С их позиции просматривался кусок озимого поля и участок дороги, убегающий в сторону от реки. Зотов сорвал сочную травинку и принялся нетерпеливо жевать. Очень хотелось курить. От воды тянуло рыбным духом и тиной.
Наконец плеснуло, в кусты проскользнул Капустин. Шестаков, бурча под нос, спрятал лодку в заросли и накрепко привязал.
– Кто первым пойдет? – осведомился Карпин.
– Я, кто ж еще? – Шестаков вывел группу на залитый солнцем пригорок. За деревьями показались дома, крытые соломой и дранкой, огороды, палисадники и кривая улица с белыми точками куриц, роющихся в грязи.
– Вы останетесь, – сообщил Шестаков лейтенанту.
– С чего бы? – набычился Карпин.
– Одежка больно приметная. – Шестаков пощупал край его форсистого маскхалата. – Мы-то че, голодранцы лесные, дело привычное, а вы, такие красавцы, глаза намозолите, слухи пойдут. Бабы без злого умысла разнесут, страсть болтливые животные. К чему рисковать?
Карпин выжидательно посмотрел на Зотова. Тот кивнул.
– Шестаков прав, ждите здесь, деревня как на ладони, что случится – прикрывайте огнем. Первыми в бой не вступать. Если не появимся через два часа, уходите за реку в овраг, где Егорыч грязь намесил. Ждите сутки, потом действуйте на свое усмотрение.
– Не нравится мне это, – проворчал Карпин и подчинился. Егорыч к этому времени успел облюбовать уютную песчаную ямку и с помощью Капустина маскировал бруствер веточками полыни.
Дальше пошли втроем: партизаны и Зотов, чувствующий себя беззащитным ребенком без Карпина и разведчиков. Самое поганое – затевать опасное дело в компании малознакомых людей. А в авантюры Зотов предпочитал не ввязываться. Может, поэтому и таскал шкуру в относительной целости четвертую войну.
Тропка, усеянная ободранными узловатыми корневищами, привела на околицу. Коротко прокукарекал петух, побрехивала собака, ничего подозрительного. На ближайшем огороде бабка споро растаскивала навоз. Зотов с Колькой притаились в крапиве. Шестаков выпрямился во весь рост и, не прячась, двинулся по тропе. Бабка появлению гостя не удивилась, перебросилась с ним парой слов, перекрестилась, и Шестаков призывно махнул рукой.
– Колька, ты, что ли? – прошамкала бабка, когда они подошли.
– Я, баб Клав, здравствуйте, – чересчур вежливо откликнулся Воробей.
– Ого какой, и с ружжом. Значит, не выгнали тебя с партизан, подлеца?
– Он у нас в командирах, – поддержал Кольку Зотов. – Отличник боевой и политической подготовки.
– Этот охальник? – удивилась бабка. – Он у меня в позапрошлом годе полгрядки моркови повытаскал, а до того всю антоновку ободрал. С таким командиром много не навоюете. Хороша армия – Степка Сирота да Колька обормот. А я думаю, чего германца по сию пору не гонят?
– Ты, божий одуванчик, роток-то прикрой, – посоветовал Шестаков. – Жисть штука не бесконечная, а тебе и без того прогулы на том свете выписывают. Староста у себя?
– А хде ему быть? Как ноги оторвало, никуда не уходит, может, и хочет, да не могет.
– Ну, будь здорова, Клавдия, не забудь, когда гуляешь, оглядываться, – распрощался Шестаков. Бабка тяжко вздохнула и продолжила швырять навоз, превозмогая боль в худых, натруженных, почерневших руках.
– Можно я до мамки? – попросился Воробей. – Я быстренько! Ну пожалуйста.
– Дуй, – разрешил Зотов.
Колька взбрыкнул молоденьким козликом, перелетел через ближайший плетень и скрылся из виду.
– Чичас у начальства отметимся – и к Горшуковым, – сообщил Шестаков. – Порядок нужон, иначе староста чужаков углядит и доложит, куда службой положено.
– Староста немцами поставлен? – напрягся Зотов, идя по гладкой, нахоженной тропке.
– А то кем? Святыми апостолами? – ухмыльнулся Степан. – По эту сторону реки другой власти нет.
«Чудны дела твои, Господи», – подумал Зотов. Честный советский гражданин, практически партизан, следует на поклон к фашистскому прихвостню. На Большой земле расскажи, не поверят. Оккупированные территории – один сплошной цирк лицедеев, со своими правилами и нормами поведения, отличными от человеческих. Иная реальность.
Они миновали заросли одичавшей смородины и увидели две маленькие фигуры, ползавшие по свежевскопанному участку. Зотов сначала подумал, что это дети, но ребенок оказался только один – вихрастый, белоголовый пацаненок лет пяти. Второй – взрослый мужчина, возвышающийся над ребенком едва на пол головы. Издали казалось, что он сидит на коленях. Мужчина саперной лопаткой выкапывал ямки, а малец бросал картошку и сыпал пригоршню золы из ведра. Работа шла на удивление слаженно.
Пацаненок углядел гостей и шепнул взрослому. Мужик резко повернул морщинистое, черное от загара лицо с седоватой щетиной и потянулся к лежащей винтовке. Зотов впервые видел, как картошку сажают с оружием. Дикий Запад какой-то.
– Здорово, Василий! – радушно помахал Шестаков.
– Здорово, Степан. – Мужик чуть расслабился и повернулся, опершись на руки, успев мазнуть по Зотову внимательным, но совершенно безжизненным взглядом. Пацаненок укрылся за спиной мужика и поглядывал огромными ярко-зелеными глазищами. – Давненько не виделись. В лесу не сидится?
