– Это старший лейтенант Твердовский, начальник особого отдела отряда, – хмурясь, сообщил Марков.
– Да мне хоть папа римский! – расхорохорился Волжин, но пыл поубавил, понял, что вляпался. С особым отделом шуточки плохи.
– Ты знаешь чего, Олег Иваныч. – Марков приобнял особиста за худые плечи. – Надо миром решить, недосуг мне сейчас. Прости парня, погорячился он, молодой.
– Жду извинений, – гордо вздернул подбородок особист.
– Не буду я извиняться. – Волжин вызывающе фыркнул. – Пусть этот фраер меня не пугает, пуганые мы. Сам виноват, пусть теперь девку обиженную не корчит. Будет ерепениться, по-другому поговорим! Трибунал он выдумал, так мы не на фронте, он мне не указ!
Выговорившись, Волжин позволил Карпину увлечь себя в землянку. Через мгновение оттуда послышались звон кружек и нестройное пение.
– Как же так, Олег Иванович? – укоризненно спросил Марков. – Вот товарищ Зотов из Центра, что он подумает?
– Что нужно следить за моральным обликом советских разведчиков, – отчеканил Твердовский.
– Вы его простите, дурака, – попросил Зотов. – Мы три дня по лесам, были потери, всякого навидались.
– Да чего уж там. – Особист неожиданно улыбнулся. – Что было – прошло. У вас как со временем, товарищ Зотов? Хотел пообщаться по-нашему, по-свойски. – Он многозначительно подмигнул. – Давайте завтра, на свежую голову?
– Согласен, как отосплюсь, сразу к вам, – пообещал Зотов и чуть не упал.
– Оп-оп, потихонечку. – Марков поддержал под локоть и прикрикнул на партизан: – Чего встали, а ну, кругом марш, устроили тут театру себе!
Зотов не помнил, как добрался до нар, вроде особист с командиром волокли на себе. Он уснул, едва голова коснулась подушки, провалился в непроглядную, липкую, затягивающую в себя черноту.
Глава 3
Просыпался дважды, не понимая, что с ним и где он, бессмысленно пялясь в густую темноту, пропитанную запахами пота и грязной одежды. Слушал похрапывание партизанского командира и успокаивался, вновь проваливаясь в расцвеченную несущимися по кругу спиралями бездну. Сон пришел под утро: яркий, выпуклый, реальный кошмар. Худенькая женщина в легкомысленном желтеньком платье и двое детей, мальчик и девочка, бежали по бескрайнему изумрудно-свежему лугу, синему от васильков и белому от ромашек, смыкающемуся на горизонте с нежно-лазоревым небом. Дети весело смеялись. Женщина, молодая и грациозная, кружилась, лучась счастьем и красотой. Зарокотал гром, небо стремительно затянули черные тучи. Тучи налились зловещим багрянцем и вместо освежающего дождя пролились потоком огня. Тьма заклубилась вокруг фигурок женщины и детей, и из чернильной пелены протянулись десятки тощих, когтистых, алчно шарящих рук. Затрещало желтое платье, истошный детский крик резанул по ушам, Зотов неистово завыл: «Светка, Светка!», рванулся на помощь… и очнулся в холодной, сырой полутьме, хватая воздух ртом и разрывая на груди промокшую рубашку.
Он опять не успел. Зотов тяжело задышал и откинулся на жесткую подушку. Светка… Леденящий душу, осязаемый каждой клеточкой тела кошмар преследовал Зотова почти уже год. Одно время он даже перестал спать, превратившись в иссушенную горем, отупевшую мумию. Он крепко запил и только водкой смог притупить невыносимую боль. Водкой и кровью… В себя привела угроза отлучения от любимой работы.
Со Светкой они познакомились в тридцать четвертом. Спасение «челюскинцев», первые герои Советского Союза, слухи о скором запуске московского метро. Она студентка первого курса, он боевой офицер особого отдела НКВД, повидавший в жизни кучу отборнейшего дерьма. Что у них было общего? Ничего. В киношке крутили «Веселых ребят», Зотов поперся с друзьями и в фойе увидел ее: красивую, невысокую, темноволосую, худощавую, с удивительными карими глазами и самой милой улыбкой на свете. Тот сладкий момент, когда в голове щелкает и ты понимаешь, что это твой человек. Через минуту Зотов представился, смущаясь, словно подросток, и морозя какие-то глупости. Фильм он почти не смотрел. Тот прекрасный вечер навсегда поселился в самых укромных закоулках души. Через два месяца они поженились. Коллеги и знакомые ахнули: как, неужели злюка и затворник Зотов интересуется женщинами! Да не может этого быть! Может-может! Светка подарила ему Оленьку и Дениску. Девочка – копия матери, мальчик – копия бати. Зотов в детях не чаял души, жалея лишь об одном – работа отнимала все время, дома он почти не бывал. Светка не жаловалась, терпеливо ожидая мужа из многомесячных командировок. Ночевала в госпиталях, когда израненного супруга чуть ли не по частям привозили в Москву, иронично величала это «больничной любовью», пряча слезы, когда за ним вновь хлопала дверь. Светка никогда не знала, вернется он или нет. А он был благодарен ей за терпение, за тихое семейное счастье, за детей, за ночи, полные нежности и тепла. Мысли о Светке и детях помогли выжить под вмороженным в стылое небо солнцем Финляндии и в жаркой Испании, чей воздух был пропитан пылью, соляркой и летящим свинцом. Первые ласточки наступавшей большой войны… В начале лета проклятого сорок первого Светка уехала с детьми гостить к родителям, в Белоруссию. Кто тогда знал? Война застала Зотова в Ленинграде, меньше тысячи километров от семьи. Дорога среди смерти и пламени, которую он так и не смог одолеть. Вечная кровавая рана, повод ненавидеть себя. Оставалась надежда, что Светка и дети надежно укрыты в белорусской деревеньке, затерянной среди лесов и болот. Правда открылась осенью. Тот случай, когда правда совсем не нужна. Из Белоруссии пришла короткая и страшная шифрограмма. Светка пыталась уехать в Москву, но не смогла, немцы наступали стремительно. Какая-то мразь, выслуживаясь перед новым порядком, выдала семью красного командира карателям. Светку изнасиловали и закололи штыками, детей бросили в яму вместе с матерью и закопали живьем. Зотов прочитал текст безо всяких эмоций. Из кабинета, где его тактично оставили одного, вышел постаревший лет на двадцать человек с волчьей тоской в запавших глазах. Жить не хотелось. Через два месяца он бросил пить и подал рапорт о переводе в четвертое управление НКВД. Террор и диверсии на занятых противником территориях. Лучшая возможность умереть, прихватив как можно больше ублюдков с собой.
