– Есть такое, – согласился Решетов. – Но уж больно затейливо. Не пойму я. – Он невольно посмотрел в сторону ледника. – Мои зарезаны, Валька разрублен, Твердовский задушен.
– А кто сказал, что убийца один?
– Несколько?
– Угу, причем, скорее всего, действуют они независимо.
– Да ну на хер.
– Сам посуди. – Зотов хлопнул кусок Валькиного мяса. – У нас расчлененный по всем правилам труп, инсценировка самоубийства и три поножовщины с вырезанием цифр и множеством колотых ран.
Марков, наглядевшись, как Зотов вольно обращается с трупом, сказал с долей суеверного ужаса:
– Экий вы небрезгливый, Виктор Палыч. Меня аж выворачивает всего, а вы огурцом.
– Работа такая, – хмуро отозвался Зотов. – Это цветочки еще. В двадцать первом меня в саратовскую чрезвычайку перевели, молодой совсем был, опыта с гулькин нос. Голод в самом разгаре, за пуд хлеба миллион просят, избу можно на ведро квашеной капусты сменять, в городе терпимо, снабжение какое-никакое, а деревни сплошь вымирали. По селу едешь – вонища, кругом трупы гнилые, дети с распухшими животами и глазенками древних старух, ручонки протягивают, хлебушка просят, взрослые кожей обтянуты, ворочаются в пылище и стонут, к коню ползут, пытаются копыта погрызть, а зубы выпадают из стершихся десен. Поехали мы на задание: по дороге на Бальцер начал народ пропадать. Время тяжелое, жизнь копейки не стоила. Покружили, народец поспрашивали, вышли на хутор один. Семейка жила – муж, жена да сынишка придурошный. Как нас увидали – родители сразу в бега. Да разве в голой степи убежишь? Поймали – трясутся, баба в обморок пытается хлопнуться, мужик припадошного разыгрывает. Спрашиваем: «Зачем бежали?», отвечают: «Испужались, не каждый день конные едут, думали, банда». Повели на хутор, там понятно стало, чего бежали они. В доме мясным духом таращит, густым, наваристым, свежим. На кухню ввалились, твою же мать, стоит корыто с кровью свернувшейся, на столе труп человеческий, наполовину разделанный, в печи три полуведерных чугуна с мертвечиной вареной, и сынишка их – идиот, с поварешкой сидит, глазками хлопает. Кушать вроде как подано. Дальше плохо помню, голова помутилась, на улицу выскочил, надышаться не мог. Двадцать лет прошло, а запах этот, сладкий, жирный и липкий, в глотке стоит. У нас двое после этого из ЧК ушли, молодые, здоровые парни, хлебнувшие империалистической и гражданской, а я к мертвецам стал спокойнее относиться. Мертвец – сволочь безвредная, с той поры боюсь только живых.
– Тьфу, Виктор Палыч, расскажете на ночь всяких страстей. – Маркова передернуло. – Нас-то голод краешком самым задел, обошлось, но наслышались всякого.
– Людоеды? – заинтересованно спросил Решетов. Этого страшными байками не пронять.
– Ну. Заманивали беженцев, обещая ночлег и кормежку. Благодетели. Жрали сами и на рынок возили, торговля бойкая шла. Почти двести кило мяса распродали. Мы потом окрестные деревеньки объезжали, у сельсоветов бумагу вывешивали: «Мясо, купленное у Тихона и Марьи Кишко, приказано сдать – человечина». Председатели по дворам ходили, народишко совестили. Думаете, сдал кто? Ни куска. Знали, откуда мясо, и жрали. Так к чему я веду?
– Я почем знаю? – удивился Решетов. – Аппетит испортить решил или щас мораль какую позаковырестей завернешь. Типа человек человеку волк.
– Бес с ней, с моралью. – Зотов вновь указал на расчлененное тело. – В первых двух преступлениях прослеживается точный расчет, подготовка, а в остальных – звериная жестокость, работа сумасшедшего. Заметьте, способы разные. Не просто разные, вообще ничего общего нет. Убийства Твердовского, Вальки и твоих парней разными людьми совершены. Преступники крайне редко меняют почерк, это как отпечатки пальцев.
– А людоеды твои тут при чем?
– Для примера. За домом гостеприимной семейки Кишко эксгумировали останки семерых человек: вываренные кости и черепа. Убиты все одинаково – ударом по темечку, Тихон бил обухом, точно и сильно. Смекаете? Метод один.
– Может, наш просто огромной фантазии душегуб? – предположил Решетов.
– Может, но маловероятно до безобразия, – неожиданно согласился Зотов. – Будем разбираться. А пока тебе нужна охрана, Никит.
– Ага, щас, разбежался, – фыркнул Решетов. – Люди смеяться будут. Где это видано, чтобы Решетов с охраной ходил?
– Не капризничай.
– Урон для моей героической репутации.
– Зато живой, может, будешь. – Зотов прекрасно понимал – заставить Решетова умерить гордыню уговорами не получится. И поэтому обратился к Маркову: – Михаил Федорыч, дорогой, он меня не послушает, хоть вы ему прикажите. Иначе отряд останется без руководителя боевой группы. Оно вам надо?
И замер, внезапно увидев Аньку Ерохину. Разведчица стояла возле полевой кухни, улыбаясь неуверенной, виноватой улыбкой. Вот тебе раз! Не думал, не гадал… В груди потеплело.
– А эта дамочка откуда? – спросил он, стараясь скрыть мальчишеское волнение.
– Анька-то? Ночью приехала, – проследил за взглядом Марков и удивился. – Я думал, вы знаете.
