ропили. А пропив, послали Федьку за средствами и на том погорели.
Решетов присвистнул, Колька нерешительно улыбнулся, Карпин отвернулся, давя смех в кулаке. Напряжение, витавшее над маленьким отрядом, самую чуточку спало.
– Балабол, – фыркнул Зотов.
– А я чего? За что купил, за то запродал. – Шестаков уверенно направился дальше. – Какой дурень поверит в волков ростом с телка?
В лесу появились старые вырубки, заросшие мелкими болезненными елками. В просвете нехотя, через силу пополз к небу косматый столб черного дыма. Ветер сменил направление, запахло гарью.
– Я не понял, – остановился Решетов. – Обратно к Тарасовке вышли? Школа, видать, догорает.
– Ага, Тарасовка, она самая, – обиженно засопел Шестаков. – Думашь, я путей-дорожек не знаю? Я тута грибки собирал, когда вы у батек в шарах ишшо не проклюнулись. Прямехонько на Холмечь идем.
– А дым?
– Баню, может, кто топит, мне почем знать? Чутка осталось. Балочкой спустимся, она к деревне выходит, точнехонько на околицу. За мной.
Горело впереди бурно. Дым шел клубами. Вдалеке отрывисто и смачно грохнул винтовочный выстрел. Партизаны попадали на землю. Зотову послышались далекие приглушенные крики. Ударил второй выстрел.
– Это в деревне. – Шестаков сделал страшные глаза.
– Сваливать надо, – шепнул Кузьма, кося глазом в сторону леса.
– Успеем, – возразил Зотов, заслужив одобрительный взгляд Решетова.
Балочка оказалась узким прямым оврагом, сотни лет назад промытым иссохшей рекой. На дне влажно похлюпывало, склоны заросли пухлыми кольцами нераспустившегося папоротника, земляникой и стройным, пронизанным солнцем березняком. В таких местах летом, на припеке, спелая ягода стелется красным ароматным ковром. С молоком – милое дело…
Зотов выбрал место потенистей, забрался наверх и замер у треснувшего комля березы, грозящей свалиться в овраг. Толстые корни цеплялись за рыхлую песчаную почву пальцами утопающего.
Тарасовкой тут и не пахло. Метрах в пятидесяти раскорячилась деревенька в два десятка дворов, опутанная паутиной дряхлых изгородей и палисадников. Крытые дранкой избы темнели среди молодой зелени кленов и тополей. Два дома в центре деревни горели, с треском плюясь языками пламени и сочась клубами черно-белого дыма. Пожар никто не тушил, единственная деревенская улица была забита народом, в основном бабами, стариками и ребятишками. Женщины голосили, дети плакали, старуха с растрепанной гривой седых волос ползала по земле и выла, цепляясь за сапоги неспешно прохаживающегося мужчины, с немецким автоматом и полицейской повязкой на рукаве. Мужик рассмеялся, выпустил струйку табачного дыма и пихнул старуху коленом под бок. Старуха охнула, заюлила по-собачьи, неразборчиво подвывая и вновь пытаясь ухватить сапог. Вооруженные люди волокли парня в белой рубахе с разбитым лицом. Дальше, посреди дороги, неестественно вывернув ноги, застыл человек. Живые так не лежат.
– Каратели, ети их души, – шепнул над ухом Шестаков.
Во рту пересохло, прохладный весенний воздух стал горек на вкус. По спине пробежала едва заметная дрожь. Тарасовская проделка навлекла большую беду. Что ж, этого стоило ожидать, любое действие партизан в первую очередь отражается на населении. Хваленый немецкий порядок. Зотов задышал часто и с присвистом, перед глазами поплыло. Голову захлестывала ярость, совершенно не нужная в данный момент. Каратели… Такие трусливые мрази глумились над Светкой, терзали Дениску и Ольку, упивались безнаказанностью и властью над беспомощной женщиной и маленькими детьми. Зотова затрясло.
В крайнем доме с треском распахнулось окно. Сыпанул ливень битого стекла, заблестевшего на солнце. Наружу вылетела подушка, из распоротого бока лезло и разлеталось перо, напоминая первый снежок. Дробно сыпанул автомат, защелкали винтовочные выстрелы. Со двора выскочили несколько хохочущих полицаев, двое сгибались под тяжестью свиной туши, остальные гнали грязную, худую козу и тащили побитых, еще трепыхающихся курей. Верховодил бандой грузный мужик в сером френче и галифе, с красным, потным лицом. Голоса ясно доносились до оврага.
– Харе, покуражились, отправляй эту шваль! – прокричал краснорожий гулким надтреснутым голосом и властно махнул рукой.
Полицаи зашевелились, забегали, добыча полетела в телеги, туда же швырнули избитого до обморочного состояния парня, предварительно связав проводом по рукам и ногам.
– Ванятка, Ванятка! – причитала старуха, мертвой хваткой вцепившись в сапог полицая.
– Отвяжись, сука!
– Ванятку пустите! – Сухонькая рука ухватила полицая за полу пиджака. – Ванятку…
Полицай перекинул папиросу в уголок рта и коротко ударил женщину прикладом в лицо. Брызнула кровь. Полицай рыкнул и ударил еще дважды, бабка разжала руки и уронила голову в пыль.
Рядом плавно клацнул затвор. Есигеев с кривой нехорошей улыбкой наводился на цель.
– Отставить. – Зотов положил руку на ствол. – Этим никого не спасешь.
Амас опустил винтовку и принялся ругаться на своем языке. Зотов был совершенно спокоен, он уже принял решение. Полицаи с матерными воплями вели по улице стадо из пятка доходяжных коров, деревня наполнилась протяжным мычанием и женскими криками.
