руки в кровь, а тебе еще лететь и выполнять боевую задачу. Ничего, война все на место поставила.
– Вы никогда не ошибались? – усомнился Зотов. Он в армии и не такого дерьма навидался. Бардак – он везде.
– Еще как ошибался! В училище вдовицу жахнул одну, у нас все к ней ходили, ласковая, зараза, была. Гонорею схватил, неделю керосином пылающим ссал. Были и другие ошибки, я не скрываю, но масштаб разный, чуешь? От моих ошибок люди кровью не харкали. За свои ошибочки я один поплатился, а тут целиком советские ВВС. Кто-то ответил за это? Не-а. У нас изменниками вроде Смушкевича занимались, давили иностранную агентуру. Мы весь июнь сорок первого в полной боевой готовности простояли, а двадцать первого херак, приказ от Копца – вооружение снять, боеприпасы в ящики, летчиков в увольнение. В увольнение! Аэродромы пустые, мы в Гродно водку едим, а в три часа боевая тревога! Сорвались на попутке в Новый Двор, на аэродром, благо недалеко. На востоке заря занимается, а на западе зарево, а из него черные самолеты плывут. Медленно так. И небо в огне. А земля, знаешь, так тихонько подрагивает. Аэродром горит, машины разбиты, трупы на взлетке лежат. Хаос, неразбериха, никто ни за что не отвечает, первые вылеты самостоятельно делали, на свой страх и риск. Телефон перерезан, приказа открывать огонь нет, в небе немцы. Наша одиннадцатая дивизия за первый день сто двадцать семь самолетов потеряла, из них в воздухе – двадцать. На второй день самолеты закончились. И так по всему фронту. Генерал Копец глянул на это дело – и двадцать второго застрелился, снял с себя, сука, ответственность. Но мы фрицев лупили! Как могли, но лупили! Наше небо им за здорово живешь не далось. Горели падлы, аж залюбуешься. Столько ребят полегло, кто о них помнит? На место Копца поставили генерал-майора Таюрского, две недели прокомандовал и арестовали, нашли виноватого вместе с Павловым. Никто не виноват, а они виноваты! У немцев на каждом борту рация, а у нас шиш, не положено, связь в воздухе жестами и покачиванием крыла. Пилоты жмутся, как цыпляточки к курочке, иначе какие жесты? А для немца групповая мишень. Карта и боевая задача только у ведущего, он сбит, звено рассыпается. Как воевать?
– А как все воевали? – Решетов возбужденно вскочил. – Че ты мне заливаешь? Я в белорусских болотах заживо, в окружении, гнил, мы кору сосновую жрали. Никто виноватых тогда не искал, трусость свою не оправдывал.
– Да пошел ты, герой недоделанный. – Майор отвернулся.
– Дело ясное, – выдохнул Зотов. – У меня единственное предложение – искупить предательство кровью.
– Да на хер он сдался! В расход, гниду, и все! – окрысился Решетов.
– Спасибо, не интересует, – едва слышно отозвался майор. – Надоело. Устал я. Хотите расстрелять – валяйте, воля ваша.
Зотов увидел опустошенного человека. В летчике все уже умерло, перегорело, рассыпалось в прах. Война скомкала его, как обрывок бумаги, и бросила прочь, оставив бесцельно катиться по воле ветра, пока тонкую иссушенную оболочку не разъест первым мимолетным дождем. Человек сломался.
– Попов, мы закончили. Собирай народ перед сельсоветом. Выводи осужденных. Прощай, майор.
Савин вышел молча, втянув голову в плечи.
Через полчаса у сельсовета собралась небольшая толпа. Женщины охали и тихонько переговаривались. Щелкали тыквенные семки. Старики застыли безмолвными идолами. Одним детям потеха. Галдящая ребятня облепила заборы и нижние ветви старых берез. Выше расселось деловитое воронье, словно чувствуя скорую поживу. Среди людей вились пронырливые собаки.
– Товарищ капитан. – К Решетову подбежал Саватеев. – Там, в болоте, наблюдатели доложили…
– Водяной?
– Хреновой. – Саватеев указал на север. – В лесу топоры стучат, бодренько так, не скрываясь. Разреши шугануть.
– Отец, может, рубит?
– А я отвожу?
– Ну. – Решетов пытливо взглянул на Зотова.
– Надо проверить. – Зотов поманил маячивших неподалеку Карпина и Шестакова. – Выдвигайтесь к болоту, осмотрите каждую кочку, неспокойно там. В бой не вступать.
– Сделаем, – кивнул Карпин. Шестаков что-то бурчал о сиротской доле и больных ногах.
– Кто, интересно, балует? – спросил Решетов. Ноздри капитана раздулись в предчувствии дела.
– Каминцы?
– Вряд ли. Они леса не любят, если и заявятся, то по дороге, как баре. Саватеев.
– Ага.
– Бери людей, занимай оборону по северной околице, не пропадать же окопам. Боеприпасы есть?
– Как у дурака фантиков.
– Действуй. А мы мероприятие проведем и подтянемся. Виктор, речь будешь толкать? Ну там про неизбежность наказания, предательство и прочую хрень?
– А без речи никак? Я стесняюсь, косноязычен от природы и вообще теряюсь на людях, – попытался откреститься Зотов.
– Понятно, все придется мне делать, – притворно вздохнул Решетов и дал отмашку нетерпеливо мнущемуся Попову. Из школы вывели вереницу приговоренных. Первыми Яковлевы, последним майор Савин, с безвольно болтающейся, как у ватного паяца, головой.
Толпа притихла. Наперерез бросилась бабка, упала на колени, обхватила ноги Яковлева-старшего и завыла:
– На что покидаешь, кормилец? Не пущу!
