– Антонина Лазарева, – напомнил Зотов.
– Дале идите, с левой стороны изба будет новая, шифером крытая, на все село такая одна, не промажете, то сельсовет. От него третий дом. Там Антонина живет. Ух, Минька, подлец!
– Спасибо, отец. – Зотов вышел со двора, оставив деда горевать о непутевом внучке.
Село словно вымерло, ни души, даже собаки не тявкали, только ветер перебирал верхушки огромных тополей и плакучих берез. Шестаков зыркал по сторонам, видимо, опасаясь появления коровьего мстителя и бывшего дружбана Фролки Гурикова с претензиями и топором. В темных окнах изб угадывалось движение, колыхались занавески, мелькали белые лица. Отряд шел по ухабистой улице, чувствуя на себе пристальные колючие взгляды. За спиной скрипели калитки и появлялись усталые, обесцвеченные, поникшие люди – бабы, детишки и старики, жители брянских деревень сурового военного времени. Зотов поежился, чувствуя себя экспонатом музея. Люди смотрели, и в глазах их стояли страх, боль и молчаливый, выстраданный укор. А еще теплилась надежда. И от этой молчаливой надежды становилось хуже всего. Зотов шел, подняв голову и выпрямив спину, чтобы измученные женщины и голодные дети видели – здесь, в оккупации, под кнутами и пулями фашистских зверей, советский человек идет открыто и ничего не боясь, кроме собственной совести. Эта вера была единственным, что Зотов мог сейчас дать местным.
Сельсовет он увидел издалека и, отсчитав третий дом, вошел в приоткрытую калитку, не обращая внимания на остервенело бросившуюся под ноги мелкую собачонку. Анька пошла следом, Шестаков с Карпиным остались приглядывать. Зотов постучал в дверь, негромко, но уверенно. В избе скрипнули петли, послышались шаги, лязгнул засов, и на пороге возникла высокая полная женщина, с мокрыми руками и вышитым полотенцем через плечо. С рябоватого лица внимательно глядели серые глаза в оборке мелких морщин.
– Здравствуйте, вы Антонина Лазарева? – вполголоса спросил Зотов.
– Ну я. – Женщина смотрела без особого страха.
– Мы из партизанского отряда «За Родину».
Взгляд Антонины скользнул по гостям, задержавшись на оружии и снаряжении.
– Проходите. – Хозяйка посторонилась, пропуская в сени, огляделась по улице и плотно притворила дверь.
В избе было чисто, обстановка скудная: деревянная кровать, обшарпанный стол, пара стульев и лавок, огромная беленая печь. На темной бревенчатой стене фотографии. В тазу отмокал закоптившийся чугунок. Рядом, держась за занавеску, стоял, покачиваясь на кривых ножках, карапуз лет трех с измусоленной коркой хлеба в руке, одетый в порядком изношенную рубаху, оканчивающуюся в районе пупа. Малец, забыв про кусок, округлил глазенки и, насупившись, спросил:
– Теть, а то кто?
– А ну брысь на печь! – Послышался легкий шлепок по голой заднице, малец оторвался от пола и перекочевал на лежанку.
– Племянник, – извиняясь, сказала Антонина. – Сестрин сынок. Она у меня в партизанах, вот и вожусь.
– Значит, наш малец, партизанский! – Зотов нашарил в кармане кусок побуревшего рафинада и протянул пацану. – Держи, герой.
Мальчонка попятился и исчез в ворохе одеял и тряпья.
– Не возьмет, – улыбнулась хозяйка. – Он у нас скромный, сторонится чужих.
– И правильно. – Зотов, оставив сахар на краешке лежанки, повернулся к женщине. – Меня зовут Виктором, а вас как по батюшке?
– Да чего мы, в райкоме? – отмахнулась она. – Антонина я, так и зови.
– Мне нужно поговорить с вами об Олеге Ивановиче.
– Ох. – Антонина тяжело опустилась на лавку и махнула на стулья рукой. – Вы садитесь.
Зотов с Анной присели. По избе распространялся запах вареной картошки.
– Вы знаете, что он погиб? – спросил Зотов.
– Знаю. – Антонина смотрела в сторону.
– Я расследую его смерть.
– Понимаю.
– Вы хорошо его знали?
– Нет, вообще не уверена, что кто-то знал его хорошо. Олег Иванович был человек очень осторожный, душу не открывал. Уж о делах я и не говорю.
– Часто виделись?
– Один-два раза в месяц. Он ходил по району, у него везде были свои люди, а ко мне заходил ночевать, если из Навли возвращался в отряд.
– От него кто-то приходил?
– Никогда. – Антонина не знала, куда деть большие, раздавленные работой руки.
– Я сейчас задам неприятный вопрос. – Зотов прокашлялся. – У вас были с Твердовским личные отношения?
– Кыс-кыс-кыс! – прозвучало с печи.
– Я тебе дам кыс-кыс, атаман. – Антонина погрозила племяннику кулаком. – Спокою коту не даешь, всего истаскал!
– Кыс-кыс.
– Чтоб тебя. – Антонина вновь села, пряча увлажнившиеся глаза. Вряд ли из-за кота. – Измучил животную, Васька уж и домой не идет, как увидит паршивца – сигает в кусты. – Она поскребла ногтем невидимое пятно на столе. – Ничего с Олегом Ивановичем у нас не было, хоть я и не против была. – Антонина глянула с вызовом. – Ночевал изредка, продукты носил, у меня малец, хочет архаровец жрать, так я…
– Вы не оправдывайтесь, не надо, – успокоил Зотов. Мысли складывались в единую цепь. Значит, никакого интима, врать Антонине смысла нет. Тогда зачем особисту распускать и поддерживать слух? Ответ один – лейтенанту требовалась веская причина отлучаться из отряда якобы по личным, далеким от партизанских делам. Антонина только прикрытие.
