От разговора с Сашкой остались двойственные впечатления. Волжин отрицает вину, и в этом ничего необычного нет. Случаи, когда преступник признается в содеянном, можно по пальцам пересчитать, абсолютное большинство отправляется валить лес по энкавэдэшной путевке, искренне убежденное в собственной безукоризненной чистоте. Тюрьмы переполнены невиновными, спецлагеря кишат праведниками, случайно угодившими в жернова репрессивных машин. За Сашку лишь его слово, против – упрямые факты. Он что-то недоговаривает. Любой, кому вышка грозит, душу и мамку продаст, дружков лучших заложит, а этот молчит? Почему? Загадка. Найдешь ответ – дело сдвинется с мертвой точки.
Зотов отыскал Маркова и уговорил отдать в пользование землянку Твердовского для проведения следственных мероприятий. Марков поартачился немного и согласился. Насчет свидетелей по делу Волжина пришлось вновь надавить. Марков, не желая конфликтовать с Лукиным, кобенился как мог, отсылая к начальнику штаба и напирая на то, что это его свидетели. Зотов напомнил, кто командир отряда, и Марков сдался. Минут через десять у входа в землянку курили и переговаривались несколько человек.
За следующие полтора часа Зотов выяснил массу интересных подробностей. Опрошенные партизаны в один голос утверждали – Волжин прилюдно обещался зарезать Твердовского. Однозначно был пьян – от легкого подпития до полнейшей невменяемости, тут показания разошлись. Гулянка закончилась около двенадцати ночи. Миловидной девушке из хозвзвода, Оленьке Гусевой, угрозы Волжина показались бахвальством. Волжин красовался перед девчонками и убивать никого не хотел. Всем понравился – веселый, разговорчивый, сильный. Одноногий повар, Егор Кузьмич Савушкин, в час ночи видел Волжина в лагере. Время назвал точно, как раз сменились посты. Разведчик вышел к кухне, попросил прикурить, спросил, где баня, и ушел. Двое патрульных наткнулись на Волжина в три часа ночи. Он якобы вышел до ветру и заблудился. Подозрений это не вызвало. Волжина проводили до землянки и пожелали спокойного сна. Вел себя нормально, не нервничал, не пытался скрыться и убежать.
Зотов выборочно опросил еще четверых. Ясности не наступило. Он отодвинул блокнот, исписанный мелким неразборчивым почерком. Привык писать быстро, от этого буквы скакали безумными блохами и строчки походили на затейливый шифр. Разболелась башка. Показания уводили в разные стороны: половина свидетелей утверждала, будто Волжин жаждал убийства, половина приняла выпады за шутку, причем явных угроз, оказывается, и не было. Гуляла компания до двенадцати ночи, повар видел Сашку около часа, патруль обнаружил его в три часа и проводил до землянки. Это подтверждается показаниями лейтенанта Карпина, которого Волжин разбудил в десять минут четвертого. Где Волжин был с часа до трех? Два часа выпадают из схемы. За это время можно спокойно придушить особиста, имитировать самоубийство, замести следы и лечь спать, прикинувшись невинным ягненком. Ох, Сашка, Сашка, зря ты молчишь. Спрашивал у повара дорогу к бане. Зачем? Сомнительное удовольствие – мыться в выстывшей бане, легче взять на кухне ведерко горячей воды и ополоснуться в ближайших кустах. Вечера встали теплые, комарье покамест не озверело, плескайся, как бегемот.
В дверь постучали.
– Да.
Внутрь просунулась кудрявая шевелюра ординарца Петро.
– Товарищ командир кличет, срочное дело.
– Иду. – Зотов спрятал блокнот в карман. Никак Марков очередную подлянку задумал…
Глава 5
В конце тропы галдели с десяток партизан. Внеплановое собрание? Марков, устало слушавший высоченного, крепко сбитого парня, отмахнулся и поспешил к Зотову. Сообщил удивленно:
– Виктор Палыч, пришли ребята из отряда имени Калинина.
