– Как обстановка? – дохнул перегаром Зотов, наваливаясь на стол.
– Тишина, – доложил Степан. – Происшествиев и правокациев ночью не наблюдалось.
– А где Федя? – Решетов огляделся в поисках Малыгина.
– Не видел.
– Помню последнее, он посты пошел проверять, – наморщил лоб Решетов.
– А я не помню, – признался Зотов, силясь зацепиться за хоть какое воспоминание и вечернем угаре.
– Ты в это время уже отрубился. Слабак.
– Отсыпается? – предположил Зотов, пропустив подначку мимо ушей.
– Не, этому борову, чтобы упиться, надо ведро. Я было пытался угнаться, да бросил. Гиблое дело, никакого здоровья не хватит. Где его носит, чертяку?
– К бабенке какой завалился, – усмехнулся Карпин и тут же загрустил. – Я и сам хотел, а вы давай еще по одной да еще по одной, че не мужик? Гады.
– Прямо тебя силком заставляли, – фыркнул Зотов.
– С бабенкою вариант, – оживился Решетов. – Это он может, известный дамский угодник, ни разу не видел, чтобы Федечке какая кралечка отказала. Человек огромного обаяния! Стоп. А Аркаша-кровопийца где?
– Туточки он, – Шестаков паскудно заухмылялся и поманил за собой в коридор. За дверью, под лестницей второго этажа, в обнимку со шваброй, сладенько посапывал Аверин в позе эмбриона, зябко подогнув ноги и подложив под голову кулачек, напоминая румяного, толстощекого пятиклассника. В одних кальсонах и скатанной на грудь, застиранной майке. Одежды рядом не было. Только аккуратно составленные кантик к кантику сапоги.
–Аки херувимчик, жалко будить, – Решетов легонько пихнул Аркашу в пухлый задок. – Подъем!
Аверин утробно замычал, отлягнул пяткой и попытался натянуть на себя в качестве одеяла брошенную уборщицей, грязную тряпку.
Зотов набрал воздуха в горло и заорал:
– Караул! Склад горит! Имущество расхищают!
– Кто посмел? – пьяно взревел Аверин, резво сел, обвел всех мутным взглядом и с облегчением выдохнул. – А, это вы? Шуточки шутите? Жестоко. – и сделал попытку вновь опрокинуться на пол.
– Похмеляться будешь, Аркаша? – тоном демона–искусителя проворковал Зотов.
– А есть? – заинтересовался Аверин.
– В кабинете, на столе, торопись, пока официант не убрал.
– А где одежка моя?
– Никит, ты не видел?
– Ты где раздевался, негодник? – усмехнулся Решетов.
– Не знаю, – огрызнулся Аверин, недоуменно хлопая склеившимися ресницами. – Вроде одетым ложился.
Он перевернулся на карачки и зашарил под лестницей.
В глубине школы хлопнула дверь, по коридорам гулким перестуком разнесся топот, из-за поворота вылетел возбужденный партизан с белой повязкой на шее и смутился, увидев разом столько начальства.
– Ну чего, Павленко? – спросил Решетов
– Там это, товарищ командир, там Малыгин, – партизан неопределенно махнул за спину.
– Чего, Малыгин?
– Сами поглядите, – нахмурился Павленко.
– Толком можешь сказать?
– Вам самому надо, – ослом уперся партизан.
– А чтоб тебя, конспиратор. Веди.
Павленко повернулся и поспешил на улицу. Угрюмо застывшую толпу Зотов увидел издалека. В сердце остро кольнуло. С дюжину местных и партизан стояли у крайней избы, густо обросшей одичавшей малиной и кустами терновника.
Решетов ускорил шаг, ледоколом протаранил зевак и замер, как вкопанный. Предчувствие Зотова не обмануло. Рядом с тропой, у покосившегося, влажного от росных капель плетня лежал Федор Малыгин, устремив в пустоту затянутые мертвой пленкой глаза. Тело покоилось на боку, ноги согнуты в коленях, руки сложены у лица в молитвенном жесте. «Кающийся грешник»,– пришла в голову первая, глупая мысль. Земля вокруг набухла и закоричневела от пролитой крови.
– Федор? – глухо позвал Решетов, опускаясь возле трупа на карточки. Тронул тело, поднял окаменевшее, застывшее в хищной маске лицо и спросил. – Кто, кто это сделал?
Павленко невольно отшатнулся и зачастил скороговоркой:
– Я… я не знаю, товарищ командир. Хозяйка ополоски вылить пошла, а он тут. Бабка в панику, крик подняла, я как увидел, сразу до вас…
Зотов хотел гнать всех поганой метлой и только сокрушенно вздохнул. Истоптали, как табун лошадиный, какие теперь там следы…
– Я по одному вешать буду, – тихо и страшно сказал Решетов.
– Остынь Никита, лучше помоги.
Федора с трудом перевалили на спину, тело только начало коченеть, распрямившиеся колени щелкнули мерзко и страшно. Лицо молочайно-бледное, рот слегка приоткрыт, кожу тронула синь. Несчастным случаем тут и не пахло. На груди и животе насохла запекшаяся кровавая корка, изодранная рубашка обвисла лохмотьями. Ножевые. Больше двух десятков. Зотову сразу вспомнилось убийство Николая Шустова. Били быстро и сильно, кромсая и уродуя плоть. Странное чувство, еще несколько часов пил с этим человеком, чуть не на брудершафт, а сейчас он уже мертв.
– Кто нашел? – спросил Зотов.
– Она, – Павленко вытолкал сухонькую, горбатую бабку.
– Горе какое, – старуха заохала, схватив голову почерневшими, увитыми толстыми жилами ладонями. – Ой соколики мои, страху я натерпелась.
