– Спасибо, – устало просипел Башлаков. – У нас тут дело такое, товарищ командир, на телеге убитые товарищи, за речку переправляем, в родной земле хоронить. Второй день по теплу везем, куда бы на ночку определить?
– Ох, что делается, – натужно вздохнул Марков, разыгрывая роль как по нотам. – Вы тела к санчасти везите, там пристроечка есть, в ней яма глубокая. Сгрузите в холодок. А с утра заберете. Идет? Я провожу.
Вновь заскрипели колеса, Зотов позволил себе тихонечко подышать. Сердце испуганно трепыхалось. Спокойнее надо, спокойнее. Телега остановилась. Приехали? Зашуршал брезент.
– За ноги бери, – распорядился Башлаков.
– Осторожнее, дверь маловата, – предупредил Марков.
Зотова подняли и понесли. Послышался глухой удар. Кто-то приглушенно выругался. Зотова опустили на твердую, сочащуюся могильной прохладой поверхность. Ослабли и развязались узлы. Он почувствовал легкий хлопок, и Башлаков тихо сказал:
– Готово.
И уже громче, обращаясь к своим:
– Второго давай.
Зотов лежал неподвижно, боясь шевельнуться. Надо выждать. Он слышал, как в сарайчик при санчасти занесли Карпина и уложили рядом. Дверь мягко закрылась, стукнул засов, голоса затихли вдали. Все, добрались, можно распаковываться. Зотов забарахтался в саване, выпростал руку и содрал ткань с лица. Вокруг царила зыбкая полутьма, блекло-серый вечерний свет сочился в щели неплотно пригнанных бревенчатых стен. Зотов лежал на самом краю черной ямы. Одно неловкое движение – и привет. Вот зачем она тут? Надо при случае Ивашова спросить. Или не надо, крепче будешь спать.
Длинный сверток, лежавший по левую руку и очертаниями подозрительно похожий на человека, заворочался. Из куколки вместо прекрасной бабочки вылупился помятый и злой Мишка Карпин. Зотов приложил палец к губам и попробовал встать. Получилось плохо, затекшие ноги протестующе взвыли, суставы жалобно защелкали. Зотов подавил болезненный стон и ползком добрался до противоположной стены. Тихонечко постучал и прислушался. В санчасти приглушенно зашуршало, донеслись осторожные шаги, стена отъехала в сторону, пропуская в мертвецкую робкие отсветы керосиновой лампы. В открывшейся дыре показалось усталое лицо медсестры Людочки Беляковой.
– Товарищ Зотов, – прошептала она. – Спасите меня, я с ним не могу больше, сил моих нет.
Зотов обворожительно улыбнулся в ответ. Решетов определенно был в полном порядке.
Глава 20
Охотничий инстинкт, заставляющий вздрагивать от малейшего чиха и волнующий кровь, для сидящего в засаде меньшее из зол. Борьба с мочевым пузырем тоже терпима. Омертвевшие ноги как данность. Чувство опасности быстро сменяется апатией. Час, два – и тебя уже неодолимо тянет поспать. И черт с ней, с засадой, как-нибудь само образуется. Но самое трудное в засаде – это молчать. Так уж устроен человек, если он не один, то его неудержимо тянет поговорить. Пусть о погоде, детишках или еще какой чепухе. Молчать невежливо и противоестественно. Хотя бы пошлый анекдот рассказать. Любое затянувшееся молчание общественно порицается, выходит неловким и оставляет осадочек на душе. Молчуны не в почете. Они вроде что-то задумывают, пакости разные. Наверное, так повелось с первобытных времен, когда наши дикие предки, по кой черт спустившиеся с деревьев, жались друг к дружке мохнатыми спинами в темноте. Они сидели и разговаривали. Голос был единственным подтверждением, что тебя не утащили хищники. А если кого утащили, то это и к лучшему, значит, остальные переживут очередную страшную ночь и отомстят подвернувшемуся под руку мамонту. Молчание медленно убивает, вынуждает нервничать и стыдливо откашливаться, прочищая пересохшее горло. Твои чувства обострены, мозг паникует. Глаза видят людей. Открываешь рот и вовремя одергиваешь себя. Ты в засаде.
Света от керосинки хватало лишь для того, чтобы в землянке не устоялась полная темнота. Тени метались по низкому потолку, клубы мрака набухали вдоль стен, размывая очертания людей и немногочисленной мебели. Стрелки на циферблате застыли на без пятнадцати два и отказались идти. Оборот секундной, казалось, длился много часов. Зотов сидел полностью скрытый во тьме, перекатывая в пальцах левой руки кусок влажной глины. Из угла открывался великолепный вид на плотно закрытую дверь, все пересекающее линию огня убрано. «Шмайссер» снят с предохранителя, указательный палец вдоль спусковой скобы. Одно мгновение от оценки опасности до принятия решения и начала стрельбы. Рядом, на подстилке, два дополнительных магазина. Авось не понадобятся, лучше взять сволочь без боя. Если, конечно, придет. Кобура с ТТ расстегнута, нож в сапоге. Вроде готов. Зотов старался дышать размеренно и неслышно, успокаивая расшалившиеся нервишки.
Карпин расположился в противоположном углу и словно умер, ни звука, ни шороха. С Решетовым было сложнее. Соскучился капитан по общению, еле угомонили. Людочка от него пряталась и ревела ревмя. Ухаживать Решетов мастер. Ничего, вытерпела, ей это зачтется при раздаче наград.
