– Оно так. Но всеж фитализм, он штука такая, заковыристая. У меня на лесоповале случайодин был: у соседей вага скользнула, сосна рухнула, напарника всмятку, а я в вершке стоял, живой, невредимый, ну разве портки намочил, да рожу сучьем оцарапило. Кому повешену быть, тот не утонет.
– Убийство тут каким боком?
– А никаким. Ночью вон старуха-Яковлева померла.
– Да ладно? – опешил Зотов.
– Сынов, как собака раскапывала, хотела на погост оттащить, ну и надорвалась. Хрен кто поплачет об ей.
– Жалко старуху.
– Жалко, – подтвердил Шестаков.
–Ерохину видел? – спросил Зотов, оглядываясь по сторонам.
– Че я, пастух ейный? – неожиданно оскорбился Степан.
– Ну малоли.
У школы бегали люди. Стоявший навытяжку перед Решетовым партизан сдавленно мямлил:
– Никак нет, товарищ капитан, не выходили они. Лаз из подвала один.
– Тогда как полицаи вышли и зарезали Федора?
– Я без понятия. Мимо нас мыша не проскочила.
– Мыша не проскочила, – передразнил Решетов. – Давай бегом, наизнанку вывернись, тащи бензину литров сто, керосина по дворам поищи. Я спалю на хер этот клоповник!
– Ты все обдумал, Никит? – спросил Зотов.
– А чего думать? Надо было вчера сучар запалить.
– Школу сожжешь? Пересуды пойдут.
– У Федора дети остались. Школу после войны снова отстроим, я, сука, лично раствор буду месить. Кирпич – не люди.
Зотов отступился. Решетов порет горячку, на факты ему наплевать, он если задумал чего, уже не отступится, упрямый, как черт. А кабинет у директора уютненький был…
Подошел растерянный, еще не отошедший после вчерашнего Аверин, наряженный в брюки с протертыми коленками и косо пошитый пиджак. С ходу заохал.
– Слышал про Федора, ужас какой! Истинно, человек человеку волк! – и пожаловался. – А меня обокрали, Виктор Палыч, конфуз да и только. Пока спал, свистнули френч и штаны. Галифешки-то, тьфу, бросовые, у меня таких сотня, а вот френчик знатный, чистая шерсть, подкладочка шелковая, мягкая, как дыхание мамочкино. Обидно. Пришлось рванину надеть. Где это видано, Виктор Палыч?
– Часовых спрашивали?
– Спрашивал, а толку? Ничего не видели, сукины дети, а глазки прячут хитрющие. Они и сперли! Знаю я эту породу, –Аверин погрозил кому-то пальцем. – Надо же до такого додуматься! Неделю не проносил! Подкладочка шелковая! Ворье! Это Решетов подговорил, я-то знаю!
– Соваться к нему за компенсацией не советую.
– И не собирался, –Аверин утих. – Уезжаю в отряд, Виктор Палыч, подводы загружены, махнем через лес, напрямик, к вечеру дома. И вам советую. Может со мной?
– Я задержусь, интересно посмотреть, чем все кончится.
– Воля ваша, за вещичками только присматривайте. Пойду собираться, спасибо этому дому, –Аверин тяжело вздохнул и засеменил прочь.
Партизаны прикатили ржавую, утробно булькающую бочку.
– Бензина литров пятьдесят! – отчитался Павленко, гулко хлопнув по мятому боку. Бочка отозвалась низким, протяжным баском. – Керосину нет.
– Мало, – поморщился Решетов, с видом инквизитора глядя на школу. – Тащите солому и сено.
– Какое сено, товарищ командир? – опешил боец. – Май месяц.
– Не умничай у меня! Сказал сено, значит сено! Бегом! – Решетов потихонечку впадал в веселое, деятельное безумие. Повернулся к Зотову и сказал, нервно потирая ладони:
– Полы обложим, горючкой польем и запалим. Доски сухие, вся деревня согреется. Аркаша куда убежал?
– Уходит в отряд.
– А-а, ну пусть проваливает, впечатлительным интендантам тут места нет. Спички есть?
Ответить Зотов не успел. По Тарасовке пронесся дробный топот копыт, нарастая и приближаясь. В начале улицы показались всадники, числом около двух десятков. Странно, как они прошли сквозь посты? Кудахча, брызнули куры, топорща куцые крылья и теряя перо. Следом, задорно вопя и круша полынь прутьями, бежали мальчишки. Нихрена себе эскадрон.
Пахнуло острым духом конского пота. Передовой всадник осадил скакуна перед школой, попытался лихо спрыгнуть, запутался в стремени и задергал ногой, наливаясь в щеках спелым помидором. По виду сущий командир: в офицерской полевой форме, фуражке со звездой, с портупеей и планшеткой на поясе. Высокий, сутуловатый, заплывший жирком, с длинными, сильными ручищами и покатой спиной. Квадратный, волевой подбородок, выбритый начисто, отливал синевой, Зотову стало стыдно за свою трехдневную, неряшливую щетину.
Решетов надрывно вздохнул. Как пить дать узнал этого коневода. Зотов хотел спросить у Шестакова, но, повернувшись, Степана не обнаружил. Смылся куда-то, подлец.
Всадники рассыпались полукольцом, зорко посматривая по сторонам. Агрессии не проявляли, держа оружие наготове. Вихрастый парень закинул карабин за спину, спешился и опрометью бросился помогать командиру.
