– К Минску отступали?
– Не-а, – мотнул головой партизан. – Двинули на Киев, там нас окончательно окружили и расхерачили в августе. Командир дивизии, генерал Алавердов, в плен угодил.
– Как это произошло?
– Не знаю, врать не буду, нас немец каждого в отдельном котелочке варил. Странная история вышла. По слухам, сдался наш генерал. Немцы листовки бросали от его имени, обещали мирную жизнь. Только не верю я, чтобы Христофор Никанорович на это пошел, железный мужик был, он бы скорей застрелился, чем под Гитлера лег. Не верю, и все.
– Сами были в плену?
– Не был, – горячо ответил Крючков. – Мы неделю по уши в болоте сидели, лягушек жрали. Кроме меня еще двое живы остались, подтвердят, если потребуется.
– Не потребуется, не мое это дело, – успокоил Зотов. – Как оказались в брянских лесах? Почему не остались на Украине?
– За фронтом шел, – пояснил Крючков. – Я за ним, он от меня, так и не встретились. На Украине не задержался, я немцев бить хотел, понимаешь? А хохлы ждали, что из этого выйдет, какая завертится жизнь. Все тамошние отряды окруженцами сколочены, местные сидят и не мурлычат. Отряды слабые, действий боевых не ведут, пугаются каждого чиха, кто зиму пережил, ушли в Белоруссию. На Украине условия сложные: лесов мало, население не поддерживает. Посмотрел я на этот бордель, плюнул и на восток лыжи намылил. Спасибо, встретил хороших людей, партизаню себе помаленьку. – Он любовно погладил винтовку и неожиданно глянул с вызовом. – Вы не думайте, я не трус какой, не шкура продажная. По лету соберу добровольцев и подамся обратно в Белоруссию, поляков-сук резать. Они думают, немец их защитит, а хер там плавал, вернется Ванька Крючков, запоют по-другому, кровью захаркают.
– Вас не отпустят, – резонно возразил Зотов.
– Сам уйду, – заявил Крючков. – Мне житья иначе не будет, я просыпаюсь – рукав у полушубка грызу. На меня как на психа смотрят. Ребята погибли – Колька, Вовка, Денис Большаков, лейтенант Горин, а я живой. Почему? Выходит, мне за них мстить, больше некому. Я поляков рвать, понимаешь, буду!
– Понимаю. Вернемся к Твердовскому. Кроме вас, он нашел кого-то из сто тринадцатой дивизии?
– Без понятия, – признался Крючков. – У командиров отрядов спрашивать надо.
– Хорошо. Когда собираетесь возвращаться в отряд?
– Завтра-послезавтра, только ногам отдыху дам. – Крючков вдруг подобрался. На тропе появились несколько девушек, волокущих огромные корзины с бельем.
– А глядишь, и задержусь на недельку-другую, по личному делу, – хохотнул партизан. – Вопрос можно?
– Попробуйте.
– Вы здесь с проверкой?
– Не понял, – прищурился Зотов, по привычке уйдя от прямого ответа. Это позволяло обдумать слова и выгадать время.
– Ну это, как его, – замялся Крючков. – Вы же из Центра.
– И?
– Да ничего…
– Нет уж, договаривайте, раз начали, – мертвой хваткой вцепился Зотов.
– Отряд этот, «За Родину», странный, люди разное говорят, – признался Крючков. – Ну я и подумал…
– Что говорят?
– Везучие они черти, – доверительно понизил голос Крючков. – Потерь мало, а удачных боевых операций больше, чем у остальных отрядов вместе взятых.
– Это плохо?
– Да как раз наоборот, но зависть присутствует. Другое настораживает: держатся особняком, чужих не любят. Наши предлагали рельсы вместе рвать – отказались, им самим, видите ли, сподручнее. Как в рожу плюнули. Мы к полотну сунулись, еле ноги унесли, а зародиновские мост у Красного Колодца рванули, ошметки летели. Командир у них ушлый, зимой снега не выклянчишь, трофеями и славой делиться не хочет, видать. Вроде одно дело делаем, а «За Родину» свою линию гнет, вот народ и волнуется. Но соединение авторитетное, того не отнять. Причем еще осенью отряд был ни рыба ни мясо, по боевым показателям в отстающих, а тут на тебе. И откуда взялось?
– Научились воевать?
– Выходит, так, – вздохнул партизан. – Разрешите идти? Притомился, а Марков покормить обещал.
– Идите, – не стал удерживать Зотов. Крючков развернулся и удалился своей приметной походкой вразвалочку.
Зотов остался под навесом и машинально провел рукой по жесткой лошадиной гриве. Жаль, сахара нет, угостил бы коняшек. Им в войну перепало не меньше, чем людям. Разговор с Крючковым подкинул загадок. Откуда у Твердовского интерес к судьбе сто тринадцатой стрелковой дивизии? Подобных историй тысячи, полных подвига, трагизма и горечи. После них остается привкус крови и скрип песка на зубах. Пустота в душе. Окружены, смяты, разорваны, уничтожены, втоптаны в грязь, но не сломлены. Миллионы погибли и сгнили в плену. А такие, как Крючков, выстояли и раздули тлеющий уголек ненависти в бурное пламя.
