– Чего хотел? – вместо приветствия набычился партизан.
– Здравствуйте, товарищ, – Зотов расплылся в дружелюбной улыбке. – Я представитель Центра при штабе партизанских бригад брянской области.
Парень разом подобрался и ответил куда более дружелюбно:
– Здорово. Крючков Иван.
– К Твердовскому?
– К нему, – Крючков сплюнул сквозь зубы. – Три дня болота месили и зря. А ноги-то не казенные. Ботинок прохудился, кто возместит? Я как узнал, что особист повесился, ошалел слегка. Такую дорогу проделали!
– Знаете, зачем он вас вызвал?
– Ни ухом, ни рылом, – отмахнулся Крючков. – Неделю назад покликал меня командир наш, Матвеев. Сказал, особист «зародиновский» разыскивает бойцов сто тринадцатой стрелковой дивизии, а я как раз там и служил. В прошлую пятницу опять меня к командиру скликали, велели собираться и топать в «За Родину» к особисту, а это двадцать километров от нас.
– С какой целью?
– То мне неведомо. Мое дело маленькое, приказали – встречайте с цветами и фейерверками.
– Догадки имеются?
– Полагаю, насчет сто тринадцатой дивизии, – Крючков подозрительно огляделся. – Ведь недаром особист за нее узнавал. А вот откуда у него такой интерес, тут помочь не могу, надо у него спрашивать.
– У него теперьспросишь, – невесело усмехнулся Зотов. – Что уникального в этой дивизии?
– А ничего, – признался Крючков. – Сформировались в Рыльске в тридцать девятом, я как раз призвался после техникума, сам курский. Освобождали Западную Белоруссию, полячишек разогнали, они и не сопротивлялись особо, драпали и в плен стадами сдавались. Вот тогда мы поверили в мощь Красной Армии. Весело было, кто ж знал, что через два года сами дерьма хлебанем, – Крючков замолчал, следя за реакцией собеседника.
Зотов ничего не сказал, лишь ободряюще смежив веки.
– Вышли к границе, – продолжил Крючков. – Фашистам ручками помахали, они нам, дескать: камрад, карашо, дружба навек. Гниды. Надо было тогда их давить. Потом нас в Карелию перебросили, помогать финскому пролетариату сбросить буржуйские цепи. Думали как в Польше: могучим ударом, малой кровью, на чужой территории, ну и вляпались по самые помидоры. Стужа встала жуткая, а мы в буденовках, сука. Замерзшие солдатики вдоль дороги торчали, как статуи в инее, поднять пытаешься, руки с ногами хрустят и отваливаются. Я этот хруст до сих пор слышу. Финны пленных добивали и на деревьях кусками развешивали. В сороковом, двадцать девятого февраля, меня ранило во время атаки на Туркин-сари, спину осколками посекло. Обидно до слез, угораздило дурака перед самой победой.
Партизан замолчал, погрузившись в воспоминания.
Зотов не мешал, всей поверхностью кожи ощущая ледяное дыхание финских лесов. Дыхание смерти, затаившейся в величавой красоте огромных, занесенных снегом елей.
– Оклемался я после госпиталя, получил сержанта, – Крючков вышел из забытья. – Дислоцировались в Семятыче, на самой границе, дрянной городишко. Поляки с белорусами люто дружили, доходило до погромов и поножовщины. Ну а двадцать второго накрыли нас немцы, в пух и прах разнесли, огонь такой был, что финская раем казалась. Кое-как собрались, поступил приказ занять оборону. Сказали, нужно сутки выстоять, и погоним фрица поганой метлой. Народ воодушевился, любо-дорого посмотреть, а потери страшные, артполк приказал долго жить, склады разбиты. Выступили с грехом пополам. С песнями, знамена развернули. Ну, нам на марше в бочину немецкие танки и въехали. Моторы услышали, думали наши, обрадовались идиоты, немцев не ждали так глубоко. А из перелеска танки с черными крестами и прямо на нас. Дивизия растянута, связи и управления нет, побежали, кто куда мог. Счастливчики, успели за Нурец переправиться, а кто не успел, там и легли: шестьсот семьдесят девятый полк не вышел почти в полном составе, и весь дивизионный разведбат погиб, прикрывая собой переправу. Многие по лесам разбежались, местные поляки их голодных выманивали, и палками, как шелудивых псов, забивали.
– К Минску отступали?
– Неа, – мотнул головой партизан. – Двинули на Киев, там нас окончательно окружили и расхерачили в августе. Командир дивизии, генерал Алавердов, в плен угодил.
– Как это произошло?
– Не знаю, врать не буду, нас немец каждого в своем котелочке варил. Странная история вышла. По слухам, сдался вроде наш генерал. Немцы листовки бросали от его имени, обещали мирную жизнь. Только не верю я, чтобы Христофор Никанорович на это пошел, железный мужик был, он бы скорей застрелился, чем под Гитлера лег. Не верю, и все.
– Сами были в плену?
– Не был, – горячо ответил Крючков. – Мы неделю по уши в болоте сидели, лягушек жрали, из тех людей двое живы, подтвердят, если потребуется.
– Не потребуется, не мое это дело, – успокоил Зотов. – Как оказались в брянских лесах? Почему не остались на Украине?
