Решетов пришел в себя около двух часов пополуночи, страшный, похожий на ожившего мертвеца. Ругался – страсть. Известие о смерти Есигеева шарахнуло капитана обухом по голове. Выслушал план Зотова и ничего не сказал, только глаза загорелись недобрым огнем. Часовой Фома очнулся чуть раньше. Лежал в углу колодой, потом резко задергался и сел, осматриваясь безумным ошарашенным взглядом. Случившееся помнил смутно: стоял на посту, никого не трогал, на тропе появился человек в плащ-палатке. Человек и человек, по лагерю постоянно кто-то шастает, даже и в темноте. Лица Фома, понятно, не разглядел. Человек вроде как мимо шел, буркнул неразборчивое приветствие, Фома хотел вежливо ответить и поймал удар по башке. В доказательство горе-часовой болезненно мычал, предъявляя огромную багровую шишку на ладонь выше левого виска. Один точный и сильный удар, работа профессионала. С левой стороны, значит, преступник правша. М-да, не густо, жаль, Лукина нет, для бравого майора работы непочатый край. Можно девяносто процентов отряда смело арестовывать и пытать до полного удовлетворения садистских потребностей.
К рассвету весь отряд знал – ночью у решетовцев рванула граната. По глупости, ясно. Один убит, много раненых, сам Решетов в крайне тяжелом состоянии, Ивашов борется за жизнь капитана. Счет идет на часы, требуется срочная операция, нужны медикаменты, кровь и врачи. Пришлось пренебречь всеми правилами безопасности и выйти на связь с Большой землей. Центр дал добро на эвакуацию. Ночью будет самолет, риск огромный, но другого выхода нет, борт попытается всеми правдами и неправдами прорваться через немецкую ПВО. Пружина крысоловки взвелась.
С самого утра зарядил сволочной мелкий дождишко. Небо заволокли низкие тяжелые облака. Лес утратил краски, зелень поблекла, сапоги скользили по раскисшей тропе. Хорошая погодка, нелетная, самая любимая для бойца. Пусть сырой, пусть продрогший до косточек, пусть зубы прилязгивают, зато ни одного самолета, полная благодать.
Перевязанный стираными бинтами бок нещадно пекло, Ивашов-живодер ковырялся, будто у него и вправду анестезия была. Зверюга. Вся операция не заняла и десяти минут, в тазик с кровью и сукровицей на дне лязгнули три осколка не больше спичечной головки. Вроде такие крошки, а ощущения, словно снаряд от гаубицы в бочине застрял. Ивашов, падла, на память взять предлагал, на шею повесить, перед бабами хвастаться. Зотов вежливо отказался. Знал бы товарищ доктор, сколько железа из Зотова за время службы повыковыривали… Грамм, наверное, на двести потянет.
– Виктор Палыч. – Колька Воробей пошел рядом с самым загадочным видом.
– Да, Николай.
– Виктор Палыч, а я чего вызнал.
– Ну, не томи, – поморщился Зотов.
– Помните, велели по Твердовскому информацию собирать? Так я собрал. – Колька горделиво воздел остренький нос. – У него в Глинном, деревенька такая тут недалече, женщина есть, Антониной Лазаревой зовут.
– Вот как, – удивился Зотов. – Прямо и женщина?
– Ага. – Колька доверительно коснулся локтя. – Олег Иваныч, пока живой был, постоянно к ней шастал. У нас про то всякий знает.
– Раньше почему не сказал? – напрягся Зотов. В этом деле могла сгодиться каждая мелочь. Лазарева – свидетель, которого не проверяли. Причем свидетель крайне ценный: особисты, они тож мужики, а после любви, бывает, чего не наговоришь.
– Забыл, – оправдался Колька.
– А теперь вспомнил?
– Мужики вчера рядили про энто между собой, я и вспомнил.
– Благодарю за службу, агент Воробей.
– Да я чего, я завсегда, – смутился Колька и поспешно отстал.
Жар от ран, залитых йодом с водой, полз по спине и груди. Глинное… Надо бы проверить, если найдется время. В висках стучали звонкие молотки, временами зрение резко ухудшалось, и Зотов шел, с трудом переставляя ватные ноги и шумно дыша. Лес расплывался и темнел. Километра через четыре Зотову стало гораздо хуже. Он споткнулся и едва не упал.
– Во-во, еле живые остались – и на тебе, снова куда-то поперли, – заворчал идущий рядом Шестаков и поддержал под руку. – Не сидится на жопушке-то? И меня, горемычного, истязаете.
– Может, хватит уже? – простонал Зотов.
– А чего?
– Прекращай, Степан, херово и без тебя.
– А если и со мной херово, и без меня, так может, я и не нужен совсем? Чего грязь понапрасну месить? По кой черт нам эта Кокоревка сдалась?
Перед выходом Зотов распустил хитрую дезу, дескать, в походном строю чапаем в Кокоревку с наиважнейшим боевым заданием: разведать обстановку и по возможности помочь обороняющим село партизанам. Наврал, конечно. Такая подлая штука жизнь.
– Как на кой черт? – изумился Зотов. – Подсобим нашим, ка-ак ударим германцу во фланг, он и в бега.
– Ага, в бега, – фыркнул Степан. – Мы немцу что слону дробина. И не почешется.
– Чем меньше блоха, тем она злей.
– Эт точно. – Шестаков задумчиво почесал шею под бородой. – Но и привыкаешь к блохам быстро. Мерзопакостно поначалу, зудит во всяких потаенных местах, а потом ничего, притерпливаешься, некоторых даже в лицо узнаешь.
