– Держи ее, Василь!
– Ух, паскуда!
Женщина не сопротивлялась, упрямо сжала тонкие губы. Глубоко запавшие глаза безучастно смотрели на Зотова.
Молодой партизан, совсем мальчишка, пятился, хохотал во все горло и плескал на стену избы из жестяного бидона, за версту разя керосином.
– Прекратить! – рявкнул Зотов, его стремительно захлестывало холодное, мутное бешенство.
– Пошел на хер! – отозвался один из насильников, не поворачивая головы. Двое перестали пинать человека, превращенного в кусок дрожащего мяса. Их глаза были черны и безумны.
Зотов отточенным движением выхватил ТТ из кобуры и выстрелил навскидку, как стрелял тысячи раз и в мишени, и в людей, встававших у него на пути. Тощий мужичонка, раздвигающий женщине ноги и пускающий похотливые слюни, опрокинулся, плеснув мозгами на подельников и безвольную жертву. На войне люди пьянеют от крови и безнаказанности. Зотов видел такое и творил подобное сам. Орать и приказывать бесполезно – стопчут и разорвут. Он направил пистолет на поджигателя и вкрадчиво произнес:
– Бидон поставь, мразь, – и было в его голосе что-то такое, что заставило паренька брякнуть жестянку на землю и пустить теплую струйку в штаны. Избивавшие отступили к стене, дикое пламя в глазах сменилось отрезвляющим ужасом.
– Зря ты, – угрожающе просипел один из насильников, здоровенный небритый детина, косясь на приставленную к сараю винтовку.
– Закройся. – Карпин сбил его резким ударом приклада и заорал остальным: – На землю, сучары! Лежать!
Участники веселья послушно хлопнулись в грязь.
– Вы в порядке? – Зотов наклонился к женщине.
Она шарахнулась, словно от прокаженного, ожгла ненавидящим взглядом, шатаясь подошла к избитому и рухнула на колени. Приподняла голову с распухшим сине-бордовым лицом и принялась качаться, как маятник, глухо шепча:
– Сыночек. Кровинушка. Никиточка мой.
Неудачливый насильник, сбитый Карпиным, сидел, утробно мыча и придерживая руками свезенную челюсть. Кровь и зубное крошево сочились на грудь, порванная щека хлюпала лоскутьями кожи. Таким скотам надо яйца рвать.
– С бабами воюете? – спросил Зотов.
– Федора завалил, падла. – Один из лежащих указал на мертвеца в воротах. – Мы по улице шли, а он из калитки выскочил – и как жахнет. Федьку сразу до смерти, ну а мы его!
– А старика?
– Под руку сунулся. – Боец съежился и кивнул на женщину, баюкающую на руках сына: – Ублюдок полицейский и жена, курва. Наказать их хотели-и.
Зотов ударил рукоятью пистолета, ломая нос, и повернулся на звук шагов. В воротах появились несколько партизан во главе с круглолицым веснушчатым крепышом в немецкой форме без знаков различия, который мельком огляделся и заорал:
– Мать вашу! Вы чего тут творите? – и дальше отборным матом, перемежаемым союзами и местоимениями.
– Не ори. – Зотов по голосу узнал командира шемякинской самообороны Попова и указал стволом на валяющихся в грязи. – Твои?
– Мои. – Попов чуть поутих, узнав представителя Центра.
– Кто велел население резать? Под трибунал захотел? Я буду расстреливать каждую сволочь, замеченную в мародерстве и измывательстве над людьми. Понял?
Наступил переломный момент. Карпин неуловимо отступил к сараю, медленно вскидывая автомат. На короткой дистанции, если завяжется перестрелка, все решат мгновения. Выживет тот, кто быстрей.
– Понял, – буркнул Попов, напряжение спало. Он пнул лежавшего и сказал:
– За всеми не уследишь.
– Ты командир, и спрашивать я буду с тебя. Строго, без розовых сопелек. Мы не махновская банда, мы армия. Этих обезоружить и под замок.
– Есть. – Попов вытянулся, как старлей перед маршалом, и приказал своим: – Увести.
– Доложите обстановку, – велел Зотов.
– Полицаев похватали, пятьдесят четыре рыла, охраняем. У нас один убитый, двое раненых, захвачены четыре миномета, три орудия, два броневика.
– Ух ты! – обрадовался Зотов. – Что за машины?
– Одна БА-10, одна БА-20, – отчитался Попов.
«Неплохо полицаи живут», – подумал Зотов. БА-20 – легкий, скоростной бронеавтомобиль с пулеметом, незаменимый в разведке, а БА-10 – машина серьезная, вооруженная, помимо двух пулеметов, 45-миллиметровой танковой пушкой. Вот ларчик со школой и приоткрылся. Подойти на БА-10 и жахнуть бронебойным, мало не покажется. Калибр у пушечки маловат, стену вряд ли пробьет, а пулеметные точки давить – самое то.
– Десятка не на ходу. – Попов безжалостно развеял мечту. – Двиган в разборе и кардан надо менять. Толковому механику работы дня на два, если с помощниками и запчастями.
– А орудия?
– Две сорокапятки и полковушка семьдесят шесть миллиметров.
– Уэсвэшка или «бобик»?
– «Бобик», – в кои-то веки порадовал Попов.
Это уже было что-то, 76-миллиметровое полевое орудие натворит дел в умелых руках. Со стороны школы ожесточенно застрекотал пулемет, ударили винтовочные залпы.
– Веди, – коротко приказал Зотов.