Дверь землянки приоткрылась, в светлом пятне замаячила тень.
– Товарищ Зотов. Товарищ Зотов!
– Что? – Он узнал голос Маркова.
– ЧП, товарищ Зотов, вставайте!
Вот наказание. Зотов с трудом сел, растирая опухшие ноги, морщась от боли и сочно похрустывая суставами. Башка дурная, словно с похмелья.
– Пойдемте, товарищ Зотов!
К чему спешка? Думал у партизан отдохнуть, ага, держи карман шире.
И жалобно попросил:
– Умыться бы.
– Это можно. На улице вода есть. Петро, полей.
Зотов, постанывая и охая, выбрался из землянки. Под пальто забрался утренний холодок. На часах десять минут седьмого. Солнце пронзило лес косыми копьями золотистых лучей. Петро, выполнявший при Маркове роль ординарца, звякнул ведром. Обжигающе ледяная вода полилась в подставленные ладони. Зотов, отфыркиваясь, ополоснул лицо, принял не первой свежести полотенце и растер кожу до скрипа.
– Поспешите, товарищ Зотов. – Марков нетерпеливо запрыгал.
– Что случилось? – требовательно спросил Зотов, направляясь за командиром. – Да ответьте вы наконец!
Марков остановился, поманил пальцем и горячо прошептал в ухо:
– Твердовский ночью повесился! – и чуть не бегом кинулся по тропе.
Твердовский? Это еще кто? Удивленный Зотов, пошатываясь, двинулся следом. Партизанский лагерь был тих и безлюден, только откуда-то со стороны доносились голоса и тонкое повизгивание пилы. Твердовский… Твердовский. Вчерашний день в памяти расплылся кляксой гудрона, мысли растекались и пузырились, всячески избегая собирания в кучу. Твердовский. «Особист!» – осенило внезапно. Ну точно, Олег, как его там… который с Волжиным свару устроил и трибуналом грозил. Потом, правда, оказался нормальным мужиком, звал с утра в гости на разговор. А теперь, значит, повесился. Интересно.
Марков свернул к неприметной землянке, перед входом которой курили начштаба Лукин и молодой партизан с чехословацкой винтовкой Vz. 24, более удобной копией немецкого маузера, стоящей на вооружении румынских частей.
Зотов поздоровался с каждым за руку. Лукин выглядел нервным, не выспавшимся и помятым.
– Приходил кто? – осведомился Марков.
– Ни единой души, товарищ командир, – доложил партизан.
– Близко никого не пускать, рот держи на замке, – распорядился Марков, первым спускаясь в землянку.
Лукин пропустил Зотова вперед. Дверь оставили открытой. Внутри узкие нары, стол, заваленный бумагой, керосиновая лампа, на стене синяя милицейская форма старшего лейтенанта. Особист висел у дальней стены, рядом с печкой, подогнув ноги и коленями почти касаясь соломы, настеленной на полу. При высоте землянки по-другому повеситься невозможно, разве что сидя. Голова, упавшая на грудь, сверкала залысинами, руки свисали вдоль тела худыми плетьми.
– Вот так-то, – промямлил Марков, нерешительно замерев на входе.
– Кто нашел тело? – осведомился Зотов.
– Я и нашел, – хмуро отозвался командир, – Олег Иваныч спозаранку вставал, у нас с ним завсегда летучка утренняя была, потом он обычно исчезал на весь день.
– Куда?
– По своим делам. Олег Иваныч знаете какой… был. Во всех окрестных деревеньках и селах свои люди имелись, ажно агентурная сеть. Он до войны участковым работал, стало быть, тут его каждая собака знала. Я пришел, стучу – тишина, дверь открыл, а он, значит, висит.
– А я повторяю: не мог он повеситься, ну не мог, – горячо возразил Лукин. – Я к Олегу Иванычу заглядывал перед сном, он работал, писал что-то, записи спрятал, как обычно, если кто посторонний входил. Спокойный был, ничего странного я не заметил. Рассказывал, что зуб у него качается после драки. Говорит: «И так зубов нет, а тут это». А сам смеется.
– Нужен список всех, кто видел умершего вечером, – потребовал Зотов.