– Из цепочки смертей выпадают Твердовский и Валька Горшуков.
– Твердовский – проба пера, – предположил Карпин. – Большая шишка в отряде, почему бы не начать именно с него?
– Особист мог что–то нарыть на Аркашу, – вставил Решетов. – А тут очень удобно подвернулись вы.
– Выходит, с Волги можно обвинения снять? – Карпин подался вперед.
– Не торопись, – остудил Зотов. – С этим успеем. Допустим уговорили, Твердовского устранил Аверин по неизвестной причине. Примем как версию. А Валька?
– Случайный свидетель? – парировал Решетов.
– Подельник? – пожал плечами Карпин.
– Гадание на кофейной гуще, – отмахнулся Зотов. Сейчас он больше всего жалел о том, что Аверина не взяли живым, столько бы сразу разрешили проблем. Разговорить арестованного он бы сумел, опыт не малый, способов масса, а время нынче жестокое.
– Сам себя накручиваешь, зачем? – возмутился Решетов. – Дело сделано, наслаждайся победой, расслабься. Что тебе еще надо? Нучто?
– Не люблю, когда вопросы остаются без ответов. Неуютно от этого. Ощущение не оконченной работы.
– Странный ты.
– Уж какой есть.
Снаружи донеслись приглушенные голоса и топот сапог, в землянку по ступенькамспрыгнула Анька Ерохина, за ней, пыхтя и отдуваясь, Шестаков, и следом Колька Воробей, вытягивающий тонкую, грязную шею. Как по расписанию явились. Сказано не раньше утра, с рассветом и приперлись.
– Принимайте гостей! – возвестил Шестаков и повалился на нары. – Насилу сыскали, хорошо, Ванька Лындин на посту подсказал. Грит фашисты ночью напали, до батальона, стрельба, все горит, насилу отбились. Брехло! Убивцу споймали?
– Споймали, – слабо улыбнулся Зотов.
– Кого? – Колька рванулся вперед.
– Не лезь, осади, – удержал парня Шестаков. – Докладывайте, как на духу. Кто?
–Аверин.
У Кольки глаза полезли на лоб, Анька вздернула бровь.
– А я знал! – у Шестакова не дрогнул ни единый мускул на бородатом лице. – Ведь вражина, чистый вражина, истинный сатаниил. Было предчувствие, а доказать не мог. Где этот пес?
–Умер, так уж случилось.
– Вы его убили, Виктор Петрович? – жадно спросил Колька. – Вы, да? Один на один?
«Кина геройского насмотрелся пацан», – усмехнулся про себя Зотов и ответил:
– Ага, один на один. Втроем.
Колька разочарованно выдохнул.
– Сопротивлялся, змей? – понимающе осведомился Шестаков.
Зотов, сделав неопределенный жест, показал руку, перетянутую бинтом с расплывшимся кровавым пятном.
– Сильно? – в Анькиных глазах вспыхнула нешуточная тревога. Ну не сучка ли? Типо переживает.
– До свадьбы заживет, – заявил Зотов.
– Меня не было, – загрустил Колька. – Ух я бы ему… я его…
– В следующий раз обязательно. Ночку как скоротали?
– Да ничего, спасибочки, вашими молитвами, – дурашливо поклонился Степан. – Под кусточком заночевали, крошек поели, росой напились.
– Он ко мне приставал, – наябедничала Ерохина. – Ручищи свои распускал.
– Степан, – сдерживая смех, напустил суровости Зотов. Ревности он не испытывал, случившееся в бане потускнело и отдалилось, укрывшись в самых теплых уголочках души. Никто никому ничего не должен, и никаких прав у него на девушку нет. Не было обещаний, не было клятв, просто в ту ночь они были друг другу нужны. И никаких иллюзий.
– Я согреться хотел, чай не июль месяц, ревматизм разыгрался, а она с дуру подумала, невинности лишить я ее восхотел. Больно мне надо! У меня баб, как у дурака фантиков. Тем более красивых.
– А я не красивая? – вспыхнула Анька.
– На любителя, – утешил Степан и поспешил сменить тему. – Раз убивца споймали, теперь, значит, тю-тю, улетите, Виктор Палыч, бросите нас?
В землянке повисла напряженная тишина.
– Как же, дождешься, улетит он, – нарушил молчание Решетов.
– Нет, Степан, и не надейся, еще помучаю и вас и себя, – объявил Зотов.
– А чего так? – скрыл радость Шестаков.
– Остались нюансы.
– Чего?
– Дела. Нужно по Колькиной наводке в Глинное смотаться, туда и обратно.
Колька Воробьев горделиво приосанился.
– Что за наводка? – удивился Решетов.
– У Твердовского в Глинном женщина была. Вдруг подкинет мыслишек.
– Пф, – Решетов фыркнул. – Заняться тебе больше нечем?
– А может ну его нахер, Глинное это? – состроил жалостливое личико Шестаков. – Сколько по лесам маемся? Отдохнуть бы. Баньку организуем, отоспимся, горяченького, наконец, поедим, обмундировку заштопаем, а то оборванцы, стыдно смотреть. Чистая шайка-лейка. Меня давеча старичок благообразненький спрашивал, не атамана ли Куницына я вестовой, шалила тут банда в Гражданскую, вот ему и причудилось, больно обликом схож. Лошади и той роздых нужон, а тут свой, советский военнослужащий. Чай не старый режим. Надсадимся, кто Родину защищать будет? Колька Воробей, нет его свирепей?
