– Остались нюансы.
– Чего?
– Дела. Нужно по Колькиной наводке в Глинное смотаться, туда и обратно.
Колька Воробьев приосанился.
– Что за наводка? – удивился Решетов.
– У Твердовского в Глинном женщина была. Вдруг подкинет мыслишек.
– Пф. – Решетов фыркнул. – Заняться тебе больше нечем?
– А может, ну его на хер, Глинное это? – состроил жалостливое личико Шестаков. – Сколько по лесам маемся? Отдохнуть бы. Баньку организуем, отоспимся, горяченького наконец поедим, обмундировку заштопаем, а то оборванцы, стыдно смотреть. Чистая шайка-лейка. Меня давеча старичок благообразненький спрашивал – не атамана ли Куницына я вестовой, шалила тут банда в Гражданскую, вот ему и причудилось, больно обликом схож. Лошади и той роздых нужон, а тут свой, советский военнослужащий. Чай не старый режим. Надсадимся, кто Родину защищать будет? Колька Воробей, нет его свирепей?
Колька вспыхнул и сжал кулаки, Зотов жестом успокоил пацана и задумался. Передохнуть тянуло неудержимо, казалось, положи голову на подушку – и провалишься в забытье на несколько суток, восполняя иссушающий хронический недосып. А потом есть до отвала, хорошо бы наваристых щей и жареной картошки со свининой, луком и шкварками, и чтобы поджарок хрустящих побольше. И стакан холодного молока. А потом опять спать, спать без снов и ожидания, что какая-нибудь сволочь растормошит. Ну хорошо, так и сделаем… после войны. Зотов поднял запавшие глаза и сказал:
– Идем в Глинное.
– Я так и хотел, – покорился Степан.
– Далось тебе! – Решетов звучно хлопнул по бедрам. – Думал, ты со мной, обеспечивать охрану совета.
– Когда уходишь?
– Через час – через два. Нищему собраться – только подпоясаться. Мне лишние глаза и руки позарез нужны.
– Виктор Палыч! – тут же заныл Воробьев.
– Ну?
– Можно мне с товарищем капитаном? Пожалуйста! – Глазки умоляющие, как у проголодавшегося щенка.
– Ты на колени пади, – любезно подсказал Шестаков.
– Виктор Палыч! Отпустите.
– Да легко. – Зотов не стал безжалостно топтать мальчишеские мечты. Чего уж там, заслужил, пускай порадуется пацан. – Возьмешь бойца, Никит?
Решетов внимательно посмотрел на замершего Кольку и улыбнулся краешком рта:
– Я только за. Мне и так Марков четверых навязал. Я сначала взъерепенился, говорю: «Федрыч, ты знаешь, я в группу чужих не беру». А он уперся, руками машет, приказывает, ну я и смирился. А Колька свой в доску парень! Не глядя беру!
С опушки Глинное просматривалось в оба конца. Село на полсотню дворов надежно укрылось среди дремучих брянских лесов, связанное с обжитыми местами единственной грунтовкой на Навлю. С приходом весны дорога превратилась в непроходимую хлябь. Черные крыши дыбились вдоль единственной улицы растрепанными вороньими гнездами. У колодца набирала воду баба в цветастом платке. Побрехивали собаки. Несколько пацанят удили рыбу в узкой, мутной реке, грязная коза воровски хрумкала молоденькие яблоневые листы. В центре села крестами в небо вознеслась деревянная церковь. Настоящая пастораль. Немецкого присутствия не наблюдалось. Оно и понятно, немцам тут делать нечего.
– Который дом? – прошептал лежащий рядом Шестаков.
– А я знаю? – удивился Зотов, пытаясь выскрести набившуюся за шиворот сухую хвою. – Колька сказал: Антонина Лазарева, без адреса. Кто у нас местный?
– Я в Глинном этом не гостевал, – огрызнулся Степан. – Глухомань, только медведи на околице сруть, ни клуба, ни танцев. Бывал, конечно, но знакомств полезных не заимел. Вон та изба на краю, под березой кривой, там товарищ мой, Фролка Гуриков, жил.
– Ну так сходи повыспрашивай.
– Я бы сходил, мне в удовольствие, да Фролка, сукин сын, еще до войны возомнил, будто я у него корову увел, гонялся за мной с топором и обиду великую затаил. С тех пор дружба наша расстроились. Даже не знаю с чего.
– Украл, корову-то? – уличил Зотов.
– Да как можно? – изобразил возмущение Шестаков. – В святом писании сказано: не убий, не прелюбодействуй, не укради…
– Ты мне штучки эти религиозные брось.
– Аверкину, члену партии чуть не с Бородинской баталии, можно святыми книгами баловаться, а мне, значит, нет? Угнетение это.
– Так украл или нет?
– Нет – сказал. Сама увязалась, может, полюбился я ей, а может, веревка за плечо причепилась, не ведаю, а животной неумной разве залезешь в башку? Иду лесом, слышу – будто колокольчик бренчит. Ну, думаю, чудится, леший, паскуда лохматая, манит. Иду и не оборачиваюсь, нельзя оборачиваться, бес заберет. А оно бренчит и бренчит. Ну я десятка не робкого, приготовился черта крестом осенить – батюшки-светы, Фролкина коровка сзади стоит и с любовностью великою смотрит, лахудра рогатая. Убеждать ее пробовал, говорю: «Голубушка, иди домой, дура». Не разумеет, мычит не по-нашему. А уж затемно было, до Фролки далече, а в лесу разве можно скотину бросать? Что я, изверг какой? Привел в Навлю, велел одному цыгану коровенку хозяину отвести с извинениями. А он шельмой оказался – взял и пропал, ни его, ни коровы. А Фролка не понимает, милицию вызвал…
– Хв-ватит, Степан, прекрати. – Зотов, сдерживая смех, стащил кепку и прикрыл лицо. – Уймись.