– У него жена в Брянске, он мне рассказывал, – всхлипнула хозяйка. – Любил он ее, пуще жизни любил, я даже завидовала, чего греха-то таить. Я одинокая, а он, а он…
Анна пересела к женщине и обняла за сотрясающиеся в рыданиях плечи. Кошачий агрессор притих.
– Он что-то оставлял вам? – спросил Зотов, проклиная себя. Другого выхода не было.
– Последний раз сала шматок. – Антонина подняла заплаканные глаза. – Я отдам, все отдам, вы не подумайте…
– Не надо нам ничего отдавать, – успокоила Анька и сделала Зотову страшные глаза.
– Сало и консервы меня не интересуют, – с мягким нажимом сказал Зотов. – Меня интересуют оружие, боеприпасы, взрывчатка и особенно бумаги.
– Бумаги есть, – всхлипнула Антонина. Зотов напрягся. Анька поднялась и принесла с кухни мятую жестяную кружку. Хозяйка кивнула с благодарностью и выпила воду, прилязгивая зубами по ободку.
– Где?
– В подвале. – Антонина поставила кружку. – Олег Иванович там стол приготовил, лампу, мог целую ночь просидеть, писал что-то все. Комнатка у него отгорожена. Я однажды за морковью полезла, его не было, ну и не удержалась, заглянула глазком. Бумаги там, разные, много.
– Читали?
– Ну что вы…
– Верю. Покажете?
– Покажу. – Антонина встала и покачнулась. – Как Олега Ивановича убили, я ждала, знала, придут за ними, придут, или вы, или…
Уточнять, кто «или», она не стала, было понятно и так. Антонина склонилась у печки и сдвинула домотканый коврик, прикрывающий небольшое утопленное в половицу кольцо. Люк открылся с едва слышным хлопком. Лестница отвесно тонула в густой темноте. Антонина сняла с приступочка свечной огарок, запалила от уголька из печки крохотный фитилек.
– Осторожно, нижняя ступенечка подгнила. Олег Иванович хотел заменить…
– Спасибо. – Зотов принял свечу и полез в подземелье. Дневной свет, отвесно падающий из лаза, освещал квадрат под ногами. Лестница истошно скрипела. Зотов, спрыгнув на пол, выпрямился во весь рост. Завидный подвал. Глубокий. У бабушки в Ярославле погреб был едва по пояс и каждую весну наполнялся талой водой, в которой плескались остатки овощей, которые не успели спасти. А тут сухо, запах плесени и земли щекотал нос. С потолка и балок лохмотьями свисала пыльная, сахаристая паутина, увешанная сброшенными шкурками пауков. Вдоль земляных стен пузатые кадки, ящики и пустые мешки. Зотов не удержался и заглянул в низкий деревянный ларь. На самом дне скудная горка сморщенной проросшей картошки, килограмма три. В соседнем десяток брюкв, присыпанных песком, в темноте похожих на детские черепа. Зотова передернуло, собственная фантазия всегда пугала его. М-да, запасов не густо, весна самая голодная пора и в мирное время. А в военное да в оккупации? Страшно подумать, сколько этим людям пришлось пережить и сколько еще предстоит. Чем встретят они вернувшуюся Красную Армию, цветами или хулой? Брошенные на верную смерть, забытые, проклятые, оставленные выживать на пределе человеческих сил. За пределом…
Теплый свечной огонек высветил кривовато сколоченную будку в углу. Туда бы билетершу еще посадить… Сердце забилось быстрей, по позвоночнику пробежали мурашки. Дверь заменял кусок подгнившего понизу брезента. Зотов откинул занавеску, вот она – берлога Твердовского: закуток чуть больше квадратного метра, стол, сколоченный из зеленых досок от снарядного ящика, стул, керосиновая лампа. Отличное место для работы – уединение и могильная тишина. На пенсии надо будет таким же обзавестись – мемуары героические писать. Только холодно, градусов шесть, пальцы зябнут. На столе, кроме лампы, чернильница, пара ручек и несколько карандашей в траченной ржавчиной банке. И бумаги! Несколько обычных школьных тетрадей и стопки желтых листов. Все аккуратно, в стиле Твердовского. Архив! Хозяин будто только ушел. Зотов инстинктивно обернулся. Никого, темнота, размазанная по стенам, и свет, сочащийся с потолка. С ума так можно сойти. Захотелось быстрее наверх. Зотов лихорадочно перерыл тетрадки – синей не было. Чтоб тебя! А ты чего, халявы хотел? Один лист лежал под руками, видимо, последнее, над чем работал особист. К листу канцелярской скрепкой прикреплена четвертинка. Зотов поднес огонек ближе и прочитал:
Начальнику Особого отдела Твердовскому.
Присмотритесь к бойцам, проходившим службу в 113-й стрелковой дивизии Западного фронта. По имеющимся данным, часть из них завербована немцами и внедрена в партизанское движение с целью организации террористических актов. Будьте осторожны, это безжалостные и крайне опасные люди.
С уважением, доброжелатель.
Такс, анонимочка. Хорошее дело. Подача несколько странная, без пафоса, казенным языком, сухая и точная, как оперативная информация. Обычный колхозник так не напишет. Ниже кляузы подпис