Медсестра, сгорбившись, сидела за дощатым столом возле нар, бессильно уронив голову на руки. Из-под косынки змейкой выбилась темная прядь. Намучилась девка. Но не спит, вся на иголках. За нее Зотов переживал больше всего. Мужики – тертые калачи, пороха вдоволь нанюхались, а девчонке семнадцать лет, для нее война только страшные байки и раненые, требующие ухода и ласки. Она видела кровь, видела страдания, видела смерть, но не войну. Девочкам не нужно видеть войну. От этой мысли становится стыдно. Сколько их, таких Людочек, вчерашних школьниц и любящих дочерей? Сотни тысяч, миллион? Радистки, телефонистки, зенитчицы, медики, летчицы, партизанки и снайперы. В самом пекле страшной войны. Забывшие косички и бантики, забывшие первые робкие поцелуи, сменившие туфельки на безразмерные сапоги. Девочки, милые девочки… Простите нас, если сможете. Ведь это мы пустили немца сюда. Мы, обязанные вас защищать.
Решетов барином развалился на нарах и смотрел в потолок. Левая рука, свесившись, отщипывала кусочки коры с плохо ошкуренного бревна. Велено гаду помирающего играть, а все неймется ему. «Скучно», – сказал, и все должны его развлекать. Ага, размечтался, пришлось в грубой манере поставить на место, только тогда обидчиво поутих. Решетов – человек порыва и действия, ожидание для него смерти подобно. Хорошее качество для боевого командира, отвратительное для оперативника. Но подкупает не этим; другой на его месте давно бы горячку порол. А этот нет, дивно спокоен. Покушение и гибель Есигеева перенес стойко, все держит в себе, прикрылся броней напускной веселости и равнодушия. Что внутри, разве черт разберет.
Несмотря на усталость, сон не шел, в голову лезли всякие мысли, крутя безумную карусель. В висках тюкали крохотные молотки, уши инстинктивно ловили посторонние звуки. Лагерь давно затих, погрузился в обморочное молчание. Изредка всхрапывали лошади, дважды мимо санчасти кто-то прошел, не задерживаясь и не пытаясь заглянуть. Придет убийца или не придет, оставалось только гадать. Рискнет или нет? Затаится или полезет на рожон, обнаглев от неуловимости и безнаказанности? Про липовый самолет известно всем, партизанский лагерь – большая деревня, в одном конце чихнут, с другого «будьте здоровы» желают. Приманка знатная, вон покряхтывает, болезный. Сказано – пластом лежать, а он червяком извивается. На огромном-преогромном крючке. А рыбка где-то здесь, рядом, затаилась и ждет. От этой мысли шевелились волосы на затылке. Зотов будто бы чувствовал чужое, опасное присутствие. Хотелось выбежать на улицу и остудить разгоряченное лицо. Но там, в непроглядной тьме, скрывался хищный, безжалостный зверь. Или воспаленное воображение играло злые шутки с хозяином.
Именно в эти минуты напряженного ожидания и тянет поговорить, хотя бы полусловом обмолвиться. Ощущение вымершего склепа начинает потихонечку угнетать, подталкивая на всякие гадости. Надо держаться.
Чтобы немного отвлечься, Зотов в сотый раз прогнал в уме дерзкий в своей гениальности план. Взять убийцу нужно живым, по крайней мере попробовать, но без лишнего риска. Вряд ли лапки подымет, придется ласково, но настойчиво попросить. В идеале без разговоров, сразу звездануть по башке. Роли расписаны и заучены. Преступник заходит в санчасть, Людочка возмущается полночному вторжению и отвлекает на себя. Стрелять он не будет, лишнее внимание ему ни к чему. Попытается обездвижить медсестричку и заколоть беспомощную жертву, на все про все меньше минуты. В эти несколько десятков секунд уложится чья-то целая жизнь. А возможно, и не одна. Вооружен убийца будет до зубов, а сдаться и не подумает. Вся надежда на прыть Карпина, успеет лейтенант подмять урода под себя или нет. Подводные камни? Да сколько угодно. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Может вообще не прийти или прийти, но не один. Или снова бросит гранату. Нет, граната исключена, убийце нужно действовать наверняка и лично удостовериться в смерти Решетова. Сам придет…
Решетов заворочался на нарах и изобразил рукой зевоту. Дескать, нечего тут ловить, давайте на боковую. Зотов подался вперед, выплыл из тьмы и красноречиво погрозил капитану кулаком. До рассвета еще палкой не докинуть. Решетов тяжко вздохнул и с видом первого христианского мученика откинулся на подушку.
Часы отсчитали двадцать минут четвертого. Где-то рядом заверещала ночная птица, нагнав жути. Птичьему крику вторил человеческий, так же страшно и пронзительно:
– Пожар! Горим!
Заполошный крик шел обрывками, приглушенный расстоянием, несся издалека.
– Склад горит! Склад!
– Боеприпасы!
– М-мать!
Лагерь, мирно посапывающий мгновение назад, наполнился воплями и топотом ног.
– Воды! Воды!
– Ща рванет!
– Воды!
У Зотова от нехорошего предчувствия екнуло сердце. Неужели началось? Сам он на месте преступника так бы и поступил: отвлекающий маневр и быстрый удар. Все по учебникам.
Решетов подскочил, чудом не вписавшись лбом в потолок, и тут же лег, взвинченный и злой.