– Безмерно рад, – прослезился Зотов. – Я тут при чем?
– Ну это, как его, штука такая вышла, – замялся командир, подбирая слова. – Один из них Твердовского, стало быть, требует, говорит, Олег Иванович его самолично востребовал.
– Сказали?
– Сказал. Ругается теперь на чем свет стоит, бучу поднял.
– Мне нужно поговорить с ним, – быстро сказал Зотов. Представилась возможность опередить Лукина на крохотный, неприметный шажок. Странно, что Марков не обратился напрямую к начальнику штаба. Подозрительно это.
– Сделаем. – Марков повернулся и скомандовал: – Крючков! Подь сюды, у товарища разговор к тебе есть. Надо потолковать.
– Отчего ж не потолковать, – зычно пробасил высокий.
Зотов отошел в сторонку, под навес с лошадьми. Худющая кобыла покосилась огромным глазом и пренебрежительно фыркнула. Партизан приблизился не спеша, вразвалочку, словно делая одолжение непонятному типу. Глаза наглые, рыбьи, одет в обрезанную шинель и ботинки с обмотками, на голове лихо сдвинутая на ухо кепка, украшенная грязноватой лентой из красной материи, на плече, стволом вниз, мосинский укороченный карабин. За поясом две гранаты с длинными ручками и плоский штык от немецкой винтовки.
– Чего хотел? – вместо приветствия набычился партизан.
– Здравствуйте, товарищ. – Зотов расплылся в дружелюбной улыбке. – Я представитель Центра при штабе партизанских бригад Брянской области.
Парень разом подобрался и ответил куда более дружелюбно:
– Здорово. Крючков Иван.
– К Твердовскому?
– К нему. – Крючков сплюнул сквозь зубы. – Три дня болота месили, и зря. А ноги-то не казенные. Ботинок прохудился, кто возместит? Я как узнал, что особист повесился, ошалел слегка. Такую дорогу проделали!
– Знаете, зачем он вас вызвал?
– Ни ухом ни рылом, – отмахнулся Крючков. – Неделю назад покликал меня командир наш, Матвеев. Сказал – особист зародиновский ищет бойцов сто тринадцатой стрелковой дивизии, а я как раз там и служил. В прошлую пятницу опять меня к командиру скликали, велели собираться и топать в «За Родину» к особисту, а это двадцать километров от нас.
– С какой целью?
– Не знаю. Мое дело маленькое, приказали – встречайте с цветами и фейерверками.
– Догадки имеются?
– Полагаю, насчет сто тринадцатой дивизии. – Крючков подозрительно огляделся. – Ведь недаром особист мертвый за нее узнавал. А вот откуда у него такой интерес – тут помочь не могу, надо у него спрашивать.
– У него спросишь, – невесело усмехнулся Зотов. – Что уникального в этой дивизии?
– А ничего, – признался Крючков. – Сформировались в Рыльске, в тридцать девятом, я как раз призвался после техникума, сам курский. Освобождали Западную Белоруссию, полячишек разогнали, они и не сопротивлялись особо, драпали и в плен стадами сдавались. Вот тогда мы поверили в мощь Красной Армии. Весело было, кто ж знал, что через два года сами дерьма хлебанем. – Крючков замолчал, следя за реакцией собеседника.
Зотов ничего не сказал, лишь ободряюще смежил веки.
– Вышли к границе, – продолжил Крючков. – Фашистам ручками помахали, они нам, дескать: камрад, карашо, дружба навек. Гниды. Надо было тогда их давить. Потом нас в Карелию перебросили, помогать финскому пролетариату сбросить буржуйские цепи. Думали, как в Польше: могучим ударом, малой кровью, на чужой территории, ну и вляпались по самые помидоры. Стужа встала жуткая, а мы в буденовках. Замерзшие солдатики вдоль дороги торчали, как статуи в инее, поднять пытаешься – руки с ногами хрустят и отваливаются. Я этот хруст до сих пор слышу. Финны пленных добивали и на деревьях кусками развешивали. В сороковом, двадцать девятого февраля, меня ранило во время атаки на Туркин-саари, спину осколками посекло. Обидно до слез, угораздило дурака перед самой победой. Провалялся три месяца в госпитале, врачи «Железным» прозвали, вытащив из меня почти сто грамм чугуна.
