Зотова покоробило слово «большевички».
– Сомневаешься в нашей победе, отец?
– Сумлеваюсь, сынок. Старый я на слово верить, а глаза пока зрячие, слава Христу. Вижу, германец в силе великой, а наши солдатики голодные и босые на восток мимо нас драпали, видел, как колонны пленных вели, длиной в две версты, а след на снегу кровавый от них, видел, как Яков Савельев, секретарь наш райкомовский, яростный коммунист, партбилет разорвал и к немцу на службу пошел. Сейчас при должности, ряху отъел пуще прежнего. Германец у нас особо не злобствует, Локотская власть политику правильную ведет: землю крестьянам возвращает, мирную жизнь налаживает, школы открывает, больницы, опять же.
– Лучше при немце? – напрямую спросил Зотов.
– Тебе как обсказать?
– Откровенно.
– Могу и откровенно, мне бояться нечего – отбоялся, пожил свое. Этих вон, кутят, жалко. – Дед с любовью посмотрел на внучку, стряпавшую месиво из травы и молоденьких листьев. – Человек ко всему привыкает. Думаешь, чего Локоть людишек столько собрал, партизан отогнал, поддержку у населения мает? Не шибко любят у нас советскую власть. Многим она не по нраву пришлась. Края наши принадлежали Апраксиным, да те разорились вконец, продали именье царскому дому, перешло оно великому князю Георгию Лесандровичу, ни разу он у нас не бывал, на том и спасибо. Хороший был барин, конезавод в Локте организовал, богадельни открывал, приюты для бездомных детишек. А как помер, перешла землица наследнику престола, светлому князю Михайле. До чего был уважительный человек, со мной за руку непременно здоровкался, худого слова не произнес, советовался всегда. Я у него в конюхах состоял, как приедет, разом тройку порезвей велит запрягать, страсть любил во все опоры лететь. Бывалоче меня оттеснит, вожжи схватит и давай гнать, пока с коней мыло хлопьями не летит. Сколько колясок переломал – не сосчитать, однажды еле живые остались, ось треснула на кочке, колеса вразлет, Михайлу Лесандрыча чуть оглобля насквозь не пропорола, голова вся в крови. Ох я и перепугался тады. А он ничего, встал и смеется, говорит: «Ты чего побледнел, Афанасий Никитич? Пошли примем по чарке, на радостях!» Лошадок любил, он вообче к животине неравнодушный был, как и супруга его, графиня Наталья Сергеевна, та, душа безгрешная, мне кажный праздник по гривеннику давала, не велика деньга, а приятно.
– Покушай, дедунь, я сготовила. – Маша протянула деду кусок сосновой коры с мелко нарванной травой и катышками из грязи. – Картошечки наварила, а это капустка солененькая.
– Ой, спасибо, милая, угодила старику. – Афанасий с поклоном принял еду и сделал вид, что жует, шамкая мягким беззубым ртом. – Вкусища какая, вот хозяюшка подрастет!
Девочка застенчиво покраснела и сказала Зотову:
– И вы, дяденька, угощайтесь, я много сготовила.
– Благодарю. – Зотов взял комочек влажной глины, размял пальцами и спросил: – Значит, любили хозяев у вас?
– А как не любить? Мужиков налогом не гнули, добро от наших барей почитай только и видели, все по справедливости было. – Дед Афанасий, сыто отдуваясь, бросил траву за спину. – Михаил Лесандрыч к мнению обчественности прислушивался опять же. Вся губерния завидовала, а это тебе не фунт изюму. Добрейшей души человек. Как германец на нас в четырнадцатом полез, Михаил Лесандрыч ушел на войну, командовал туземной дивизией, а в именье приказал открыть лазарет для нижних чинов. А больше мы его и не видели. Зачалась революция, Михайло от престола отрекся следом за братом, императором Николаем, а в восемнадцатом году убили нашего барина, хотели весь царский род извести. Мученическую смерть принял раб Божий Михайла. Одна радость: барыня Наталья Сергевна с малолетним сыночком спаслись, живут во Хранции вроде. Михайле Лександрычу пулю, нам колхозы, раскулачивание и продразверстку в довесок. А колхоз, как известно, дело добровольное, хочешь – вступай, не хочешь – в Сибирь поезжай. Мы, конечно, не против колхозов, но, пожалуйста, не в нашей деревне. Так с чего советскую власть-то любить? А, енерал?
– Власть можете не любить, ваше право, – резко ответил Зотов. – Но ведь враг на нашей земле. Самое время обиды забыть.
– Пора, а не получается, – развел руками старик. – Человек такая животная, завсегда прошлым живет: печалями горькими, радостью краткой, воспоминаниями, редко мечтами. Да и мечты часто подменные. Мечтают люди о прошлом. Та жизнь ближе была, понятней, родней. Вот и встретили немца с затаенной надеждой. Не все, упаси бог, но многие. Я таких не сужу. Время покажет.
– Оправдываешь предателей.
– Ты меня не совести, енерал. Ишшо не дорос. Знаю я пропаганду эту, мол, изменники поголовно, девки с немцем гуляют, мужики в полицаях. А они виноваты? Ты покумекай. Они германца сюда привели? Они землю дедовскую на поруганье отдали? Хрен там, бросили нас, как котят слепых в яму, крутитесь сами, пожалуйста.
– Твоя правда, отец, – хмуро признал Зотов. – Но и здесь воюют: пацанята, девчонки, древние старики, приближают победу как могут, совесть в грязь не втоптали, теплых местечек не ищут, идеологическую базу под паскудные мыслишки подвести не пытаются. А иные немцу прислуживают, продали Родину.
