й, так и знай.
– Учту, – совершенно серьезно кивнул Зотов. – Так чего там с капиталистом?
– А капиталист он и есть! – доверительно сообщил Шестаков. – Эксплутатор. Крохобор и гад мироедский, а еще и психованный. Весь такой мягкий и добренький, а как кус пожирнее увидит, аж наизнанку выворачивается. Я по первости на продзаготовке служил, винтовочку мне Марков не доверял, ты грехи мои знаешь. Это я попозжа в геройские партизаны-то выбился. А зимой по хозяйству батрачил: воду таскал, дрова колол, баб кухонных тискал. Как щас помню, в декабре Решетов со своей бандой к нам прибился, а опосля Нового года и Аркаша пришел: он тогда не такой поросью был, по лесам, видать, намотался, ослаб. Я его в бане мыл, он шайку в руках удержать не мог и с копыт падал от малого ветру, кожа бабьим передником на брюхе обвисла. Благодарил Аркаша меня, слова ласковые говорил, лучшим другом прозвал, а как на должность вскочил, пришел нашей дружбе конец. Командовать стал, помыкать, Шестаков туда, Шестаков сюда, где Шестаков, ядрен корень. Я уж прятаться от него стал, че я, собака ему? Прислужек у нас в семнадцатом году извели, спасибо товарищу Ильичу. А время голодное было, крестьянин еще не определился, с кем ему по пути. Жили в лесу Христа ради, кто что подаст, стол дивно богатый. С утра мороженая картоха, в обед мороженая картоха, вечером она же, проклятая, только чаю залейся… из картошных очистков. От того чаю в брюхе урчало красиво, словно в городских филармониях побывал.
– А Аверкин продовольственную проблему решил, – догадался Зотов.
– Решил. Начали мы по деревенькам лесным наезжать, Аркаша кобелем вислоухим попрыгивал, агитировал мужиков. Ласково, уговорами. Ласку-то кто не любит? Гитлер, падлюка, и тот, верно, жмурится, кады его гладят. Аркаша, значится, ласково разговаривает, а мы по заду стоим с винтовками, намекаем. Мужики сразу сговорчивей стали. Появилось у нас и мясо, и молочко, и сметанка, и сало. И все подобру, с лаской и уважением. А в Угорье вышла промашка. Мужички местные заартачились, ну ни в какую. Дескать, ежели будем партизанов кормить, немцы нас без разбору в могилки уложат. Вот тогда Аркаша и психанул. Я прям видел, как он закипает. Вродь только улыбался, а тут раз, гляделки как у быка нехолощеного налились и щека мелко дергаться стала. Сцапал ближнего мужика за грудки и давай рукояткой нагана по морде хлестать. Орал матерно, аж слюни летели, убить обещался, еле мы его оттащили. Втроем скручивали, сильный, как бес. Форменный псих.
– У каждого свои недостатки.
– Оно так, – согласился Шестаков. – Мужик тот побитый едва Богу душу не отдал, а остальные смирились, сразу и свинка лишняя отыскалась, и пшенички двадцать пудов, и самогонки проклятой, для отравы православной души. А Аркашу я с той поры стороной обхожу.
– Тебя послушать, ты один лучше всех.
– А нет? – хитро прищурился Шестаков.
Зотов страдальчески закатил глаза.
– То-то и оно, – подмигнул Шестаков. – Ты меня держись, главнокомандующий, со мною не пропадешь. А то шлендают тут всякие завхозы и бабы…
– И Ерохину опасаться прикажешь? – удивился Зотов.
– Ее-то в первую очередь, все беды на белом свете от баб. Вот чего пришла-то она?
– Обоз привела.
– Ага, привела, – скривился Степан. – Хер там бывал. Откудова ей лесные пути-дороженьки знать? Она ведь не отсюда, я говорил. Это тебе не в разведку под видом девки деревенской по гарнизонам мотать. Гарнизоны оне дорогами связаны, разве слепой не найдет. А тут чаща. В обозе у Аркаши местные мужики, один знакомец мой, Мирошка Котлов, чего стоит. Дурак дураком, пока на империалистической и Гражданской сражался, ему жена каким-то макаром двух сынов родила. Ничего, воспитал. Зато лес знает, на охоте сызмальства. А Анька по какому-то своему делу пришла.
Остаток дня Зотов провел, бесцельно болтаясь по притихшей деревне. Партизаны готовились к обороне, обживая полицейские окопы и доты, таскали боеприпасы, определяли сектора огня. К вечеру небо затянули низкие тучи, начал накрапывать противный, по-осеннему нудненький дождь. Пришлось укрыться в ставшем родным кабинете директора. Шестаков, мотнувшись по Тарасовке, припер котелок вареной картошки и свежего, только из печки хлеба, с хрустящей корочкой и нутром, на разломе исходящим горячим, ароматным парком. На примусе уютно заурчал чайник. Только вскрыли пару банок немецкой тушенки, как на запах приперлись Решетов, Аверкин, Малыгин, Карпин и еще пара мужиков из решетовской команды. На столе появилась бутылка, затем вторая и третья. Табачный дым затейливо вился под потолком и плотным маревом густел вокруг керосиновой лампы. Необычайно веселый, перевозбужденный Решетов учил пить по-партизански: две части спирта на одну часть воды, зажевывая зелененькой еловой лапкой. Пили за победу, за дружбу, за всех, кто не вернулся из боя. Откуда-то появилась расстроенная гитара, у Решетова оказался красивый, сильный голос. Гитарные переборы плыли школьными коридорами, текли через распахнутое настежь окно. Зотов захмелел быстро, сказалась усталость. К полуночи лыка уже не вязал и уснул, свернувшись калачиком на диване.