– За фронтом шел, – пояснил Крючков. – Я за ним, он от меня, так и не встретились. На Украине не задержался, я немцев бить хотел, понимаешь? А хохлы ждали, что из этого выйдет, какая завертится жизнь. Все тамошние отряды окруженцами сколочены, местные сидят и не гунькают. Отряды слабые, действий боевых не ведут, пугаются каждого чиха, кто зиму пережил, ушли в Белоруссию. На Украине условия сложные: лесов мало, население не поддерживает. Посмотрел я на этот бордель, плюнул и на восток лыжи намылил. Спасибо, встретил хороших людей, партизаню себе помаленьку, – он любовно погладил винтовку и неожиданно глянул с вызовом. – Вы не думайте, я не трус какой, не шкура продажная. По лету соберу добровольцев и подамся обратно в Белоруссию, поляков-сук резать. Они думают, немец их защитит, а вот хер там плавал, вернется Ванька Крючков, запоют по-другому, кровью захаркают.
– Вас не отпустят,– резонно возразил Зотов. Этот парень ему определенно понравился. Горит местью, пообещай такому помощь, будет весь твой.
– Сам уйду, – заявил Крючков. – Мне житья иначе не будет, я просыпаюсь, рукав у полушубка до крови грызу. На меня, как на психа, смотрят. Ребята погибли, а я живой. Почему? Выходит мне за них мстить, больше некому. Я их рвать, понимаешь, буду!
– Понимаю. Вернемся к Твердовскому. Кроме вас, он нашел кого-то из сто тринадцатой дивизии?
– Без понятия, – признался Крючков. – Я однополчан не встречал, может, я вообще один такой на весь лес. У командиров отрядов спрашивать надо.
– Хорошо. Когда собираетесь возвращаться в отряд?
– Завтра-послезавтра, только ногам отдыху дам, – Крючков вдруг подобрался, как сеттер, расправил плечи. На тропе появились несколько девушек, волокущие огромные корзины с бельем.
– А глядишь и задержусь на недельку-другую, по личному делу, – хохотнул партизан. – Вопрос можно?
– Попробуйте.
– Вы здесь с проверкой?
– Не понял, – прищурился Зотов, по привычке уйдя от прямого ответа. Это позволяет обдумать слова и выгадать время.
– Ну это, как его, – замялся Крючков. – Вы же из Центра.
– И?
– Да ничего…
– Нет уж, договаривайте, раз начали, – мертвой хваткой вцепился Зотов.
– Отряд этот, «За Родину», странный, люди разное судачат, – признался Крючков. – Ну я и подумал…
– Что говорят?
– Везучие они, черти, – доверительно понизил голос Крючков. – Потерь мало, а удачных боевых операций больше, чем у остальных вместе взятых.
– Это плохо?
– Да как раз наоборот, но зависть присутствует, не без того. Другое настораживает: держаться особняком, чужих не любят, свою линию гнут. Предлагали рельсы вместе рвать – отказались, им самим, видите ли, сподручнее. Как в рожу плюнули. Мы к полотну сунулись, еле ноги унесли, а «зародиновские» мост у Красного Колодца рванули, ошметки летели. Командир у них ушлый, зимой снега не выклянчишь, трофеями и славой делиться не хочет, видать. Вроде одно дело делаем, а «За Родину» особнячком как бы стоит, вот народ и волнуется. Но соединение авторитетное, того не отнять. Причем еще осенью отряд был ни рыба ни мясо, по боевым показателям в отстающих, а тут на тебе вдруг. И откуда взялось?
– Научились воевать?
– Выходит так, – вздохнул партизан. – Разрешите идти? Притомился, а Марков покормить обещал.
– Идите, – не стал удерживать Зотов. Крючков развернулся и удалился своей приметной походкой вразвалочку.
Зотов остался под навесом и машинально провел рукой по жесткой лошадиной гриве. Жаль сахара нет, угостить бы коняшек. Им в войну перепало не меньше людей. Разговор с Крючковым подкинул загадок. Откуда у Твердовского интерес к судьбе сто тринадцатой стрелковой дивизии? Подобных историй тысячи, полных подвига, трагизма и горечи. После них в душе пустота, привкус крови и скрип песка на зубах. Окружены, смяты, разорваны, уничтожены, втоптаны в грязь, но не сломлены. Миллионы погибли и сгнили в плену. А такие, как Крючков, выстояли и раздули тлеющий уголек ненависти в бурное пламя.
На лес опустилисьзыбкиебледно-молочные сумерки, лагерь постепенно затих. Зотов добрался до кухни, поужинал пшенной кашей со шкварками и отправился обживать землянку Твердовского. Сон в месте убийства его ничуть не смущал, чай не кисейная барышня. Выделываться будем после войны. К жилищу подошел в сгустившейся темноте. На небе рассыпались тусклые звезды, играя в прятки с робкой, нарождающейся луной. Зотов достал папиросу, чиркнул спичкой и прикурил, выпустив струю синего дыма. Водки бы выпить грамм двести, от местного пойла воротит.
– Товарищ Зотов, – позвали из темноты.
Зотов охнул, едва не выронив папиросу, и пробурчал:
– За такие шутки у нас во дворе убивали. Мне не восемнадцать, могу дуба дать.
– Простите, – шепнул невидимка без тени раскаяния. В ночном мраке угадывался силуэт.
– Кто вы?
– А какая разница?
– Действительно, никакой. Я могу выстрелить и потом посмотреть, нервы ни к черту.
– Разговор до вас есть, – голос незнакомца показался смутно знакомым. У Зотова хорошая память на лица, числа, голоса и обиды.
– Поговорим в землянке? Чаю попьем.