– Маленький – Григорий Саватеев, – зашептал на ухо Колька. – Заместитель Решетова.
– Красиво одет.
– Казак он, настоящий казак, – убежденно прошипел Воробей. – С Дона вроде али с Кавказских гор.
– Ну-ну, – хмыкнул Зотов. – А громадина?
– Федор Малыгин, правая рука Никиты Егорыча. Сильнющий – жуть, подковы ломает. В марте, по распутице, телега в крошеве снежном по оси застряла, кони встали, не тянут, народ облепил телегу со всех сторон, измордовалися все, а с места не сдвинули, я пупок надорвал. А Федор подошел, плечищем оттеснил мужиков, взялся, телегу из грязи поднял за задок и на сухое поставил. Даже не покраснел, хохотал все, недоносками обзывал.
– Готовы, орлы? – осведомился Решетов. – Отлично. Ставлю задачу: вчера в пяти километрах от лагеря обнаружена группа неизвестных, вступившая в огневой контакт с нашим отрядом. Выдвигаемся на место и начинаем поисковые мероприятия. При обнаружении противника приступаем к уничтожению. Вопросы есть?
– Это кто? – Саватеев небрежно ткнул плетью в сторону стоящей на отшибе банды Зотова.
– Разрешите представить. – Решетов отвесил шутливый поклон. – Виктор Павлович Зотов, представитель Центра в нашем отряде. Прошу любить и жаловать.
Малыгин уперся в Зотова тяжелым насмешливым взглядом. По строю пронесся сдавленный неодобрительный гул.
– Тихо, – оборвал Решетов. – В поиск они идут с нами, это приказ.
Шум дисциплинированно утих.
Решетов подошел вплотную и кивнул Зотову.
– Сколотили команду? Похвально. Батюшки, знакомые лица. Напомни, как зовут тебя, парень.
– Колька я, Колька Воробьев!
– Точно, Валькин дружок. Ну, ты парень боевой, пригодишься.
– Ага. – Колька залучился счастьем.
– И Шестаков тут! Здорово, Степан.
– Доброго утречка, – хмуро отозвался Шестаков.
– Видишь, сошлись пути-дороженьки. А ведь я тебя к себе звал.
– Недостойный я такой чести/ – Шестаков дожевал хлеб и закинул крошки в рот. – Уж как-нибудь сам по себе.
– Ерепенишься, Сирота, – прошипел Саватеев, поигрывая нагайкой.
– Мамка таким родила – ерепенистым, – улыбнулся Шестаков. – Не всем же казаками ходить.
– Ты на что намекаешь? – с ходу завелся Саватеев.
– Прекратить, – оборвал Решетов. – Иди, Григорий, делом займись, выступаем.
Саватеев хлестнул нагайкой по сапогу и удалился, одарив напоследок Степана красноречивым взглядом. Шестаков сделал вид, что ничего не случилось, но все же пробормотал что-то про казачишек и семнадцатый год.
– Кровь молодая играет, – виновато улыбнулся Решетов. – Ничего, стерпится – слюбится. Вы на моих ребят не обижайтесь, они не привыкли с чужими работать, так у нас повелось.
– Наслышаны, – кивнул Зотов.
– Ну и хорошо, не придется долго разъяснять, что к чему, я этого страсть не люблю. Вы ребята опытные, учить не надо. Держитесь в середине колонны, я немного пройдусь в голове и вернусь – побеседуем. Договорились?
– Договорились.
– Честь имею. – Решетов козырнул и унесся к своим.
Тут Зотов увидел, чем боевая группа Решетова отличается от остальных партизан. Такой слаженности и выучки видеть не доводилось. Первым в лесу исчез головной дозор из четверых бойцов под началом Малыгина. Одновременно по сторонам разошлись боковые дозоры – прочесывать заросли на сотню метров вокруг. Высший пилотаж контрзасадных мероприятий. Карпин показал большой палец. Тоже оценил. Красиво работают. Зотовский отряд оказался в середке, позади двигались решетовцы под предводительством Саватеева и тыловой дозор, отставший на пару десятков шагов.