– Почем корову-то продал? – давясь, просипел Карпин.
– За тыщу рублев… – Шестаков осекся, сболтнув лишнего. – Твою-разэтову, не путай меня, скотинину эту я хозяину отослал…
– Мы в деревню пойдем? Или будем цены на ворованный скот обсуждать? – прошипела Анька, которую Зотов от греха подальше потащил за собой по принципу «держи друга ближе, а врага еще ближе».
– Я не знаю, чего пристали они, – истово закивал Шестаков. – Вы, товарищи, не из милиции часом? Ан нет, партизаны, так вот и партизанствуйте на здоровье, меня не замайте. Будем Лазареву искать?
– Наверное, будем, – отсмеявшись, кивнул Зотов.
– Давайте я первой пойду, я привычная, – предложила Ерохина. – Аусвайс в порядке, баба подозрений не вызовет.
«Ну ты-то точно не вызовешь», – съязвил про себя Зотов и спросил:
– Полицаи в деревне есть?
– Откуда? – изумился Шестаков. – Полицаи в Глинном не приживаются, воздух тут, что ли, такой. В сорок первом, когда на немцев головокружение от успехов сошло, назначили старосту из бывших подкулачников и трех полицаев. Через неделю едут – староста с полицаями у дороги на березе висят. Самоубивцы, видать. Прислали им на замену полицаев из Навли. Через неделю и эти повесились. Прямо поветрие. С тех пор никакой власти в Глинном нет.
– Тогда пошли, пообщаемся с населением. – Зотов поднялся из зарослей. – Но по сторонам поглядывайте, мало ли что.
Заросшую травой и тиной речку перешли по шатким, скользким, окатанным водою мосткам, прикрывшись от малолетних рыбаков развесистыми корявыми ивами. Внимания не искали, пацаны, если увяжутся, уже не отстанут. Будет почетный караул. С реки неслись громкие голоса:
– Не трогай!
– Моя!
– Пашка, не лезь.
– Щас получишь!
– А ну давай!
Мальчишкам было не до партизан.
Тропка, переплетенная гладкими корнями, побежала на залитый солнцем пригорок, выводя к густому терновнику и крайнему дому. Возбужденные голоса на реке резко утихли, Зотов обернулся и закатил глаза. Сзади, под склоном, объявилась стайка мальчишек, босоногих, одетых в живописное рванье и с торчащими упрямыми волосами. Четыре пары настороженных глаз уставились на партизан. М-да, прорвались незамеченными.
– Здорово, орлы, – поприветствовал Карпин, делая шаг навстречу.
– И ты не хворай! – озорно крикнул рыжеволосый, конопатый парнишка, и «орлы» нырнули в кусты, только и видели. Сухой камыш и густые поросли краснотала заколыхались вдоль реки в сторону противоположной околицы. Мальчишки – самая надежнейшая сигнализация, попробуй мимо пройти. Через минуту вся деревня узнает о появлении вооруженных непонятных людей.
– Уши надо надрать, – сердито сказал Шестаков.
На завалинке крайней избы грелся на солнышке дед с окладистой седой бородой и морщинистым, продубленным лицом, выстукивая клюкой по левой ноге. Из-под кустистых бровей посверкивали внимательные глаза.
– Здравствуйте, дедушка. – Анька взяла переговоры на себя.
– Ась? – Старик оттопырил ухо сухонькой ладонью.
– Доброе утро!
– Ась?
Анька растерянно отступила.
– Ты глухой, что ли, дед? – вспылил Шестаков.
– Ась?
– Хуясь!
– Ты чего лаешься, нехристь? – Старик неожиданно проворно замахнулся сучковатой клюкой.
– А ты чего театру развел?
– Присматривался, – хитро прищурившись, сообщил ушлый дедок. – Глаза слепые, вот поближе и подпускал, наши, думаю, али же нет?
– Смотря кто тебе наши, – буркнул Степан.
– Партизаны вы, – беззубо улыбнулся старик.
– Так заметно? – спросил Зотов.
– Из лесу вышли, а немцы с полицаями дорогами двигают, кодлами душ по полста, в чащу нос не суют. И баба вооруженная при вас. Знать, партизаны.
– Наблюдательный ты, отец, – восхитился Зотов. – Раз такое дело, не подскажешь, где Антонину Лазареву найти?
– Отчего же не подскажу, внучек и проводит, он у меня золотой. – Старик напрягся и повысил ломкий, надтреснутый голос: – Минька! Минька, подь сюды, маленький!
Никакой Минька на зов не пришел.
– Где пропал, паскуденыш? – взъярился старик. – Минька! Шкетенок рыжий!
– Мы рыжего мальчишку на реке сейчас видели, – поделился оперативной информацией Зотов.
– Конопатого? – ахнул старик.
– Угу.
– Оть сукин сын! – Дед закряхтел, пытаясь подняться. – Плут плутский, бросил дедушку свово помирать! Матка в Навлю уехала, велела приглядывать за мной, а он на речку утек! Можно ли так? И главное – рыжий! Отец его, сын мой, Алешка, черноволосый, и мать вроде темненькая, а этот рыжий! Вот и думаю – внук он мне или нет?
– Может, дедушке любимому рыбу ловит? – Зотов постарался потушить семейный конфликт.
– Дождешься от него, как же. – Дед несколько успокоился. – Явится, задам хворостиной! Оть горе мне, горе на старости лет…