– А ну заткнулись, паскуды! – вышел из себя главный и дал очередь поверх голов. Толпа испуганно притихла. – Уходим. Пашка!
– Тута я, – отозвался полицай, отцепившийся от старухи.
– Ты со своими остаешься, капрал, доделаешь дело. Догоните в Крупце. Понял?
– Так точно, господин фельдфебель.
Людей и скотину погнали по дороге. Оставшихся полицаев Зотов пересчитал по головам. Семеро. Хорошее число. Колонна скрылась в лесу, проселком уходя на восток, в сторону Локтя.
– Ага, хапнули богато, а нам грязная работенка, – пискнул небольшого роста, щупленький полицай с крысиной мордочкой, одетый в обвисший, явно снятый с чужого плеча серый пиджак.
– У тебя язык, что ли, длинный, Васек? – угрожающе спросил капрал.
– Ты чего, Паш, я же шутейно, – залебезил крысомордый.
– Тогда и не вякай. Поджигайте – и сваливаем.
– А с этой чего? – спросил полицай, густо заросший черной щетиной. Бабка ворочалась на дороге и рыла босыми ногами землю. Сухонькое тельце конвульсивно подергивалось.
– Сама сдохнет, – сплюнул капрал. – За работу.
Полицаи вели себя по-хозяйски – ничего не боясь. Привыкли куражиться над гражданскими. Вояки…
Зотов унял козлом скачущее дыхание и коротко приказал:
– Шестаков, Колька, дуйте обратно метров на сто пятьдесят, мастерите белые повязки и по дороге, вразвалочку, идите к деревне. Пускай отвлекутся.
– Ох ты, ух ты, где я повязку белу найду? – проворчал Шестаков.
– Это мои проблемы? Кальсоны порви. Приказ ясен? Выполнять. – Зотов неуловимо изменился, голос стал властный, не терпящий возражений, движения уверенные, точные, без суеты.
Колька первым скользнул обратно в овраг, молодец парень, за ним поспешил недовольно бурчащий Шестаков.
– Витя, оно точно стоит того? – спросил Решетов. В глазах капитана прыгали безумные искорки.
– Может, и не стоит, да только глотки мы этим тварям перегрызем. Скрытно выйдем на околицу, и как покажется Степан, шороху наведем. Ты с Кузьмой, я с лейтенантом. Амас прикроет отсюда. Понял?
– Понял, насяльник. – Шорец скорчил смешную рожицу.
Полицаи разбрелись. Обыскивали дома и стаей сорок стаскивали к колодцу все более-менее ценное: посуду, кружевные скатерти, лоскутные одеяла. Васек припер полосатый, в желтых разводах матрас.
– Эту сранину куда? – изумился Пашка-капрал.
– А чего? Вещь в хозяйстве полезная. Чудо, а не матрасик. Мяхкой! – Васек убежал мародерить, крайне довольный собой.
Внимание Зотова привлекло смазанное движение. Из погребушки, во дворе одного из домов, высунулась русоволосая голова и зорко огляделась. За головой показались плечи, длинные руки ухватились за косяк и вытянули худющее тело в зеленой рубашке. Мальчишка лет двенадцати выскочил из погреба и чутко прижался к земле. Повернулся и обронил пару слов. Следом вылезла дебелая девка-подросток и застыла на четвереньках.
– Тыща на то, что не убегут, – фыркнул Решетов.
Зотов ставку принимать не спешил, наблюдая за развитием событий. Полицаи рылись в соседней хате, но дети их явно не видели.
Мальчишка угрем ввинтился в кусты, холодцом задергался толстый девичий зад. До спасительного леса, огородами, оставалось метров сто. Хм, могут и проскочить. Хер там…
– А ну стоять! – заорали с деревенской улицы.
– Куда, сука!
Парень сориентировался, вскочил и стреканул через грядки, потянув девку за собой. Толстуха завизжала, влетела в картофельник, завязла и упала в жирную черную грязь.
Полицаи засвистели, заулюлюкали, затрещал палисадник, замелькали кепки и форменные фуражки.
– Уходи! – полоснул девкин истошный крик.
Мальчишка дернулся к ней, заорал сдавленно, махнул рукой и понесся прочь сломя голову. Девка неуклюже заворочалась, потеряла галошу, поднялась и тяжело побежала, путаясь в ногах. «Не уйдет, – прикинул шансы Зотов. – Толстозадая слишком. Мамка до войны плюшками пичкала, радовалась, какая дочь пухлощекая. Кто ж знал? А знать не надо, надо готовиться. Ко всему».
Девку нагнали и сбили, полицай навалился сверху, застиранное голубенькое платьишко задралось, обнажив молочно-белые бедра. Она билась, вопила, сильная, хотящая жить.
– Ух, сука, кусила, – зашипел полицай, звонко шлепнула пощечина. – Еще куси, я те зубы повыбью!
Мальчишка с ходу перескочил жердину ограды. Запыхавшиеся полицаи остановились. Грохнул выстрел и эхом отдался в лесу. Мальчишка запетлял. Бах! Зотов видел, как пуля цокнула в дерево. Парнишка нырнул в кусты и скрылся из виду.
– Вот падла! – Высокий тощий полицай, до последнего выцеливавший беглеца, сплюнул в траву.
– Встала, сука! – Девку вздернули на подкашивающиеся ноги. Круглое, усыпанное конопушками лицо перекосилось от страха.
– Дяденьки, не надо, – залепетала она.