– Не каждый день в огороде мертвеца находишь?
– Ась? – бабка оттопырила кривыми пальцами ухо.
– Я говорю, утро сегодня погожее! – повысил голос Зотов. – Давай рассказывая, как тело нашла!
– Не я нашла, соколик, не я, сыночек мой, Митенька, – бабка ухватила за руку высоченного, тощего парня, с косыми глазами и лошадиным лицом.
– Муу-ыы, – подтвердил Митенька и конвульсивно затряс головой, скаля большие, редкие зубы.
– Немой? – Зотов заранее смирился с потерей свидетеля.
– Чего? – бабка чуть не оторвала себе ухо.
– Говорю, не из разговорчивых твой Митюшка! Немой?
– Да, батюшка, истинно так! Он у меня ладненький уродился: пузатенькой, ножки крендельком, глазок вострый. Шустрой, спасу нет, ох и радовались мы со стариком-покойничком, Петром Макарычем, – бабка стремительно перескочила на другую тему. – Ой любовь у нас крепкая была с Петром Макарычем, очень я его уважала, а он меня ни в жисти не заби…
– Уймись ты с любовью своей, одуванчик божий! – заорал Решетов. – У меня друга убили, а ты про Петра Макарыча твердишь!
– Петр Макарыч, – истово закивала бабка. – Красивый был у меня Петя, высокай…
– Тьфу, – Решетов сплюнул в сердцах.
– Ыыы, уру, уэр, – завел шарманку Митюша, показывая на труп. – Уэр он, уэр.
– Умер? – уточнил Зотов. – Ну спасибо, экий ты башковитый, сам бы я ни в жизни не догадался! Ты кого рядом с ним видел?
Митя отрицательно затряс головой, всеж разумея по-человечески.
– Ыыы, икаво. Уэр.
– Уэр, уэр, – Зотов повернулся к Решетову. – Никто ничего, конечно, не видел. Федора зарезали после полуночи, аккурат, когда посты пошел проверять.
– Как свинью, – нахмурился капитан. – Такого парня пришили, суки. Мы с ним с сорокового служили, финскую прошли, от границы отступали, последнюю корку делили напополам. У него семья в Киеве. После войны в гости звал. Эх…
– Уэр, ууу – Митька, хныча, размазал по роже слезы и зеленые сопли.
– Враги у Федора были?
– Точно нет, – без раздумий ответил Решетов. – Да если и были, кто мог Малыгина ножиком запороть? Федя подковы играючи гнул, человек силы неимоверной. Он при мне трех финов в три удара убил. Саперной лопаткой орудовал, залюбуешься.
Зотов смотрел на страшно изувеченный труп. Что-то не вязалось. Предположим вчера, при фильтрации, упустили врага. По логике, он должен затаиться и сбежать при первом удобном случае. Но нет, ночью он убивает Малыгина, причем с крайней жестокостью. Ладно бы в спину пальнул или из темноты обухом по голове. Убийца выбрал нож, причем кромсал так, что встал вопрос о старых обидах и счетах. Враг рисковал трижды: выбрав звероподобного Малыгина в качестве цели, глумившись над телом, а в конце потратив время на придание телу загадочной позы. Зачем? Для отвода глаз?
– Это ублюдки из школы, – губы Решетова сжались в полоску. – Не знаю как, но ночью они выбрались из подвала.
– Ты с выводами не торопись, – Зотов присел к телу и кончиками пальцев отодрал слипшуюся в крови гимнастерку. Вдоль позвоночника побежали мурашки. На могучей, густо поросшей кучерявыми волосами груди Малыгина красовались вырезанные латинские цифры девять и шесть. Параллель с убийством Шустова вышла прямая.
– Это что? – тупо спросил Решетов.
– Цифры, как у Коли Шустова.
– Хочешь сказать…
– Ничего не хочу, – оборвал капитана Зотов. Слишком много ушей.
– Павленко! – позвал Решетов.
– Тут.
– Убери Федора. Группу к школе. Быстро.
– Что задумал? – спросил Зотов.
– Сейчас узнаешь.
За руку схватила глуховатая бабка.
– Милок, ты послухай. Митяйка мой яво нашел. Он у меня смекалистый, даром речи лишенный. Речь-то не главное, он, чай, не агитьщик. Яму шесть годиков было, я в поле картоху полола, а ить дожжик зачался. Я Митяйку под дубом оставила, а в дуб молния жахнула. Митяйка умишком и тронулся. Я далече была, прибегла, а он колодой лежит, попалило яму спину и плечи. Ох горюшко-горе. Еле выходила, молоком козьим поила, настоями травяными. Побежал мой Митяюшка, на ножки встал, надежа моя. Одна у нас радость с Петром Макарычем была…
– Понял я, бабушка, понял, – Зотов вырвался из старухиной хватки. Решетов успел скрыться из виду.
– Ыыы, ауу, кыаг, ама! – Митяй обнял мать длинными, худыми руками и ткнулся ей в грудь непропорционально большой головой.
– Сейчас Решетов дел натворит, – сообщил, чему-то улыбаясь, Шестаков.
– А ты что думаешь?
– Об чем?
– Не прикидывайся. О Малыгине.
– А чего думать? Упокой Господь душу, раба божьего, Федора. Нынче он, завтра мы.
–Фатализмом балуешься?
– Че?
– Слепой верой в судьбу.
– Ааа. А чего? Все под Богом ходим. Я вот думаю, хорошо Федю убили, а могли и меня, я тож ночью по деревне шатался. Ты сам пьяный валялся, режь – не хочу. Вот тебе и фитализм.
– Меня не могли, – возразил Зотов, по спине пробежал подленький холодок. – В школе народу полно, часовые на входе, все на виду.