Бывший предатель бегом кинулся со двора. Пушка стояла под навесом, через три дома, на самой околице. Приземистое, несуразное с виду орудие, с коротким, словно обрезанным на середине стволом. Тяжеленная дура, в боевом положении весящая добрую тонну.
– Боеприпасы?
– Три ящика бронебойных, два фугасно-осколочных.
– Поехали!
Орудие облепили со всех сторон, как пыхтящие, матерящиеся, нещадно вспотевшие муравьи. Лафет оторвался от земли, колеса с натугой покатили по мягкой земле. Зотов чувствовал, как разрываются мышцы. Никогда не завидовал полковым артиллеристам, на войне им достается самая тяжелая, грязная и опасная работенка, хуже лишь у танкистов, эти вообще смертники в своих железных гробах. Рядом отдувался покрасневший Шестаков, цедя проклятия сквозь сжатые зубы. Доволокли до деревенской улицы – стало полегче, обрезиненные колеса завращались быстрей. Показалась школьная крыша, обшитая листами крашеного металла. Мимо пробежали партизаны и пропали за поворотом. Перестрелка чуть поутихла, со стороны школы садили одиночными.
Спрятавшись за обветшавшей избой и густющими зарослями терновника, «бобика» выкатили на прямую наводку. Дистанция метров сто пятьдесят.
– Артиллеристы есть? – спросил Зотов.
– Я! – чертом из табакерки подскочил партизан в драном ватнике.
– Наводчик?
– Заряжающий.
– М-мать. Ладно, выкрутимся. Осколочно-фугасный, заряжай! – Зотов приник к панораме. Давненько не имел дела с артиллерийским прицелом, года, почитай, с тридцать восьмого. Ничего, это как на велосипеде, рефлексы не забываются. Школа застыла в мутном окуляре. Времени хватит на два, максимум три выстрела, потом располосуют из пулеметов. Ну, понеслась.
– Огонь!
Оглушительно грохнуло, орудие взбрыкнуло ретивым конем и окуталось облаком белого вонючего дыма. «Лишь бы не перелет», – пришла запоздалая мысль. С ездой на велосипеде Зотов ошибся. Снаряд ухнул к подножию стены, ковырнув пласт земли и разворотив кладку. Пулемет ошарашенно примолк, но тут же заработал вновь. Зотов отдал должное невидимому стрелку. Полицай мгновенно сориентировался на вспышку и дым. Пули принялись резать терновник, одна дзинькнула в щит и отрикошетила, злобно визжа.
– Заряжай! – заорал Зотов, колдуя с прицелом. – Огонь!
Снаряд угодил в окно второго этажа и разорвался внутри. Рамы вылетели наружу, крыша вспучилась. Школа лопнула, как консервная банка, брошенная невскрытой в костер. Ощерилась зубьями искореженного металла и сломанных балок. Попадание встретили радостным воем. Полицейские пулеметы заткнулись.
– Заряжай! – Зотов азартно завращал барабан прицела. Надо долбить, раз удача поперла.
Выстрелить не успели. В окне школы задергалось белое полотнище и испуганный голос заорал:
– Не стреляйте! Сдаемси!
– Вот и повоевали, всем спасибо, – невозмутимо сказал Шестаков и уселся на лафет, набивая табачком самокрутку.
– От орудия ни на шаг, – приказал Зотов и опрометью кинулся через улицу. Решетова нашел на прежнем месте. Капитан заключил Зотова в объятия и прокричал:
– Ну и стервец ты, Витя! Щелкнул орешек! Спасибо, дорогой!
– Да не на чем, – поскромничал Зотов. – Школу окружили?
– Обижаешь. Пошли пленных вязать.
Они подобрались ближе, и Решетов гаркнул, сложив ладони в подобии рупора:
– Эй, в школе! Выходи по команде, оружие на землю! Первый пошел!
После короткой паузы дверь распахнулась, показался сутулый, втянувший голову в плечи мужик. Засеменил в сторонку и неуклюже бросил винтовку.
– Следующий!
Всего из школы вышли девять человек. Полуодетые и босые, они сбились плотной испуганной кучей.
– Все?
Пленные нерешительно затоптались. Полицай в годах, со шрамом на небритой щеке, тихонечко отозвался:
– Никак нет. Пятеро остались.
– Какого хрена сидят? – интеллигентно удивился Решетов.
– Ну это… – замялся полицай. – Там Ефим Пискунов, Юрка Коломец, Ванька Гаврилов и с ними двое. Они зимой с каминцами партизанские семьи стреляли, людев заживо жгли. Душегубы. Потому к вам и не выйдут, знают, пощады не жди. Мы как сдаваться порешили, они в подвал утекли.
– Убрать, – приказал Решетов и первым направился в школу. Зотов не отставал. Внутри густела полутьма. Под ногами шелестел мусор: тетрадки, чернильницы, детские рисунки. По коридорам гулко топали партизанские сапоги. Зотов заглянул в ближайшую дверь. Кабинет литературы. Со стен печально глядели Толстой, Пушкин и Гоголь. Парты сдвинуты, заставлены пустыми бутылками и открытой немецкой тушенкой. Тут жрали и пили. На полу ковер окурков. В следующем классе десяток полосатых матрасов. Запах перегара и пота. Тут спали. В библиотеке книги сброшены со стеллажей, все перевернуто, вонь жженой бумаги. Тут, сука, читали. Новый немецкий порядок превратил школу в грязный притон. Какие же мрази. Через пару дней раструбят, как лесные бандиты напали на школу. Портрет Ленина исполосован ножами и исписан похабщиной, карта Советского Союза разорвана в мелкие лоскуты. На коричневом глянце школьной доски криво нацарапана свастика.