Зотов снова мысленно перенесся в Карелию. Край потрясающей, дикой красоты, бескрайних лесов, острых скал и бурных рек, срывающихся водопадами в мириадах солнечных брызг. Синее небо, золото и багрянец осенней тайги, зеленые мхи и серые камни, буйство красок, тысячи оттенков. Но для Зотова Карелия окрашена в два цвета, он видит только ярко-алую кровь на ослепительно-белом снегу. Полотно обезумевшего художника, наобум швыряющего краску на холст. «Почему я живой?» – спросил Крючков. Зотов сотни раз задавал себе этот вопрос. Ответа не было. Уцелел, заглянув смерти в глаза. Как уцелел комбриг Кондрашов, приказавший бросить тяжелораненых и переодевшийся в солдатскую шинель. Что творилось в душе у этого человека? Чем руководствовался, кроме звериного желания жить? Через две недели Кондрашова арестовали по обвинению в преступном бездействии и расстреляли. Круг замкнулся. Летом, в составе следственной группы, Зотов вернулся в Леметти. Финны не удосужились убрать тысячи тел, вонь была жуткой. Люди не выдерживали, приходилось работать в противогазах. Зотов помнил, как из глубины брошенных позиций, пошатываясь, вышел Звягинцев, снял противогаз, и все увидели, что весельчак капитан поседел. Он первым нашел то, что осталось от землянок с ранеными. Финны примотали бойцов к нарам колючей проволокой и забросали землянки коктейлями Молотова. Сто двадцать скорченных, обугленных тел посреди жаркого июля, пахнущего мертвечиной и чабрецом…
Зотов вернулся к реальности. Покойный Твердовский мог интересоваться сто тринадцатой дивизией по сотне причин: в ней мог служить пропавший без вести сын, а может, жена путалась с молоденьким лейтенантом, или один из командиров не выплатил особисту карточный долг. Гадай сколько влезет, к делу не пришьешь. Волжин так и так останется главным подозреваемым.
Зотов встряхнулся и решил навестить местного костоправа. Вдруг осмотр тела привел к неожиданным результатам. Чем черт не шутит. Спросив дорогу у первого попавшегося партизана, Зотов направился к противоположному краю лагеря, мимо аппетитно дымящейся кухни и склада интенданта Аверкина.
Отрядный госпиталь размещался в огромной землянке, зарывшейся в лесную почву чуть в стороне от остальных. Так здоровые не мешали раненым, а раненые – здоровым. Сзади к землянке был пристроен навес, крытый еловыми лапами и с боков забранный тяжелым брезентом с прорезанными окошками. Крышу стелили на специальной решетке – в случае нужды легко раздвинуть и залить помещение светом. Этакая летняя амбулатория. Симпатичная девушка в белом халате развешивала мокрые простыни с подозрительными бурыми пятнами.
– Здравствуй, хозяюшка, – поприветствовал Зотов. – Здесь медицинскую помощь оказывают? Врачуют сердца, души и бренную плоть?
– Здравствуйте. – Девушка сдула со лба налипшую прядь. – Вы к Роману Юрьевичу?
– Если Роман Юрьевич – доктор, то да. Меня прислал Михаил Федорович, – козырнул Зотов знакомствами на самом верху. – Меня Виктором Палычем звать. Я тут недавно.
– Да я знаю, кто вы, меня Людмилой зовут, а Роман Юрьевич отдыхает после операции, – сообщила сестричка, немного сконфузилась и повысила голос: – Ирочка! Тут к Роману Юрьевичу посетитель от товарища командира!
Внутри что-то упало, донесся сдавленный шепот, из-под полога выскочила еще одна крайне миловидная юная особа, поправляющая на ходу юбку.
– Проходите, – буркнула нимфа и спряталась за развешенное белье.
Зотов подмигнул девчонкам и скользнул под навес. Раздвижная крыша была закрыта, помещение погружено в игру зыбких полутонов. Посредине длинный стол из струганых досок, вдоль стен стеллажи с подносами и бутылками и пара самодельных шкафов. Половина амбулатории загорожена белой занавеской. В углу втиснут второй стол с керосиновой лампой, стопкой книг и ворохом бумаг.
– Чем обязан? – спросил сидящий за столом человек.
– Виктор Павлович Зотов, представитель Центра, – бодро отчитался Зотов. – Марков должен был предупредить о моем появлении.
– Ах да-да, вспоминаю. – Хозяин чересчур резко вскочил, протянув руку. – Роман Юрьевич Ивашов, исполняю обязанности отрядного врача.
– Вы-то мне и нужны.
Рукопожатие у Ивашова вышло мягкое, женское. Так жмут люди слабовольные, неуверенные в себе. Тем лучше. Врачу лет сорок с хвостиком, невысокий и щупловатый, под носом тонкие, холеные усики, придающие лицу брезгливое выражение. Одет в кожаную куртку, на боку маузер в обалденной кобуре из лакированного дерева. Примечательная деталь.
– Как жаль Олега Ивановича, – дыхнул свежим перегаром Ивашов. – Твердовский был единственным интеллигентным человеком среди мужичья. С ним можно было поговорить на любую тему, обсудить политику и искусство. Очень жаль.
– Вы были друзьями? – спросил Зотов, присаживаясь на расшатанный стул.
– Не совсем. Олег Иванович был классическим одиночкой, близких отношений не допускал, так, заходил между делом. Именно благодаря ему я стал доктором в нашем отряде.
– Доктором? Я слышал, вы фельдшер.
– Технически да. – Ивашов глянул неприязненно, Зотов явно задел самолюбие. – Война многое изменила, мы не могли и предположить. Председатель колхоза стал командиром, неприметный школьный учитель – террористом-подрывником, фельдшер – врачом. Великие потрясения возвышают человека или стирают его в порошок.