– Степан, а чего ты к ним не пошел? – поинтересовался Зотов.
– Надо больно, – фыркнул Шестаков. – Решетов своих в ежовой рукавице зажал, а я вольная птаха, не люблю, когда надо мной пять командиров и перед каждым надо шапку ломать.
– И все?
– А еще трусоват я.
– Брешешь.
– Вот те крест. – Шестаков истово закрестился. – Примета есть нехорошая – новички в группе Решетова частенько с заданий не возвертаются. Того и боюсь. Сгину в болотах, жинка с дитями над могилкой не порыдают.
– У тебя нет жены и детей.
– Ну будут ведь, дурацкое дело нехитрое. На моей памяти из пяти новичков решетовских двое головушки на первом задании и сложили. У других ни царапины, а эти в земле. Нет чтобы пораненными быть или понос свалил жгучий, сразу смерть.
– Но ведь трое из пяти вернулись?
– Вернулись, а осадочек-то остался. Суеверный я, жуть. Матушка завсегда говаривала: «Помрешь ты, Степка, с суевериями своими!»
– Чего тебе матушка только не говорила.
– Ну так, большого ума женщина была, оттого, может, головенкой и тронулась.
– Саватеев этот странный тип. Правда казак?
– Говорит – да, пачпорт я не смотрел. Хотя куды казаком записывают, мож, в трудовую? По мне, так заигрался парень. Решетов правильно сказал – молодой.
– На вид лет тридцать.
– А мозгой на десятилетнего смахивает. Нет, я ничего против казаков не имею, упаси бог, но он же холера, себя другой нацией мнит.
– Это как?
– Ну вроде они, казаки, отдельный народ, типо хохлов или бульбашей.
– Тяжелый случай.
– Говорят, в Москве лечат таких – електричеством.
Колонна двигалась знакомой дорогой, извиваясь змеей сквозь бурелом, угрюмый ельник и залитые солнцем, наполненные сухостоем малинники. Решетов, обещавший поговорить, так и не появился. До места вчерашнего боя добрались за два часа неспешного осторожного шага.
На крохотной полянке ничего особо не изменилось. Трупы погрызла за ночь лесная мелкота. Бойцы осмотрели заросли.
Карпин уверенно полез в кусты и, ткнув под ноги, сказал:
– Тут трава примята была, натоптано. Дальше я не пошел.
– Есигеев! – позвал Решетов.
– Здеся, начальник. – Перед ним бесшумно вырос невысокий, крепко сбитый азиат, якут или тунгус, с опухшим, морщинистым, изъеденным оспой лицом, одетый в советскую гимнастерку, немецкие штаны, самодельные мягкие боты, жилетку, паршивым рыжим мехом наружу, и вооруженный мосинкой с оптикой.
– След можешь взять?
– Отциво нельзя? – удивился коротышка. – Моя зверя в тайга следить, косуля, песец, узрун-кузрук, волк по-вашиму, циловека в лесу проста найту. Время мала-мала ната.
Азиат упал на колени, осторожно положил винтовку и пополз по земле на четвереньках, едва не задевая носом траву.
– Отошли все! Назад! – велел Решетов и подмигнул Зотову. – Этот любой лайке фору даст. Алтайский охотник – шорец, единичный экземпляр!
– Шорец на Брянщине?
