… Примите этот меч с пожеланием никогда не поднимать его против меня и прийти мне с ним на помощь, как и я всегда готов вас поддержать, если вы этого от меня потребуете…
Мешко не мог не принять подарка, но вместе с тем испугался, что при дворе его узнали и доложили Оттону, кто он. Но лицо Оттона не выражало ни гнева, ни подозрения, а скорее удовольствие и радость.
Молодой Болеслав даже побледнел от мысли, что зять мог его заподозрить в измене. Наступило короткое молчание, после которого император прибавил, улыбаясь:
— На этом мече вырезан крест… Пусть он вам напоминает, что только с ним можно побеждать… и что там, где его нет, никогда не может быть счастья и спокойствия.
После этого все присутствующие еще раз поклонились Оттону и вышли из зала, а Мешко, который не мог ни препоясать свой меч, ни спрятать его, к великому своему неудовольствию, обратил на себя внимание всего двора. Несомненно, что Оттон узнал Мешка или был предупрежден кем-нибудь о прибытии Полянского князя. Окружавшие делали разные догадки. Все шептались и с любопытством присматривались к обласканному незнакомцу.
Едва успели выйти из дворца, как молодой Болько обратился к зятю с уверением, что не он его предал и никто из его свиты, за которую князь ручался, а, вернее всего, кто-то посторонний, узнав в скромном спутнике Болеслава Полянского князя, уведомил об этом приближенных императора., Мешко ни на минуту не сомневался в искренности своего шурина, но все же этот случай остался для него странной загадкой, над разрешением которой он напрасно ломал голову. А ведь подарок в виде богатого меча не мог быть предложен ему по ошибке!
Из боязни, что весть о нем разойдется, князь начал спешить с отъездом; послали за отцом Иорданом, все свободное время проводившим со священниками при храме святого Виперта. Когда отец Иордан явился, и князь спросил его, не рассказал ли он священникам о его присутствии в Кведлингбурге, тот дал отрицательный ответ.
Немедленно начали готовиться к дороге. Постепенно и другие гости начали разъезжаться по разным направлениям. Купцы выносили товары из шалашей и складывали их на возы, отправляясь с ними в глубь страны. Многолюдное и оживленное предместье с каждым часом становилось все спокойнее и тише.
Император и сопровождавшее его войско должны были скоро покинуть Кведлингбург.
Но не всем судьба улыбнулась, и не все уезжали с хорошими воспоминаниями, многие, подобные Вигману, были прогнаны с угрозами, другие не получили того, о чем хлопотали; только духовенство, тронутое набожностью и щедростью Оттона, превозносило его.
Часть дороги Мешко проехал в обществе своего шурина, напрасно старавшегося узнать у него, какое впечатление князь вынес из своего пребывания при дворе. Мешко улыбался, был в хорошем расположении духа и, видимо, доволен путешествием, но о своих впечатлениях молчал.
Оба князя расстались недалеко от границы, как раз на том месте, где несколько дней до того они встретились, и теперь Мешко продолжал путь опять один со своим маленьким отрядом. На следующий день ехавший вместе с князем Хотек получил некоторые сведения о Вигмане; говорили, будто он соединился с волинами и собирался сделать набег на полян или на Оттона, а то на них вместе. Узнав об этом, Мешко еще более стал торопиться. И Хотека отпустил домой с тем, чтобы ему быть готовым на первый призыв князя.
Делали разные догадки; то им казалось, что Вигман, желая угодить императору, бросится за Одру покорять вражьи племена или же пойдет против Оттона (что тоже было весьма возможным). Графу, в общем, ничего не стоило подговорить славян выступить против Оттона, и став во главе многочисленного войска, заставить этим последнего исполнить все свои требования. Но никто с уверенностью не сумел бы сказать, что, собственно, предпринимает этот человек, который уже неоднократно то переходил на сторону славян, то изменял им, в зависимости от того, видел ли он для себя в этом какую-нибудь выгоду.
Бывало, еще не успеет развязаться с пограничными маркграфами, как уже подговаривал против них славян и делал совместно с ними набеги на своих недавних друзей.
Для славян граф был неоценимый, прекрасный воин, необыкновенно храбрый, отлично знавший своих соотечественников-немцев, и вечно недовольный, беспокойный дух, все время бунтовавший и никогда не остававшийся в бездействии.
Мешко как исчез из города, так и вернулся тихонько в одну весеннюю ночь, когда его меньше всего ожидали. Приехал в замок и прямо прошел на половину Дубравки, чтобы приветствовать ее.
Не сказав, где был, Мешко передал жене привет от брата и подарок, что ей дало основание думать, будто муж ее был в Чехии. О путешествии брата Болеслава в Кведлингбург княгиня ничего не знала.
В тот же день князь послал гонца за Гнезно к Сыдбору с приказом готовиться к возможной войне и при первом приказе спешить в Познань.
С первого же дня приезда князя в замке все закипело, начались чрезвычайные приготовления: ко всем вождям были посланы приказы быть готовыми на случай войны, на немецкой границе шпионы, поставленные Мешком, следили за каждым шагом неприятеля. В такой напряженной работе прошло несколько недель, и настала солнечная весна.
VIII
Распространенные болтливыми женщинами Дубравки грозные вести давали основание думать, что скоро будут уничтожать все языческие кумирни, и что в один прекрасный день весь народ заставят креститься, как это было в Чехии… Почти ежечасно народ ждал приказа — бороться не было возможности… Мешко имел самую отборную молодежь, безусловно преданную ему и закаленную в битвах, и народ чувствовал, что ему с ними не совладать.
В рядах войска уже много было христиан, и число их с каждым днем увеличивалось; старшины явно переходили в христианство. Все население Познани и Гнезна разделилось на два лагеря, чуждаясь, скрываясь друг перед другом.
Христиане становились все смелее, язычники все боязливее… Бывали случаи, что в одной семье отец скрывался перед сыном, брат перед братом.
Душою сопротивления были старцы, деды, жрецы, гусляры и сторожа кумирен, и люд, живший в глубине лесов… Но там не было еще никаких перемен: проповедники не успели еще там побывать, и от князя не шло никаких приказов; поэтому народ был в полной уверенности, что Мешко никогда не осмелится выступить против старой веры.
Долгое молчание, внешнее равнодушие князя объясняли себе на разные лады. Были и такие, которые думали, что князь нарочно не противоречит, чтобы тем больнее нанести удар христианам. Старый Варга, смотря по тому, как ему было выгодно, то бунтовал народ против князя, то приказывал молчать и вполне положиться на него…
С приездом Дубравки в Познань все надежды язычников рухнули, но когда проходили месяцы, и ничего не было предпринято для крещения, а кумирни спокойно стояли на своих местах, тогда язычники опять воспряли духом. Варга и его товарищи старались натравить народ и приготовить к борьбе, но так как не было явного повода к восстанию, то подстрекатели окончательно потеряли свое влияние на людей. Вместе с ними горевали, поили их и кормили, но уже не обещали им содействия и никаким словом с ними не связывались. На собраниях, с самого начала очень многолюдных, теперь появлялось все меньше и меньше народу.