Проснулся почему-то на полу, от того, что кто-то бесцеремонный и злой запнулся о голову. Неестественно подогнутая левая рука омертвела, затылок будто бы набили сырыми опилками, приподняться оказалось невозможно, во рту всю ночь веселились помойные кошки. Занавески шумно отдернулись, пыхнув облаками мелкой въедливой пыли, и Зотов закрыл глаза, прячась от света с поспешностью гоголевской нечисти.
– Оклемался? – послышался голос Решетова. – Вставай давай, времени седьмой час. Сука, да где она!
– Ты чего? – Зотов поднялся и сел, каждое движение вызывало зудящую боль. На диване спали два партизана из решетовских. Еще чьи-то ноги торчали из-под стола.
– Кобуру с ремнем потерял, – огрызнулся капитан. – Помню, на стул положил, а сейчас нет. Если взял кто – башку оторву. Ну что за народ! Прут все, что не приколочено! Сволочи! – Голос осекся. – Ну чего ты орешь? Вот же она!
– Нашел?
– В угол запинали, негодники. – Решетов победно затряс кобурой. – А я уж хотел карательную операцию проводить. Ты сам как, живой?
– Живой. – Зотов с трудом взгромоздился на дрожащие ноги.
Человек, отдыхающий под столом, зашевелился, и на мир воззрились исполненные мукой красные глаза лейтенанта Карпина.
– Доброе утречко! – В дверь просочился свежий как огурчик Шестаков, с кувшином в одной руке и котелком в другой. – Дохтура вызывали? Я пришел! На, пей. – Он сунул Зотову кувшин.
В нос ударил острый и пряный рассольный дух. Зотов приложился к нектару. Рассол был ледяным и бодрящим, к зубам прилипли капустные нитки. Настоящая благодать.
– Давай завязывай, ты не один тут, живоглот. – Решетов вырвал кувшин и забулькал. Карпин страдальчески тянул руки из-под стола. Получил долю и скрылся в тени. Дальнейшее звуком напомнило старую кобылу на водопое.
– Горяченького похлебайте. – Шестаков снял крышку с котелка. Запахло мясным. – Горяченькое пользительно шибко при вашем недуге.
В котелке плавала сладко парящая разваренная крольчатина. Бульон был заправлен луком, морковью, чесноком и сушеным укропчиком. Израненные вином собрались в хмурый кружок и наперебой заработали деревянными ложками, дуя на варево и приохивая, обжигая губы и пальцы. Решетов вытряхнул из кружек и стаканов окурки, налил водки. Противная слабость из тела ушла, в голове приятственно зашумело.
– Фух. – Решетов отодвинулся и погладил живот. – Шестаков, тебе благодарность от лица командования. Святейший ты человек.
– Да я чего, я завсегда, – смущенно улыбнулся Шестаков и медленно выпил свою порцию, по-эстетски отставив мизинец.
– Как обстановка? – дохнул перегаром Зотов, наваливаясь на стол.
– Тишина, – доложил Степан. – Происшествиев и правокациев ночью не наблюдалось.
– А где Федя? – Решетов огляделся в поисках Малыгина.
– Не видел.
– Помню последнее, он посты пошел проверять, – наморщил лоб Решетов.
– А я не помню, – признался Зотов, силясь зацепиться хоть за какое-нибудь воспоминание в вечернем угаре.
– Ты в это время уже отрубился. Слабак.
– Отсыпается? – предположил Зотов, пропустив подначку мимо ушей.
– Не, этому борову надо ведро, чтобы упиться. Я было, как познакомились, пытался угнаться, да бросил. Гиблое дело, никакого здоровья не хватит. Где его носит, чертяку?
– К бабенке какой завалился, – усмехнулся Карпин и тут же загрустил. – Я и сам хотел, а вы – давай еще по одной да еще по одной, че, не мужик? Гады.
– Прямо тебя силком заставляли, – фыркнул Зотов.
– С бабенкою вариант, – оживился Решетов. – Это он может, известный дамский угодник, ни разу не видел, чтобы Федечке какая кралечка отказала. Человек огромного обаяния! Стоп. А Аркаша-кровопийца где?
– Туточки он. – Шестаков паскудно заухмылялся и поманил за собой в коридор. За дверью, под лестницей второго этажа, в обнимку со шваброй сладенько посапывал Аверкин, зябко подогнув ноги и подложив под голову кулачок, напоминая румяного, толстощекого пятиклассника. В одних кальсонах и скатанной на грудь застиранной майке. Одежды рядом не было. Только составленные кантик к кантику сапоги.
– Как херувимчик, жалко будить. – Решетов легонько пихнул Аркашу в пухлый задок. – Подъем!
Аверкин утробно замычал, отлягнул пяткой и попытался натянуть на себя в качестве одеяла грязную половую тряпку.
Зотов набрал воздуха в горло и заорал:
– Караул! Склад горит! Имущество расхищают!
– Кто посмел? – пьяно взревел Аверкин, резво сел, обвел всех мутным взглядом и с облегчением выдохнул. – А, это вы? Шуточки шутите? Жестоко. – И сделал попытку вновь опрокинуться на пол.
– Похмеляться будешь, Аркаша? – тоном демона-искусителя проворковал Зотов.
– А есть? – заинтересовался Аверкин.
– В кабинете, на столе, торопись, пока официант не убрал.
– А где одежка моя?
– Никит, ты не видел?
– Ты где раздевался, негодник? – усмехнулся Решетов.