Отряд попал в крайне неприятное положение. Пулемет захлебнулся от перегрева, надсадно закашлялся и теперь стрелял короткими, злыми очередями. Его поддержал второй, с противоположного конца здания. Пули щелкали, впиваясь в потемневшие бревна и вздымая на дороге брызги свежей земли. Носу не высунешь. Дверь школы распахнулась, на крыльцо выскочил мужик без штанов, но в форменном кителе. Дурканул парень. Полицай получил несколько пуль и мягкой куклой сполз по ступенькам. Дверь захлопнулась, пропоротая очередями, полетела щепа. Пулеметы перенесли огонь на вспышки и Зотов поспешно отпрянул. Решетов что-то орал, жутко корча лицо.
Окончательно рассвело, стало понятно, что школа превращена в настоящую крепость. Окна первого этажа заложены мешками с песком, крайние окна второго превращены в пулеметные точки с узкими амбразурами. На околице выстрелы замолчали, что происходит неясно. Может полицаи с минуту на минуту в контратаку пойдут, а мы тут лежим, отдыхаем, пулеметики слушаем.
Зотов увидел Есигеева. Шорец, медленно, сантиметр за сантиметром, наклоном тела высунулся из-за угла. Неужели попадет? Амбразура шириною с ладонь. Есигеев мягко нажал на спуск, винтовку тряхнуло, пуля угодила чуть левее смотрового отверстия. Белку он в глаз бьет, ну-ну. Шестаков, гадина, где? Не видать.
Неудача шорца ничуть не смутила. Он укрылся, передернул затвор, матовая гильза улетела в траву. На плоском, морщинистом лице мелькнула улыбка. Есигеев вновь плавно наклонился, показавшись едва на вершок и быстро, словно вовсе не целясь, выстрелил. Пулемет, строчивший с левого края, резко затих. Ну мастер!
Решетов воспользовался короткой заминкой, перебежал улицу и перекатом рухнул в смородиновые кусты. Сумасшедший! Запоздало затокал второй пулемет. Кто-то из партизан метнул гранату. Рубчатое яйцо недолетело шагов двадцать до школы, и взорвалось облачком дыма. Выстрелы слились в протяжную какофонию, пули заколотили по школе, выбивая фонтанчики красной, кирпичной пыли и не причиняя обороняющимся никакого вреда. Ну разве испугали кого.
– Окопались суки, – Решетов выполз с распоротой до крови левой щекой.
– Пусть сидят, – предложил Зотов. – Никуда не денутся.
– Хрен им. Я этих сволочей достану, тут дело чести!
– У вас кровь, – испуганно сказал Колька.
– Где? – Решетов провел по лицу и скривился. – Плевать! – и заорал во весь голос. – Прекратить огонь! Прекратить, я сказал!
Партизаны остановили беспорядочную стрельбу. В глубине деревни сконфуженно осеклась длинная очередь.
– Рвать надо, – предложил Зотов. – Взрывчатки килограмм пятьдесят заложить под стену и рвать. Сложится карточным домиком.
– Это мысль! – обрадовался Решетов. – Только где я столько тола возьму? В отряд гнать? У кокоревских есть, да они не дадут, обидчивые, мы тут без их ведома хороводим.
В сенях кто-то вновьзавозился. Снова эта баба неугомонная? Зотов распахнул дверь, запустил руки в темнотуи выволок на свет божий лысоватого, парадно одетого в панталоны и валенки мужика.
– Не убивайте, – взвыл сельчанин. – Я не виноват, у меня дети.
– Рот закрой, – оборвал Зотов. – Стены в школе толстые?
– Чегось? – вопрос выбил лысого из колеи. – А, ну вот такенные. – он развел руки сантиметров на семьдесят. – В три кирпича. Клали в тридцать девятом, бригада брянская приезжала. Работнички добрые, но хулиганы, диаволы, черти холерные. Ух и озоровали! Скрали у меня порося, сказали в милицию пойду, избу спалят!
– Спрячься, – Зотов зашвырнул словоохота обратно. В сенях зазвенело. Новости не обрадовали. Кладку в три кирпича просто так не пробить. Взрывчатки нет, противотанковых гранат нет, ручные, как дробина слону.
В кустах, за домом, зашуршало, послышался треск. Зотов с Решетовым схватились за автоматы.
– Понастроили тут, – донесся голос Шестакова, прогнивший штакетник вылетел под ударом, в дыру просунулся сапог, подергался, исчез, следом появился Степан и хмыкнул, увидев нацеленные стволы. – Испужались? Я это, геройский рядовой Шестаков прибыл с разведки, – он кивнул за спину. – Дохлый номер. Задками прополз, к ним не подступишься, дуром попрем –кровью умоемся. Школа, едрить ее в дышло, говорил батюшка-покойничек: все беды от образованиев лишних. Как в воду глядел! А он ишшо в девятнадцатом хотел учителей перещелкать, святой человек!
«И когда успел?» – удивился про себя Зотов. Вот исключительной полезности человек. Мы совещаемся, головы ломаем, как школу приступом брать, а Шестаков действует, варианты прикидывает.
Степан глухо ворчал, оттирая с колена ему одному видимое пятно. Была у него удивительная способность: оставаться чистым и опрятным чем бы не занимался. Пример мужицкой рачительности и бережливости, в этом они с Егорычем неуловимо похожи.
Пулеметная истерика со стороны школы утихла. Первый испуг миновал, теперь будут экономить патроны.