– А ты по себе не равняй, люди оне все разные, кто духом силен, а кто нет. Жизненкой своей кажному самому распоряжаться дозволено, как сердце велит. Да, обшиблись которые, спорить не буду. Что их теперь, поголовно казнить?
– Любоваться?
– Растолковывать! – воздел палец старик. – Агитацию вести правильную, разъяснять, что к чему. А у нас? Вы вот не дело затеяли.
– Почему?
– Потому, – передразнил Афанасий. – В деревню ночью ворветесь, полицаев побьете, хаты запалите, имущество на поток и разграбление бросите. Какая с этого польза? Думаешь, мужики своей волей к немцу пошли? Нет, есть и такие выродки, тут уж не сумлевайся, а большинство детям на кусок хлеба заработать хотели. Меж двух огней мужики. Советская власть вернется иль нет, бабка надвое наплела. Уйдешь к партизанам – немец семью в расход пустит, пойдешь немцу служить – партизаны прижмут, волком завоешь. То-то. Да и где они, партизаны? Пойди поищи, живо в банду угодишь или на нож. Мужик русский неспешен, обстоятелен, ему взвесить все надо, вот и сидит, приглядывается, мозгой кумекает, ждет, как все обернется. А вы налетите, как коршун на цыпляточек, кровавое море прольете. Мужики после такого сами в полицию побегут. Вот и думай, енерал.
Зотов расслабленно привалился к песчаному, изрытому корнями склону оврага. Мутной пеленой опускались первые робкие сумерки. Солнце исчезло за зубчатой каймой черных лесов. С болота пополз холодок, до поры таившийся в глубине бездонных трясин. Зотов думал. О предателях и героях, о ловушках, расставленных судьбой на пути. О том, как остаться человеком. Думал о Твердовском, Вальке Горшукове и о себе. На сером небе затлели первые звезды.
– Дедунь, мы домой-то сегодня уж не пойдем? – зевнув, спросила догадливая Машенька.
– Нет, внученька, не пойдем. – В полутьме было видно, как две фигурки стали одной. Дед прикрыл внучку плащом. Через минуту она сладенько засопела.
Глава 11
Зотов незаметно провалился в тяжелый, похожий на обморок сон. Вроде чувствовал себя бодрячком, зорким соколом всматривался во тьму, но, в очередной раз моргнув, уже не смог разлепить век. Зотов летел в бездонный черный колодец, парил в дымке головной боли, падал и падал, пока его деликатно не потрогали за руку. Знакомый голос вернул сознание в заболоченный перелесок.
– Товарищ Зотов! Виктор Палыч. Решетов кличет.
– Ты, Колька? – Зотов очнулся.
– Я, Виктор Палыч.
Сон сидя самый поганый. Спина одеревенела, ноги свела мелкая судорога. Зотов открыл глаза. Светящиеся стрелки часов показывали без пятнадцати четыре. Ночь укутывала землю, дымчатые облака накидывали невесомую шаль на молодую луну, искря по краям призрачным светом. Далеко на востоке горизонт расчертила серая предрассветная полоса. В темноте угадывалась тщедушная фигурка Кольки Воробьева. Послышалось сдавленное кряхтение деда Афанасия, не спит, поди, хрыч. Зотов все еще был немного зол на него за давешний разговор. Остался неприятный осадочек. Надо Лукину капнуть, начштаба живо привлечет деда за антисоветскую пропаганду.
– Быстрей, Виктор Палыч, – взмолился Колька. – Только вас ждут.
– Торопыги какие. – Зотов поднялся на ноги.
В ночном лесу всегда таится что-то жуткое, злое. Днем красотища, душа радуется, птички посвистывают, но ночью меняется все. Тьма клубится среди деревьев, пульсируя, колыхаясь, словно живая, вселяя безотчетный панический страх. Темнота диктует свои правила. Ночь – время хищников, и сегодня будет охотиться самый страшный из хищников – человек.
Перед Зотовым возникли зыбкие тени, чуть плотнее густой темноты.
– Привел, – пискнул Колька.
– Молодец, – напряженно откликнулся Решетов. С ним было человек двадцать, почти неразличимых в зарослях. – Как спалось, Вить?
– Мирово! – соврал Зотов. – Выступаем?
– Все готово. Знакомьтесь – Владимир Попов, бывший сержант Красной Армии, военнопленный, ныне командир шемякинской самообороны, наш пропуск в Тарасовку. – Луч фонарика с синим маскировочным светофильтром выхватил из темноты круглое лицо со сломанным носом, а потом секанул Зотову по глазам. – А это Виктор Павлович Зотов, представитель Центра, будет приглядывать за операцией.
– Здрасьте, – грубо буркнул Попов. Знакомство получилось номинальным.
– Выдвигаемся к КПП и заходим в деревню, – обрисовал ситуацию Решетов. – Снимаем часовых и разделяемся. Попов и его люди выцепляют по домам полицаев и обезоруживают, мы захватываем здание школы, там у них штаб. Должны уложиться в двадцать минут. Вопросы есть?
– Можно я в кустах посижу? – пробасил Шестаков. – А медалю мне потом принесете, я не гордый, приму.
– Шутишь, Степан? Ну шути. За мной, и тих-ха.
Решетов раздал бойцам длинные полоски белой ткани – видать, чья-то простыня пострадала от партизанского произвола – и велел вязать на шею. Свой-чужой, это понятно.