– Узнаете? – он развернул документ перед Марковым.
Командир побледнел.
– Час от часу не легче. Ой, полетит моя голова!
– И не только ваша, – успокоил Зотов, извлекая из коробки фотографию. Со снимка смотрела улыбчивая женщина средних лет, с кудрявыми волосами, и пускай не очень красивым, но милым лицом. На обороте подпись: «Москва, 1939 г». Фото обгорело по правому нижнему углу, словно его спасли из огня. Или хотели сжечь, но опомнились. Неужели те самые личные вещи, которых так не хватало при первичном обыске? Жена? Любовница? Сестра? Подруга по переписке? Первая учительница?
– Михаил Федорович, почта в отряде налажена?
– Налажена, – кивнул Марков. – Начиная с декабря, каждым самолетом письма переправляли!
–Аверин писал кому-нибудь?
– Точно нет, я бы помнил, все письма через меня и Олега Ивановича шли, – Марков наморщил лоб. – Он вроде говорил, нет у него никого, всех фашисты побили. Врал?
– Понятия не имею, – Зотов отложил фотографию лицом вниз. От взгляда незнакомой женщины стало не по себе. В коробке с сокровищами осталась последняя вещь - истрепанная записная книжка. Кончики пальцев уколол электрический ток. Фотографии, деньги и документы - лишь мишура, кусочки в мозаике, затейливый шифр без ключа. Он раскрыл книжку, исписанную мелким убористым почерком, на первой странице и увидел многократно обведенное чернилами слово:
Дневник
и дальше что-то вроде предисловия:
Дневник вести нельзя, так нас учили в ЦШ. Дневник - прямой путь к провалу, неопровержимая улика, нарушение всех правил конспиративной работы. Я, майор госбезопасности Аверин А.С., находясь в здравом уме и твердой памяти, знаю это и готов к последствиям. Иначе нельзя. Для меня это единственная возможность не сойти с ума и попытаться доказать свою невиновность, когда время придет.
Судя по прыгающему, неровному почерку и разводам чернил, писал очень взволнованный человек. На это указывала и первая запись дневника, написанная уверенным, разборчивым почерком. Судя по всему, предисловие написано позже, чем начат дневник.
194119 сентябряРешил – буду вести дневник. Для потомков, пусть знают, как мы боролись с врагом. Почему начал сегодня? Сегодня в город вошли немцы, Красная Армия отступила с боями. Отчетливо слышна канонада, за Днепр летят сотни самолетов с крестами, дрожит под ногами земля. Нелюди в серых мундирах повсюду – на Крещатике, на набережной, у театра оперы и балета, на Артема и на Тараса Шевченко. Несколько сотен предателей встречали оккупантов хлебом, солью и колокольным звоном. Их время придет, поквитаемся. Город разом потускнел, увял, потерял цвета. Впечатление огромного кладбища. Люди прячутся. Всюду сытые, довольные немецкие рожи. Думают победили. Ничего, хлебнут крови. Завтра 20е, день нашей мести. Мы не сдадимся!20 сентябряСвершилось! Первый удар по врагу нанесен…
Зотов читал, погружаясь в трясину крови, ужаса и предательства. От надежды на скорую победу к полному разочарованию и помешательству. Редкие, пронзительные в своем содержании записи. Постепенно примешивающиеся нотки безумия. Смерть, отчаяние и животный ужас, потеками сочащиеся с пожелтевших страниц. Ближе к середине появились цитаты из Библии. Коммунист и подпольщик надломился в определенный момент. Отчеты о боевых операциях сменялись сценами из жизни города: виселицами, массовыми расстрелами, голодом. Тяжелая поступь нового немецкого порядка. Двадцать две страницы кошмара, с первого дня оккупации до прихода в лагерь партизанского отряда «За Родину». Между этими событиями три страшных месяца. Боль и немыслимые душевные муки. Запятнанная совесть, сводящая человека с ума. Дневник, как единственный якорь, удерживающий Аркадия Аверина от падения в бездну.
Зотов рванул душащий воротник, воздуха не хватало. Он не заметил, как полетели оторванные с мясом пуговицы. Марков сидел, не в силах нарушить молчание, и не понимал, что происходит.
Последняя запись после долгого перерыва, 1942 год:
28 апреляТвердовский убит. Это моя вина. Они убили его. В отряде появился человек из Центра, и Олег определенно был намерен поделиться с ним подозрениями. Он подписал себе приговор. Значит все подтвердилось . Кровь Твердовского на моих руках. Я по локоть в невинной крови, пришла пора смыть ее кровью виновных. Много званых, да мало избранных. Господи, на тебя одного уповаю. Помилуй мя грешного…
У Зотова из горла вырвался сдавленный хрип. Так хрипит загнанный, раненый зверь. Дневник убийцы дал ему ключ. Игра подошла к завершению.Он нашарил в кармане позабытую записку Каминского, и, уставившись пустыми, омертвевшими глазами на перепуганного Маркова, сказал тоном, не терпящим возражений. Его голос был глух:
– Мне нужен журнал боевых действий отряда, прямо сейчас. И пусть позовут Анну Ерохину.
Марков унесся, не задавая вопросов, а Зотов уже забыл про него. Последняя роль для Ерохиной, нечто страшное для всех остальных. Он лихорадочно искал в бумагах Твердовского списки личного состава, чувствуя, как мгновенно промокшая гимнастерка липнет к груди и плечам.