Партизан замолчал, погрузившись в воспоминания.
Зотов не мешал, будто снова ощущая ледяное дыхание финских лесов. Дыхание смерти, затаившейся в величавой красоте огромных, занесенных снегом елей. Странная та была война, непонятная. Финны никакого освобождения вовсе не ждали. Летучие отряды лыжников в белых халатах появлялись из чащи, обстреливали советские дивизии, растянутые по дорогам на десятки километров, и растворялись в дымчатом мареве. Солдаты зверели, неся потери и не видя противника. Финны не вступали в бои, массово используя снайперов и маневровые группы. Минировали дороги, обочины, дома, трупы. Приманкой могли служить брошенные портсигары, винтовки, оставленный напоказ новенький велосипед. Армию охватил страх перед мифическими «кукушками», боялись каждого дерева и куста. Медлительные армейские механизмы с трудом приспосабливались к новым условиям. Кровью платили за каждый пройденный метр. Зотов попал на войну в канун нового, сорокового года, в составе оперативной группы для фильтрации финских военнопленных. Только на месте выяснилось, что допрашивать почти некого, за всю войну в плен попали меньше тысячи финнов. А в январе, с частями восемнадцатой дивизии, Зотов попал в окружение близ деревеньки Леметти. Температура упала до минус пятидесяти, пришлось вгрызаться в каменистый промороженный грунт. Финны методично обрабатывали артиллерией, предлагали сдаться и обменять оружие на деньги. Эмигранты из русских звали по именам, матерились, исполняли «Яблочко» под гармонь, ночами финские женщины истошно выли и колотили в бубны. Окруженные сходили с ума. Начался голод. Танкисты попытались вырваться самовольно, увлекли за собой часть пехоты и попали в засаду. Из полутора тысяч бойцов не выжил никто. Попытки доставить продовольствие по воздуху провалились. Советская авиация, не имея точных координат, бомбила своих. Положение стало катастрофическим. Приказ на прорыв поступил лишь двадцать восьмого февраля. Комбриг Кондрашов велел бросить сто двадцать раненых. Измученные, отощавшие солдаты двумя колоннами бросились в самоубийственную атаку. Первая погибла, вторая прорвалась, среди них Зотов. Смерть выпустила, разжала костлявые лапы.
– Оклемался я после госпиталя, получил сержанта. – Крючков вышел из забытья. – Дислоцировались в Семятыче, на самой границе, дрянной городишко. Поляки с белорусами люто дружили, доходило до погромов и поножовщины. Ну а двадцать второго накрыли нас немцы, в пух и прах разнесли, огонь такой был, что финская раем казалась. Кое-как собрались, поступил приказ занять оборону. Сказали, нужно сутки выстоять, и погоним фрица поганой метлой, как япошек на Халхин-Голе. Народ воодушевился, любо-дорого посмотреть, а потери жуткие, в ротах до половины бойцов, артполк приказал долго жить, склады разбиты. Выступили с грехом пополам. Песни пели, знамена развернули. Ну нам, на марше, в бочину танки и въехали. Мы моторы услышали – обрадовались, идиоты, немцев не ждали так глубоко. А из перелеска машины с черными крестами – и прямо на нас. Дивизия растянута, связи и управления нет, побежали кто куда мог. Счастливчики успели за Нурец переправиться, а кто не успел, там и легли: шестьсот семьдесят девятый полк не вышел почти в полном составе, и весь дивизионный разведбат погиб, прикрывая собой переправу. Многие по лесам разбежались, местные поляки голодных выманивали и палками, как шелудивых псов, забивали.