– Ну чего вы, маманя, чего? – буркнул Яковлев-младший.
– Кровинушки, сыночки мои! – Бабка поползла по земле.
– Отойди, мать, – насупился Яковлев-старший.
– Господи, помоги!
Конвойные оттащили старуху.
«Где же ты раньше была? – подумал Зотов. – Когда кровинушки твои председателя убивали?»
Толпа загомонила, заволновалась.
– Сволочи! – Навозный ком угодил Яковлеву-отцу в грудь. Брошенный камень вскользь задел старшего сына по голове.
– Спокойней, товарищи, самосуда не будет! – гаркнул Решетов. Осужденных построили вдоль глухой стены амбара за сельсоветом.
Решетов набрал грудью воздух и прокричал:
– Эти люди предали нашу советскую Родину! Военно-полевой суд приговорил их к смертной казни! Так будет со всеми сволочами, как бы они ни надеялись на помощь хозяев и безнаказанность. Пусть не сегодня, не завтра, через месяц, через год или после войны, когда Красная Армия добьет фашистскую нечисть в ее логове, – наказание настигнет предателей! Можно прятаться, бежать, но справедливый суд будет. Я в это верю! Товьсь!
Партизаны защелкали винтовочными затворами. Зотов смотрел на Яковлева-младшего. Тридцать минут назад парень готов был бороться, грызть глотки, а сейчас стоял испуганный и жалкий, как все. Приговоренные никогда не бросаются на конвойных, хотя вроде терять уже нечего. На допросах человек может хранить горделивое молчание, плевать в лица следователям и смеяться. Но когда идет по расстрельному коридору, он затравлен и тих. Бравада испаряется, как предрассветный туман. Человек – скотина, живущая надеждой. Пока не спущен курок, он будет надеяться. На счастливый случай, на бога, на дьявола. Жажда жизни будет теплиться до конца.
– Огонь!
Площадь перед сельсоветом утонула в грохоте и терпком аромате порохового дымка. С диким карканьем взметнулось черное воронье. Шесть фигур сползли по стене. В горле запершило. Деревенские испуганно поутихли. Зотову внезапно стало дурно. Он знал ответы на вопросы. Позже, если мы победим, в умных патриотических книжках напишут о вкладе партизан в борьбу с немецко-фашистскими захватчиками. О разгромленных гарнизонах, о пущенных под откос поездах, о перерезанных линиях связи, о засадах и тяжелых боях. Писатели умолчат об одном и, наверное, главном. Партизаны напоминали жителям оккупированных территорий, что советская власть ушла ненадолго. Советская власть здесь, рядом, и видит каждый твой шаг. Родина не прощает предателей и сволочей. Дальше тебе решать.
Глава 13
Мертвецов утащили за околицу волоком. Ям рыть не стали, бросили в незаконченный участок траншеи и закидали землей. Старуха Яковлева причитала над остывающими трупами сыновей, плач тянулся собачьим скулежом.
Зотов с Решетовым спешно выдвинулись на северную окраину, ждать вестей от разведки, ушедшей проверить болото. Саватеев успел приготовиться к обороне. В окопах расположились два партизанских взвода при четырех пулеметах. До перелеска метров двести по открытому полю, мышь не проскочит. За крайними избами спрятались трофейные минометы: два 82-мм БМ-37 и три ротных 50-мм. Если завяжется бой, перепашут лесок вдоль и поперек, укрыться там негде. Мин бы побольше…
– Движение на опушке, – углядел глазастый Решетов.
– Где?
– Иву расщепленную наблюдаешь? Правей.
Зотов прищурился. На краю рощицы замелькали фигурки людей. Одна, вторая, третья… Вышли не таясь. Враг так не ходит.
– Предупредительный жахнуть? – выдохнул Саватеев.
– Обожди, вдруг наши, – мотнул головой Решетов.
Неизвестные пошли через поле, следом выкатили две телеги на конной тяге.
– Хера, фокусники, – удивился Решетов. – Там же болото. Точно наши.
Зотов уже видел и сам. Впереди чапал Карпин в своем пятнистом маскхалате, с ППШ на груди, рядом Шестаков, за ними Егорыч и пара партизан с белыми галстуками. Где они, черти, телеги добыли? Отряд сопровождали незнакомые вооруженные мужики числом с добрый десяток.
Уставшие лошади с трудом переставляли копыта по пашне, колеса вязли в раскисшей грязи, пока не подвернулась шемякинская дорога. Странный обоз пошел побойчей. Зотов с Решетовым полезли встречать и изумленно раскрыли рты. Из-за мужских спин вышла хитро улыбающаяся Анька Ерохина.
– А я к вам, соскучилась, здравствуйте! – с ходу заявила разведчица.
– Ну приветик, Ерохина, – без всякой радости кивнул Решетов.
– Здравствуйте, Аня, – улыбнулся приятно удивленный Зотов. Ну шустрая, успевает везде.
– А я подмогу вам привела, – кивнула Аня назад. – Без меня бы ни в жизни этими болотами не прошли.
– Принимайте гостей, – хмыкнул подошедший Карпин. – Ох и наглые, ладно вовремя своих рассмотрели, а ведь хотели кончать.
– Мы не наглые, мы решительные! – промуркал знакомый слащавый голос, и сквозь строй пробрался собственной персоной Аркадий Степанович Аверкин, ряженый в шикарные габардиновые галифе и серый френч с кучей карманов. Лысина и раскрасневшееся лицо влажно лоснились, глазки маслянисто поблескивали, разило от него водкой и потом. По случаю военного похода интендант перетянул пузо широким ремнем с наганом в кобуре. Выглядело это крайне комично. Этакий боевой колобок.