– Приехала? – протянул Зотов. – На чем? На попутке?
– На лошадке, а втора в поводу, – не без гордости поведал Михаил Федорович. – У полицаев увела, ух, девка-огонь!
Зотов медленно поднялся с корточек, зачем-то отряхнул измызганные штаны и направился к огонь-девке. «Сейчас огонь буду тушить», – подумал он на ходу. Ерохина стояла расслабившись, похожая на лисичку, забравшуюся в курятник, постреливала глазенками, в которых не было и тени раскаяния.
– Здравствуйте, боец Ерохина, – вежливо поприветствовал Зотов, с деланым равнодушием изучая разведчицу. Ран и окровавленных бинтов не заметно, разве на щеке небольшая царапина. А ты боялся, переживал, надумывал себе всякого. Ну не коза?
– Здравия желаю, товарищ наиглавнейший командир. – Анька вытянулась по струнке и обожгла насмешливым взглядом.
– Не паясничай.
– А вы зачем так официально? Я аж испугалась чуть-чуть.
– Ты… ты… – Зотов схватил ее за руку и дернул к себе. – Ты куда пропала? Думал, убили или в плену.
– Переживали, товарищ наиглавнейший командир? – лукаво спросила Ерохина.
– Переживал? – поперхнулся Зотов. И как таких земля носит? – Моя воля, я б тебе задницу напорол.
– Так я тебе и далась, порольщик, – вспыхнула разведчица. – Нету таких законов, чтобы комсомолок ремнями пороть, не по уставу. Пора эти старорежимные замашки бросать.
– Сейчас я тебе устав покажу, – пригрозил Зотов, с трудом сдерживая желание обнять проклятую девку.
– Поговорить надо, наедине. – Анька неожиданно подобралась, стала серьезной и закусила губу.
– У тебя или у меня? – Зотов насторожился. Что-то в Анькином тоне ему не понравилось.
– Конечно, у вас, у меня своего угла отродясь не бывало, я птичка вольная, то тут, то там поклюю. – Анька потащила Зотова в глубину партизанского лагеря.
– Где пропадала? – спросил Зотов. – Или военная тайна?
– Да какая там тайна, – отмахнулась Ерохина, взяв его под руку. Прямо парочка на свидании. – Как вы с Решетовым воевать надумали, я и ушла. Какой от меня толк в обороне? Разведчица я. Вы, Виктор Палыч, не обижайтесь, мне в одиночку привычнее, ни за кого отвечать не нужно, кроме как за себя. Ночью вышла к лагерю полицаев, они у дороги стояли. Часовой – рохля, уснул, сукин сын, ну я двух лошадок у них и свела, даже не чухнулись.
– Могла бы предупредить, – буркнул Зотов. Рассказ вроде складный, но было что-то, что мешало поверить. Не договаривала Анька в этот момент, пряча неуверенность за бравадой.
– Я не нарочно, некогда было, все мечутся, бегают, – робко улыбнулась Ерохина и поспешила сменить тему, усилив подозрения Зотова. – Вы-то как выбрались?
– Нам экипаж не подали, пришлось на своих двоих шлепать. В лесу напоролись на немцев. Егорыч убит.
– Егорыч? – Аня разом поникла, пушистые ресницы затрепетали. – Да как же, Виктор Палыч?
– По дурости, – буркнул Зотов. – Сами виноваты, перли словно в городском парке. Две пули, в шею и грудь, умер сразу, не мучаясь.
– Хороший был человек, добрый очень.
– Война, чтоб ее. – Зотов посторонился, пропуская девушку в землянку. Внутри ничего не изменилось, в полосе света, падавшего из узкого окошка, вились в хороводе пылинки, пахло деревом и отсыревшей землей. Отвратительный могильный запашок, к которому невозможно привыкнуть.
Ерохина примостилась на краешек нар, огляделась и спросила:
– Здесь особиста повесили?
– Здесь, – кивнул Зотов, садясь на чурбак, служащий табуретом.
– Не страшно тут жить?
– Я не суеверный.
– Я тоже, только все равно как-то не по себе. – Аня поежилась и неожиданно спросила: – Выпить ничего нет?
– Нет. – Зотов удивленно приподнял бровь, про себя проклиная свою бесхозяйственность. Хорошенькое начало. – Хочешь, до Аверкина сбегаю, он не откажет.
– Не надо. – Аня со вздохом отцепила с пояса армейскую фляжку. Внутри булькнуло. И пояснила, словно извиняясь: – У меня с собой, неприкосновенный запас. Для крайнего случая.
– И сейчас как раз он? – хмыкнул Зотов, извлек из-под стола две не очень чистые кружки и подул в них, искренне надеясь, что бывший хозяин использовал посуду по назначению. Порылся в карманах и присовокупил немного погрызенную горбушку хлеба с налипшими крупинками соли, сахара и табака. – Чем богат.
– Бывало и хуже. – Аня вымученно улыбнулась и разлила по кружкам мутную, пахнувшую ацетоном жидкость. – Давайте за Егорыча и за остальных, за всех, кто не вернулся сегодня.
Чокаться, понятно, не стали. Зотов задержал дыхание и вылил водку в рот. Язык обожгло, раскаленный ком застрял в горле и провалился в желудок. Анька махнула как мужик, крякнула и занюхала корочкой хлеба. Вздохнула тяжело, с надрывом, и подняла умоляющие, наполнившиеся слезами глаза. Голос ее был глух, страшные слова пришли откуда-то издалека:
– Виктор Палыч, я вам врала. Вам, Маркову, всем. – Ерохина тяжело навалилась на стол. – Никакая я не разведчица. Я агент Локотской республики.