Краснорожий выпутался из стремени, швырнул поводья вихрастому и пошел прямо на Решетова, печатая шаг. Так ходят гражданские, неожиданно оказавшиеся на воинской службе. Строевой шаг и отдание чести - самое святое для подобной публики. Можно еще, к месту и не к месту, цитировать на память устав, это вообще признак высшего пилотажа и человека, далекого от армии, как союзники от открытия второго фронта.
– Кто Решетов? – неожиданно визгливым для такой комплекции голосом полоснул верховой.
– Ну я, – с вызовом ответил Никита.
– Не «ну я», а «я, товарищ второй секретарь райкома партии»!
Ого, какие люди, – удивился про себя Зотов.
– Ну я, товарищ второй секретарь, – Решетов слегка побледнел, не привыкший окунаться в дерьмо перед своими людьми.
– Я Кондратьев Михаил Григорьевич. Слышал небось?
– Ну слышал.
– «Ну слышал», – передразнил Кондратьев. – Распоясались тут, где дисциплина, капитан? Вчера хотел примчаться, шеи намылить, да не успел, дел выше крыши.
– Деловой ты, – вальяжно отозвался Решетов.
– Ты как разговариваешь? – закипел секретарь.
– Слушай, друг, не ори, голова болит, – вклинился Зотов в разговор, оттирая Решетова собой.
– А ты кто такой?
– Зотов, представитель Центра в окрестных селах и деревнях.
–Пф! – секретарь временно потерял дар речи. – Ничего себе! В Штабе партизанских отрядов с ног сбились вас разыскивая! Я вчера в «За Родину» сунулся, хотел познакомиться, Марков сказал не знает ничего, он, мол, вам не хозяин. А оно вон, значит, как!
– А мы тут, знаетели, советскую власть восстанавливаем, – Зотов неопределенно повел плечом.
– Ни в какие ворота! – Кондратьев притопнул каблуком. – Вы отдаете отчет своим действиям? Ладно он, – секретарь кивнул на Решетова. – Конченный человек, но вы-то куда?
– А что я? – прикинулся дурачком Зотов.
– Впутались в авантюру, наломали дров, запороли операцию, которую мы три месяца готовили! Кто дал приказ на захват Тарасовки и Шемякино?
– Он, – наябедничал Зотов, кося глазом на Решетова.
– Ага, я, – не стал отпираться Никита.
– Ты у меня под трибунал загремишь, – пообещал Кондратьев и рубанул ладонью по горлу. – Вот тут уже со своими фокусами. Развел самодеятельность! Мы Тарасовку, как последний козырь, берегли, по плану гарнизон должен был поднять восстание, когда каратели выдвинутся на Кокоревку, а теперь что?
– Я же не знал! – развел руками Никита.
– Какого хера лезешь тогда? Бардак и махновщина! Я это прекращу!
– Че кричать-то? Дело сделано. Хочешь – прощения попрошу.
– Тебя судить будут.
– Это за что?
– Ясно, пустой разговор. Ссы в глаза – божья роса. Ничего, управа найдется. А вы, товарищ Зотов, не красиво себя повели. Доложу в Центр, чем вы тут занимаетесь.
– Пожалуйста, ваше право, – пожал плечами Зотов, волком посматривая на Решетова. Вот удружил, так удружил. «Отобьем деревеньку, по ордену схватим, комар носу не подточит…» Ну-ну. Прохиндей. За такоев военное время могут и профилактический расстрел прописать.
– Думаете пугаю?
– Совсем нет. Вину признаю. Готов понести наказание, – Зотов исподтишка погрозил Никите кулаком.
– Это я его втравил, – хмуро сказал Решетов.
– Без разницы. Хорошо устроились: круговая порука, самоуправство и анархизм. Мне заняться больше нечем, как за вами дерьмо убирать? Ты - командир боевой партизанской группы, Решетов, а не разбойничьей шайки.
– Я же извинился.
– Мы с тобой после поговорим, в другом месте и при других обстоятельствах. Там с тебя спесь обобьют.
– Не пугай, пуганый.
– Все вы смелые до поры. Приказываю деревню оставить. Собирайте шмотки и выметайтесь.
– Ты мне не указчик.
– Решетов.
– Ну.
– Это приказ.
– Много вас, приказчиков, на мою голову.
– Товарищи, давайте, наконец, успокоимся, – Зотов предусмотрительно влез в разговор. – Я вас отлично понимаю, Михаил Григорьевич, мы допустили ошибку, ответственность разделим напополам. Сейчас о другом нужно думать: о эвакуации семей партизан.
– А вчера вы чем занимались?
– Да всяким… – растерялся Зотов. Резонный вопрос. Вчерашний день в этом плане потерян.
– Пили? – секретарь шумно потянул носом воздух.
– Немного.
– Вы за это поплатитесь. Оба. Я так не оставлю. Страна воюет, а вы? Эх… Партизанские семьи заберу в Кокоревку, там поглядим. Люди готовы к эвакуации?
– Еще как! – бодро соврал Решетов.
– Выходим через двадцать минут, –Кондратьев бросил взгляд на часы. – Вы, двое, со мной, добром не захотите, будете арестованы.
– Арестовывалка не выросла, – напрягся Решетови скользнул рукой к кобуре.
Лицо секретаря окаменело, только нижняя челюсть двигалась туда и сюда.
– Хватит, Никита, – отрезал Зотов и обернулся на шум.
По улице несся, придерживая кепку, боец с винтовкой наперевес. Подбежал и остановился, не зная кому докладывать. Собрался с духом и выдохнул:
– Тов… товарищ капитан, я от товарища Саватеева. У нас там… у нас там противник!
– Ну наконец-то! – обрадовался Решетов и заорал на всю Тарасовку. – Боевая тревога! Отряд, в ружье!