– Да успокойся, ни в какую Кокоревку мы не идем.
Карпин, следующий головным, сбавил шаг и прислушался.
– А куда? – удивился Шестаков.
– Побродим по окрестностям и вернемся.
– Во, это дело! – обрадовался Степан. – Воздухом, значит, подышим? Лесной воздух-то, он пользительный, от всех болезней спасает!
– Вернемся, но по отдельности и разными путями, – пояснил Зотов.
– Колись, чего задумал? – спросил лейтенант.
– Убийца сегодня ночью должен прийти, так?
– Ну так.
– Решетов в санчасти будет один?
– Ну один. Он же приманка.
– Вот. Он приманка, а мы охотники. К вечеру незаметно вернемся в лагерь, засядем в госпитале и будем ждать. Дальше как карта ляжет.
– Незаметно? – фыркнул Карпин. – Ты никак шапкой-невидимкой обзавелся? За ней в последнее время шастал, весь загадочный такой из себя? К Бабе яге? К лесу передом, к тебе задом?
– Не получится незаметно, – согласился Степан. – Только ежели ход подземный копать, аки кроты.
– Ваш головастый командир все продумал, – успокоил Зотов и напустил туману. – Скоро сами увидите, осталось немножечко потерпеть. Ты, Степан, не отвлекайся, веди.
– Веди туда, не знаю куда, – насупился Шестаков. – Видал я это Малькинское болото, ничего тама нету, окромя тины, утопленников и огромадных лягух. – Он показал руками тварь в добрых полметра величиной. – Не знаю, чем эти дуры питаются, зайцами, поди, али заблудшими партизанами.
– Дорога там есть?
– Как не быть, – закивал Степан. – На болоте раньше староверы-окружники жили, которые после Раскола в топи ушли, сбежали от Никона, не желая троеперстием осеняться и противосолонью ходить. Посреди Малькинского болота остров стоит, лесом поросший, там и отгородились от жизни мирской. Цела деревня, избы поставили, церкву срубили, иконы старые и книги уберегли. Через болото гать тайную проложили, леса вокруг подсекли, поля рожью засеяли. Как гонения на них прекратились, начали к людям выходить, ягодой, дегтем и грибом торговать, дорогу лесную расчистили. К себе чужаков не пускали, береглись. Дожились в спокойствии и молитве до революции. А в двадцатом новая власть и до них добралась. А то как же, чего это они в лесу своем на лишае с мохом сидят и делиться с трудящимся прольетариатом никак не желают? Вдобавок Богу молятся, которого вовсе и нет. Значится, непорядок. Ишь чего удумали, в чаще, зверями дикими жить в отрыве от коллектива. Направили к ним продразверстку, сусеки проверить, и комиссара молоденького, просветительские беседы вести, о большевизме рассказывать. Дед мой проводником. Вышли к болоту, глядят – дым черный клубами плывет и гарью воняет. Староверы, прознав про гостей, в церкви затворились и подпалили сами себя. Скотину пустили под нож, даже котов и собак. Горит храм Божий, угли щелкают, пламя воет, а внутри хор литургию поет. Прокричали дважды «аллилуйя», и купол обрушился, все и сгорели дотла, почитай сотня невинных душ, детишки, бабы, жуткое дело. Комиссарик тот седеньким вернулся, дед мне рассказывал. С тех пор вера пошла – будто церковь сгоревшая в трясину ушла, а в полночь колокол бьет, манит мимохожего человека. Мы ребятишками пытались на тот остров попасть, на кости и черепа поглазеть, гать отыскали, да сгнила она к тому времени, зеленой водой залилась. Ванька Малышев завяз и чуть не утоп, веревкой вытянули, повернули назад. А колокол слышали, вот тебе крест.
– Прямо и слышали? – усмехнулся Зотов.
От рассказа по спине побежали мурашки. Лес словно стал гуще, насупился и помрачнел. Даже птицы умолкли.
– Хошь верь, хошь не верь, мне врать резону нет, – не обиделся Шестаков. – Мы, конечно, малые, несмышленыши были, но не глухие. В лесу ночевать затеялись, а с болота: бум-бум-бум, протяжно так, жалобно.
– Может, железка рядом или лесорубы работали? – предположил Карпин.
– Может, и лесорубы, – неожиданно легко согласился Шестаков. – Значица, к дороге этой идем?
– К ней, – кивнул Зотов. – Найдешь?
– Да уж как-нибудь постараюсь. – Степан сбавил шаг и пошел сзади, потеряв интерес к разговору.
Зотову полегчало, головная боль улеглась, оставив только давящую тяжесть в висках. Ноги обрели прежнюю твердость. Лес становился все гуще, с веток свисали набрякшие серые космы лишайника, волны порыжелого, мертвого мха выплескивались из чащи и обтекали растрескавшиеся булыжники, похожие на черепа. Пришло нехорошее ощущение чужого, враждебного взгляда. Шестаковские истории, что ли, на фантазию действуют?
– Ну пошто напираешь, места мало, щенок? – огрызнулся за спиной Шестаков.
– Я не напираю, – пискнул в ответ Колька.
– Как не напираешь, все пятки мне обступал! Держи дистанцию!
– Я держу-у, – жалобно, едва не плача, отнекался Воробьев.
– Чего тогда липнешь, как телок к мамкиной сиське?
– Да не липну я.
– Отвали, малец, не замай.
– Товарищ Зотов!
– Слушаю.
– Не могу я последним идт