Глава 23
Урочище Брюховатое проявилось на фоне ночного неба темной громадой брошенной церкви. Крест колокольни цеплялся за звезды и мертвенно подсвеченные луной облака. Центральный купол обрушился, четыре малые главы зияли прорехами, в стрельчатых окнах прыгали отсветы пламени, и вся эта картина навевала грусть и мистическую тоску.
Зотов шел по лесной дороге в открытую, не таясь и даже специально насвистывая. Очень бы нехотелось, проделав долгий и утомительный путь, нарваться на очередь от часовых. Автомат он забросил за спину, поминутно подсвечивая под ноги фонариком и вполголоса матерясь. Время перевалило за первый час ночи.
– Стой! – грозно окликнули из темноты.
Зотов послушно остановился.
– Кто таков? – голос показался знакомым.
– Ты, Пакшин? – осведомился Зотов. – Это Зотов, помнишь кашей кормил? Мы с тобой в одной землянке чуть на гранате не взорвались.
– Ясно, – из голоса партизана ушли тревожные нотки. – А я думаю, кто по лесу шляется. Ты бы еще в воздух палил. Чему вас только учат в Москве?
–Ерундовине всякой, – Зотов вышел на голос.
–Ближе не подходи, натопаешь, у меня лежка тут, за дорогой слежу.
– Понял, – Зотов поравнялся с местом наблюдательного поста. Пакшина видно не было, замаскировался на славу. – Капитан где?
– В церкви.
– А Колька?
– Кто?
– Пацан, который с вами ушел.
– А-а, этот, – Пакшин замялся. – Не знаю. Че я, пастух? Все в дозорах стоят. У капитана спроси.
– Так я пойду?
– Так иди.
От Брюховатого не осталось следа, на бывшие поля и огороды высыпал березняк, обочины бывшей деревенской улицы заросли одичалым шиповником, стеной непролазного терна и сухой крапивой в человеческий рост. Старые тополя угрюмо шумели на холодном ветру. Все здесь умерло, погибло, рассыпалось в прах. Здесь люди убили людей ради горсти бумажек и нехитрого скарба. Измывались, насиловали, жгли. Оттого так неуютно и страшно. Сбоку дороги груда сгнивших бревен – колодец. Зотову почудился плеск мертвой, протухшей воды в глубине.
Церковь вырастала в размерах, возносилась над головой темной, жутковатой махиной, увенчанной покосившимися остовами православных крестов. Казалось, еще шаг, и ударит призрачный колокол. Дверь отсутствовала, внутри призывно и как-то неожиданно по-домашнему мерцал оранжевый свет, ощутимо тянуло дымком и гречневой кашей. Товарищ капитан покушать изволит? Не поздно? Хотя да, потом будет не до еды…
– Эй, хозяева, дома кто есть? – на всякий случай обозначил присутствие Зотов.
По облупившимся стенам запрыгала длинная, изломанная тень, угрожающе звякнул металл.
– Батюшки, Витя! – всплеснул руками появившийся Решетов. – Какими судьбами?
– Мимо проходил, дай, думаю, загляну.
– Ну молодец! – обрадованный Решетов потащил его в церковь. – Ты один?
– Один, –соврал Зотов. – Архаровцы мои отдыхают.
Решетов на мгновение задержался у входа, слушая ночь. Зотов спиной ощутил подозрительный взгляд. Пол устилали груды битого кирпича, со стен смотрели полустертые фрески: святые с незрячими глазами и крылатые ангелы, теряющиеся где-то под куполом; пахло сыростью и перепрелым листом. В церкви горел небольшой костерок, заставляя непроглядную тьму прятаться в дальних углах. У костра сидел Кузьма с автоматом на коленях и жарил на углях кусок сала. Рядом, под крышкой, попыхивал котелок и закопченный чайник с изогнутым носом.
– Витя пришел, – счастливо заявил Решетов.
– Вот уж кого не ждали, – вежливо поприветствовал Кузьма. Сало на палке плавилось и шкворчало, распространяя одуряющий аромат.
– Есть будешь? – на правах хозяина спросил Решетов.
– Спасибо, сыт, – отказался Зотов. – Ну как тут у вас?
– Работаем, – беспечно отмахнулся Решетов. – Местность засветло осмотрели, тихо и заброшено, как у монашки под юбкой. Часовых выставили, чин чинарем, муха не пролетит. Совет пройдет без сучка и задоринки. Эх, хорошо ты пришел! Как в Глинном, новости есть?
– Зря смотались, – понурился Зотов. – Баба эта ничего ведать не ведает.
– А я предупреждал! – победно усмехнулся Решетов. – Слушать надо, Витя, умных людей!
– Клянусь, теперь буду, – кивнул Зотов. – Колька мой как, не балует?
– Да ты чего? Колька мировой парень! – Решетов показал большой палец. – Ты как хочешь, но я его у тебя заберу. Мне такие ребята до зарезу нужны!
– Как Валька Горшуков?
Решетов осекся, по лицу пробежала тень, сменившись натянутой, вымученной улыбкой.
– Ты мне настроение не порть, Вить.
– Извини. Где Колька?
– Слишком много вопросов ты задаешь, – пламя бросало на хищное лицо Кузьмы зловещие отблески.