– Интересный случай. Зовут Амас Есигеев. В июле сорок первого ушел на фронт добровольцем, до передка не доехал, эшелон разбомбили. Был ранен, сильная контузия, потерял память. Наши отступали, неразбериха и хаос, представляете, каково было человеку без памяти впервые оказаться за тысячи верст от дома? Бродяжничал, побирался по деревням. А мы выходили из окружения через Дубровку, есть такой поселок в Смоленской области. Немец еще не зашел, местные магазины грабили, тащили все, что не приколочено. Власть, естественно, первой сбежала, в сельсовете из партийных только бюст Ленина с отколотым носом остался. Глядим, народишко собрался, хохочет. Ближе подошли, на перроне нерусский человечек кривляется, вроде танцует, рожа пьяная, грязный весь, одет как пугало огородное, ему хлеб кусками бросают, а он с земли ест. Придуркам потеха. Пришлось разбить парочку харь. Неруся взяли с собой. И знаете, память вернулась потихоньку, оказался человеком полезным. В лесу словно дома, белку в глаз бьет, а главное, паталогически честен – простая душа, врать не умеет.
– Редкое качество для нашего времени, – согласился Зотов.
– Сюда, насяльник!
Амас посмотрел сияющими глазами и ткнул заскорузлым пальцем в след сапога сорок пятого размера, отпечатавшийся на влажной земле.
Глава 10
Есигеев шел по следу не хуже пограничной ищейки. Взяв однажды, он уже не выпустил путеводную нить из своих маленьких, даже на вид грубых, словно наждачка, рук. Опытный следопыт творит чудеса, вызывая трепет у непосвященных. На первый взгляд кажется, что выслеживание двуногой добычи в сумраке леса – работенка почище поиска иглы в стоге сена. На самом деле это не так. Зотов убедился в этом, вылавливая банды, без меры расплодившиеся во время Гражданской войны. Достаточно большая группа людей, нагруженная оружием и припасами, не может не оставить следов. Ну, при условии, если это не профи из абвера или особых частей НКВД. В данном случае профи не пахло, заметно по запущенному оружию и разнице в возрасте убитых. Есигеев медленно вел группу вперед, кропотливо отыскивая малейшие знаки: заплывшие отпечатки ног, сломанные сухие ветки и травинки, окурки, втоптанные в грязь, кусок окровавленного бинта. Лес – открытая книга для того, кто умеет читать. Нужно родиться в лесу, стать частью леса, пропитаться духом прелой листвы и болотной воды. Для непосвященных есть лишь однообразная картина кружащихся в дикой пляске древесных стволов. Теряешь ориентацию, голова идет кругом, на глазах непроглядная пелена. Сколько ни пялься, ничего не увидишь. Даже Шестаков, охотник и проводник не из последних, завистливо крякал, когда шорец, хитренько щурясь, указывал очевидные, но совершенно незаметные неискушенному глазу следы.
– Индус карацуповский! – восхитился в очередной раз Степан, наблюдая за Есигеевым, кверху задницей торчащим в траве. – Чиначук!
– Кто? – удивился Зотов.
– Чего, не читал? О, а еще образованный. Книжечка така есть, Фениморы Куперы, «Распоследний из магиян»!
– Из могикан.
– Один хер. Мы кады на севера, в санатории казенные, ехали, в теплушке вумный человек был, прохессор из Петрограда, ему десятку впаяли за контрреволюционную деятельность и состояние в троцкистских кружках. Ничего мужик, хлипкий только уж больно, соплею перешибешь, одно слово – интилихент. И была у него книженция эта, про магиян, индеанцев немытых, исконный американский прольтариат и его, значится, героическую борьбу с пришлой буржуазией. Жили эти индеанцы себе, в ус не дули, с голой жопой ходили, на бязонов, коров местных, охотились. Все у них поровну было, натуральный социализм. И понаехали, значится, хранцузы, англичане и прочие капиталюги, принялись индеанцев злостным образом угнетать, с землицы сгонять, где они кукурузу с бананинами сеяли, бабенок их тискать. Как их, етить душу… А, скво по-ихнему, во! Кому такое пондравится? Началась промеж ними война. Индеанцы с, прости господи, луками-стрелами, а капиталюги с пулеметов шпарят, как наши бабы тараканов кипятком жгут, а может, и с еропланов бомбят, о том Фенимора умолчал, он сам, писака этот, из дворян был, но очень простому народному индеанцу сочувствовал.