Колька вспыхнул и сжал кулаки, Зотов жестом успокоил пацана и задумался. Неудержимо тянуло отдохнуть, казалось, положи голову на подушку и провалишься в сон на несколько суток, восполняя иссушающий, хронический недосып. А потом есть до отвала, хорошо бы наваристых щей и жареной картошки со свининой, луком и шкварками, и чтобы поджарок хрустящих побольше. И стакан холодного молока. А потом опять спать, спать без снов и ожидания, что какая-нибудь сволочь растормошит. Ну хорошо, так и сделаем… после войны. Зотов поднял запавшие глаза и сказал:
– Идем в Глинное.
– Я так и хотел, – покорился Степан.
– Далось тебе! – Решетов звучно хлопнул по бедрам. – Думал ты со мной, обеспечивать охрану совета.
– Когда уходишь?
– Через час – через два, нищему собраться, только подпоясаться. Мне лишние глаза и руки позарез как нужны.
– Виктор Палыч! – тут же заныл Воробьев.
– Ну?
– Можно мне с товарищем капитаном? Пожалуйста! – глазки умоляющие, как у проголодавшегося щенка.
– Ты на колени пади, – любезно подсказал Шестаков.
– Виктор Палыч! Отпустите.
– Да легко, – Зотов не стал безжалостно топтать мальчишеские мечты. Чего уж там, заслужил, пускай порадуется пацан. – Возьмешь бойца, Никит?
Решетов внимательно посмотрел на замершего Кольку и улыбнулся краешком рта.
– Я только за. Мне и так Марков четверых навязал. Я сначала взъерепенился, говорю: «Федрыч, ты знаешь, я в группу чужих не беру.» А он уперся, руками машет, приказывает, ну я и смирился. А Колька свой в доску парень! Не глядя беру!
Кто из них тогда знал, что судьба уже вынесла свой приговор?
С опушки Глинное просматривалось в оба конца. Село на три десятка дворов надежно укрылось среди дремучих брянских лесов, связанное с обжитыми местами единственной грунтовкой на Навлю, весной и осенью превращающуюся в непроходимую, грязную хлябь. Черные крыши дыбились вдоль единственной улицы растрепанными вороньими гнездами. У колодца набирала воду баба в цветастом платке, побрехивали собаки, несколько пацанят удили рыбу в узкой, мутной реке, грязная коза воровски хрумкала молоденькие яблоневые листы. В середине села крестами в небо вознеслась трехглавая деревянная церковь. Сельская пастораль. Немецкого присутствия не наблюдалось. Оно и понятно, немцам тут делать нечего.
– Который дом? – прошептал лежащий рядом Шестаков.
– А я знаю? – удивился Зотов, пытаясь выскрести набившуюся за шиворот сухую хвою. – Колька сказал: Антонина Лазарева, без адреса. Кто у нас местный?
– Я в Глинном этом не гостевал, – огрызнулся Степан. – Глухомань, только медведи на околице сруть, ни клуба, ни танцев. Бывал, конечно, но знакомств полезных не заимел. Вон та изба на краю, под березой кривой, там товарищ мой, Фролка Гуриков жил.
– Ну так сходи, повыспрашивай.
– Я бы сходил, мне в удовольствие, да Фролка, сукин сын, еще до войны возомнил, будто я у него корову увел, гонялся за мной с топором и обиду великую затаил. С тех пор дружба наша расстроились. Даже не знаю с чего.
– Украл корову-то? – уличил Зотов.
– Да как можно? – изобразил возмущение Шестаков. – В святом писании сказано: не убий, не прелюбодействуй, не укради…
– Ты мне штучки эти религиозные брось.
–Аверину, члену партии чуть не с Бородинской баталии, можно святыми книгами баловаться, а мне, значит, нет? Угнетение это.
– Так украл или нет?
– Нет, сказал же. Сама увязалась, может полюбился я ей, а может веревка за плечо причепилась, не ведаю, а животной неумной разве залезешь в башку? Иду лесом, слышу будто колокольчик бренчит. Ну, думаю, чудится, леший, паскуда лохматая, манит. Иду и не оборачиваюсь, нельзя оборачиваться, бес заберет. А оно бренчит и бренчит. Ну я десятка не робкого, приготовился черта крестом осенить. Батюшки святы, Фролкина коровка сзади стоит и с любовностью великою смотрит, лахудра рогатая. Убеждать ее пробовал, говорю: «Голубушка, иди домой, дура». Не разумеет, мычит не по-нашему. А уж затемно было, до Фролки далече, а в лесу разве можно скотину бросать? Что я, изверг какой? Привел в Навлю, велел одному цыгану коровенку хозяину отвести с извинениями. А он шельмой оказался, взял и пропал,ни его, ни коровы. А Фролка не понимает, милицию вызвал…
– Хв-ватит, Степан, прекрати, – Зотов, сдерживая смех, стащил кепку и прикрыл лицо. – Уймись.
– Почем корову-то продал? – давясь, просипел Карпин.
– За тыщу рублев…, – Шестаков осекся, сболтнув лишнего. – Твою-разэтову, не путай меня, скотинину эту я хозяину отослал…
– Мы в деревню пойдем? – прошипела Анька, которую Зотов от греха подальше потащил за собой, по принципу: «Держи друга ближе, а врага еще ближе...» – Или будем цены на ворованный скот обсуждать?
– Я не знаю, чего пристали они, – истово закивал Шестаков. – Вы, товарищи, не из милиции часом? Ан нет, партизаны, так вот и партизанствуйте на здоровье, меня не замайте. Будем Лазареву искать?
– Наверное будем, – отсмеявшись, кивнулЗотов.
– Давайте я первой пойду, я привычная, – предложила Ерохина. – Аусвайс в порядке, баба подозрений не вызовет.