Со спины подскочил бурно дышащий партизан и доложил Решетову:
– Товарищ капитан, товарищ капитан! Там такое! Народ озверел, полицаев режут!
– Кто?
– Шемякинские, у них одного хлопнули, они и лютуют!
– Мне проблем мало? – вскипел Решетов.
– Я разберусь, – предложил Зотов.
– Золотой ты человек, Виктор Палыч! Ступай, а я буду школу эту драную, приступом брать.
– Не переусердствуй, капитан, – Зотов кивнул партизану. – Веди.
– Я останусь, Виктор Палыч, – взмолился Колька. Ясно, подвигов ищет.
– Оставайся, остальные за мной.
Партизан побежал задами, петляя и стараясь не выходить на открытую местность. Школьные пулеметы ожили, заливая свинцом улицу и дома.
– Тиу, тиу, – визгливо запело над головой. Пули с сырым чавканьем заколотили по крышам.
– Сюда! – проводник нырнул в переулок, заросший сухой, ломкой крапивой и яблонями. За забором бреханула собака. Со стороны школы щелкали редкие выстрелы, скупо огрызался пулемет. Труп Зотов увидел прямо на улице. Партизан в телогрейке, с отличительной повязкой на шее лежал на обочине, неестественно подогнув ноги. Со двора ближайшего дома неслись матерные вопли и шум, истошно, навзрыд плакали дети. В воротах сидел мертвец в белых кальсонах, из дырки во лбу текла сукровица, заливая лицо. Сразу за воротами Зотов наткнулся на плавающее в крови тело старика в нижнем белье. Седая борода слиплась неряшливым колтуном, тщедушное тело искромсано десятком колотых ран. Дед был еще жив, бесцельно роя тонкими, кривыми ногами землю, дико закатывая ничего не видящие глаза и пытаясь удержать пузырящиеся из распоротого брюха кишки. Возле крыльца двое партизан ногами и прикладами жутко, в месиво били человека. Тот дергался и хрипел, выплевывая черные сгустки. Левее, рядом с сараем, трое завалили на солому женщину с разбитым лицом, трещала ночная рубашка.
– Держи ее, Василь!
– Ух, паскуда!
Женщина не сопротивлялась, упрямо сжав тонкие губы, глубоко запавшие глаза безучастно смотрели на Зотова.
Молодой партизан, совсем мальчишка, пятился задом, хохотал во все горло и плескал на стену избы из жестяного бидона, за версту разя керосином.
– Прекратить! – рявкнул Зотов, его стремительно захлестывало холодное, мутное бешенство.
– Пошел на хер! – отозвался один из насильников, не повернув головы. Двое перестали пинать человека, превращенного в кусок дрожащего мяса. Их глаза были черны и безумны.
Зотовотточенным движением выхватил ТТэшник из кобуры и выстрелил навскидку, не целясь, как стрелял тысячи раз в мишени и в людей, встававших у него на пути. Тощий мужичонка, раздвигающий женщине ноги и пускающий похотливые слюни опрокинулся, плеснув мозгами на подельников и безвольную жертву. На войне люди пьянеют от крови и безнаказанности, с легкостью подхватывая страшный синдром всесильного господа бога. Зотов видел такоеи творил подобное сам. Орать и приказывать бесполезно: стопчут и разорвут. Он направил пистолет на поджигателя и вкрадчиво, ласково произнес:
– Бидон поставь, мразь, – и было в его голосе что-то, заставившее паренька брякнуть жестянку на землю и пустить теплую струйку в штаны. Двое отступили к стене, дикое пламя в глазах сменилось отрезвляющим ужасом.
– Зря ты, – угрожающе просипел один из насильников, здоровенный, небритый детина, косясь на приставленную к хлеву винтовку.
– Закройся, – Карпин сбил его резким ударом приклада и заорал остальным. – На землю сучары! Лежать!
Участники веселья послушно хлопнулись в грязь.
– Вы в порядке? – Зотов наклонился к женщине.
Она шарахнулась, словно от прокаженного, ожгла ненавидящим взглядом, сжалась тугим, нервным комком, неловко отползла на четвереньках, встала, шатаясь, подошла к избитому и рухнула на колени. Приподняла голову с распухшим, сине-бардовым лицом и принялась качаться, как маятник, глухо шепча:
– Сыночек. Кровинушка. Никиточка мой.
Неудачливый насильник, сбитый Карпиным, сидел, утробно мыча и придерживая руками свезенную челюсть. Кровь и зубное крошево сочились на грудь, порванная щека хлюпала лоскутьями кожа. Правильно, таким скотам надо яйца рвать.
– С бабами воюете? – спросил Зотов.
– Федора завалил, падла, – один из лежащих указал на мертвеца в воротах. – Мы по улице шли, а он из калитки выскочил и как жахнет. Федьку убил сразу до смерти, ну а мы его!
– А старика?
– Под руку сунулся. – боец пугливо сьежился и кивнул на женщину, баюкающую на руках сына. – Выблядок полицейский, и жена егокурва. Наказать их хотели-и.
Зотов ударил рукоятью пистолета, ломая нос, и повернулся на звук шагов. В воротах появились несколько партизан, во главе с круглолицым, веснушчатым крепышом, в немецкой форме, без знаков различий, который мельком огляделся и заорал:
– Мать вашу! Вы чего тут творите? – и дальше отборным матом, перемежаемым союзами и местоимениями.
– Не ори, – Зотов по голосу узнал командира шемякинской самообороны Попова и указал стволом на валяющихся в грязи. – Твои?
– Мои, – Попов чуть поутих, узнав представителя Центра.