– Мы по делу. – Шестаков поздоровался со старостой за руку. Мужчина не сидел на коленях, как показалось издалека. У старосты не было ног. Рваные, измызганные штанины неряшливо подшиты в паху. – Горшуков-младший в деревне не объявлялся?
– Неделю тому был, хлопца моего галетами угощал. – Василий потрепал мальчонку по голове, глядя снизу вверх, отчего Зотов почувствовал себя неуютно. – С той поры не наведывался. Сызнова из отряда сбежал, бесова кровь?
– Ну, – подтвердил Шестаков. – К Матрене зайдем, мать-то завсегда за чадо свое обязана знать.
– Не факт, – мотнул головой староста и глянул на Зотова. – А это кто який? Раньше не видел. На образованного похож. В партизаны теперича бухгалтеров набирают? Видал, Володька? – обратился он к пацаненку. – Учись, шельмец, не то под елкой сидеть не возьмут. Шишек не погрызешь, будешь, как батька, картоху с курятиной жрать. Звать тебя как?
– Виктором, – представился Зотов. – А у вас тут перепись населения?
– Перепись не перепись, а положено проверять, – сурово отрезал староста. – Ну хрен с ним, пошли, провожу до Матрены, только руки ополосну.
Василий закинул винтовку за спину и сноровисто запрыгал по пашне на руках, похожий на обезьяну в картузе и пиджаке. Мальчонка стреканул следом, вымешивая землю босыми ногами.
– Сын? – спросил Зотов.
– Ага, – мрачно откликнулся Шестаков.
– А жена где?
– В город, паскуда, сбежала, – сказал как плюнул Степан. – Вроде на заработки, а сама жопой там вертит. Является раз в месяц, гостинцы малому привозит. С мужем не знается. Вася-то после того, как ножки откочерыжило, слабоват по мужской части стал.
– Ноги как потерял?
– Потерял… – хмыкнул Степан. – Потерял – это когда люди добрые вернуть могут, а тут дело гиблое. Хочешь вызнать, сам у него и спроси.
Они нарочито медленно подошли к потемневшей, осевшей в землю избе с грязными, подслеповатыми окнами. Жил староста не богато. Чувствовалось отсутствие женской руки. Забор покосился, на неметеном дворе валялись битые горшки и тряпье. Сарай для скотины наполовину разобран и перепилен в дрова, сложенные неаккуратной, расползшейся с боку поленницей. Видимо, немцы лучшие кадры не балуют. Хозяин шумно умывался перед крыльцом, малец, закусив губу и шмыгая носом, поливал батьке из обшарпанного эмалированного ведра.
– Ему можно доверять? – шепотом спросил Зотов.
– Об эту пору и брату нельзя доверять. – Шестаков пнул холмик, нарытый кротом. – А Васятка – человек надежный, проверенный. Ему главное что? Спокойствие в округе и благодать, потому одинаково встречает и немцев, и партизан. Проблем не ищет, тем и живет. Ты не смотри на неприветливость и взгляды косые. Он по зиме двух раненых партизан укрывал, на ноги поднял. Золотой мужик.
«Золотой мужик» утерся грязнущим полотенцем и ловко заполз на самодельную инвалидную тележку с толстыми деревянными колесами.
– Ну, поехали. – Староста оттолкнулся короткими палками и неожиданно резво рванул со двора.
«Руки у него, наверное, удивительно сильные», – залезла Зотову в голову неуместная мысль. Сынишка помчался за батькой, отсверкивая прохудившимися на жопе штанами.
Верхние Новоселки произвели гнетущее впечатление. Дома через один стояли заброшенные, густо обросшие крапивой, лебедой и терновником. Не мычали коровы, не возились свиньи в хлевах, только редкие собаки остервенело брехали, подсовывая под калитки узкие морды. У колодца в центре деревни ни единой души, люди словно повымерли. Изредка в окнах мелькали белые лица, да следом за процессией увязалась стайка любопытно чирикающих детей. Древний, морщинистый, как кора дуба, дед, греющий кости на завалинке, проводил долгим задумчивым взглядом сквозь густые седющие брови.
Староста подкатил к почерневшей от времени избе-пятистенке, раскорячившейся почти на самой околице, за которой открывалось непаханое, заросшее сорными травами поле и грунтовая дорога, петлей уходящая вдаль. В глаза бросились шикарные кружевные наличники и затейливая резьба, украшавшая сруб. Под коньком крыши в боевой стойке, друг против друга, застыли ярко раскрашенные деревянные петухи. На фоне этого великолепия ущербно смотрелся палисадник, судя по состоянию, переживший нашествие монгольской орды и стыдливо прячущийся за кустами крыжовника. В глубине двора женщина полоскала белье в огромной лохани. На натянутых веревках были развешаны простыни. Рядом прыгала девчонка лет девяти, таская воду, заведуя прищепками и попутно ловя разлетающиеся мыльные пузыри.
– Матрена, эт я, Василий! Люди к тебе тута пришли, принимай, – прокричал староста.
Женщина шмякнула тряпку в лохань, выпрямилась и убрала смолистую прядь со лба тыльной стороной ладони. На вид Матрене было около сорока, она еще сохранила остатки былой яростной красоты. Лицо широкое, скуластое, глаза глубокие, словно омуты, чуть раскосые, холодные и настороженные. Одета в намокшую от воды и пота рубаху, подчеркивающую большую, тяжелую грудь, и в полосатую коричнево-синюю юбку с подоткнутым подолом, открывающим сильные икры.