– Товарищ командир с полчаса назад прибегал, велел, как появитесь, сразу к нему. Аж подпрыгивал, – буркнул хмурый часовой на подходах к партизанскому лагерю.
Зотов велел своим отдыхать, забрал бумаги Твердовского и ускорил шаг. Чего это Федорыч всполошился?
Марков, нервно расхаживающий возле штабной землянки, накинулся коршуном и затащил внутрь.
– Виктор Павлович, Виктор Павлович…
– Да успокойтесь, товарищ командир.
– Успокоишься тут! Разве навечно. – Лицо Маркова покрылось испариной, губы дрожали. – Я в Центр насчет Аверкина отрадировал в шесть утра…
– Отличная работа!
– Спасибо… Тьфу! Вы дослушайте, Виктор Павлович! Ответ пришел!
– Пф, – поперхнулся Зотов. Не могло этого быть! Ну никак не мог громоздкий бюрократический аппарат обернуться за шесть часов! Сказка, небывальщина, миф!
– Тут такое, тут такое… – Марков, весь надувшись от напряжения, сунул текст ответа с Большой земли. – Читайте!
Центр – Колхозу
Проверка поступившей информации завершена. Военное ведомство подтвердило личность Аверкина А. С. Запрос по ведомству НКВД дал следующий результат: Аверкин А. С. является действующим сотрудником НКВД, оставленным для конспиративной работы в г. Киев. Оперативный псевдоним – Кладовщик. Перестал выходить на связь в ноябре 1941-го, одновременно с провалом киевского подполья, в частности группы Митяя. Допускается возможность перевербовки абвером или СД. Все материалы по делу приказываю засекретить и при первой возможности передать в Центр.
Глава 22
– Кто знает о шифрограмме? – прохрипел Зотов, без сил валясь на жесткое ложе. Колени вмиг стали ватными, подленький холодок побежал по спине.
– Никто, никто, – скороговоркой зачастил Марков. – Вы, я и радист. Чего делать-то, Виктор Палыч?
– Спокойствие сохранять, – неубедительно буркнул Зотов. Решение нужно было принимать прямо сейчас, не показывая, что растерян. – Возьмите людей и снова обыщите склад, вскрывайте полы и стены, обшаривайте каждый ящик и уголок. О любой странной находке докладывайте немедленно. Кружевные подштанники и женская одежда не в счет.
– Думаете…
– Я ни о чем не думаю.
– Понял, сделаем. – Марков стреканул испуганными глазами и убежал.
Зотов привалился к стене. Аверкин – сотрудник НКВД, коллега по цеху, мать его так. Не было печали, черти накачали. Участник героического киевского подполья, невесть как и с какой целью очутившийся в брянском лесу. Предположения? Как водится – никаких.
Хотелось одного – забраться в чащу, выгнать медведя, уединиться в берлоге и жить праведной жизнью отшельника, пока это все не закончится. Мечты идиота. Материалы дела засекретить и передать в Центр… Угу, а если никаких материалов и нет? Во всей этой катавасии Зотов и думать забыл о бумажной работе. Ну Аверкин, ну сукин сын. А в Центре потребуют, ох как потребуют, там немножко не любят, когда один агент убивает другого. Странные люди. Теперь все жилы повытянут. А и пусть… Зотов неожиданно понял, что ему все равно. Его захлестнуло безразличное, вялое равнодушие. Абсолютная покорность судьбе, неприличная члену партии и бравому партизану. Дальше фронта не сошлют… Мысли путались, измученный недосыпанием мозг норовил отключиться. Может, тут кругом агенты одни? Марков, Лукин, одноногий повар… Какая чушь… Какое сегодня число? Не все ли равно? Самолет, нужен самолет… Библия…
Веки слипались. Зотов клюнул носом и незаметно уснул. Снился ему почему-то отец Филофей, поливающий из пулемета немецких псов-рыцарей, в кольчугах и шлемах с рогами. Немцы сотнями падали, выстилая телами почерневший, источенный огнем и порохом снег. Филофей хохотал и строчил, по колено засыпанный желтыми гильзами, не видя, как сбоку, ползком, подбирается фашист с крестом на латах, автоматом за спиной и ножом в правой руке. Фашист на миг обернулся, и Зотов узнал Аверкина со страшным, обезображенным ненавистью лицом. Зотов распахнул рот в немом крике, хотел предупредить Филофея и не успел…
– Товарищ. – В сон ворвался чужой голос, кто-то тронул Зотова за плечо. – Товарищ!
– А? – Зотов резко сел и, еще не проснувшись, нашарил рукоять автомата. Мутное пятно перед глазами сфокусировалось в поросшее редким пушком молодое лицо.
– Командир зовет, – робко пояснил молоденький партизан в драном пиджаке. – На складе он.
– Иду. – Зотов тяжело взгромоздился на подгибающиеся ноги, мельком взглянул на часы. Спал он двадцать минут. Неужели Марков с добычей? Башка раскалывалась, в висках тукала вскипевшая кровь. Зотов вывалился на улицу и пошел к складу, глотая свежий воздух и растирая щеки и опухшие, слезящиеся глаза.
В складскую землянку он едва не упал, в последний момент успев схватиться за притолоку. Марков поработал на славу, обитель Аверкина оказалась перевернута вверх дном, пол перекопан, хоть картошку сажай. Сам командир сидел на стуле с загадочным и довольным видом, держа жестяную коробку.
Будь Зотов охотничьим псом, поднял бы хвост.
– Успехи, товарищ командир?
– Имеются, – солидно заявил Марков и, не выдержав, затараторил: – Вы как знали, Виктор Палыч, как знали! Вот оно, чутье! Жерди с пола сняли – и гляньте, чего в углу было закопано!
– Бомба?
Марков испуганно дернулся и выдавил улыбку.
– Скажете тоже…
Зотов забрал жестяную коробку из-под табака, размером сантиметров двадцать на тридцать и высотою в ладонь, приложил к уху и осторожно встряхнул.
– Заглядывали?
– Не-ет, – истово соврал Марков. – За вами сразу послал!
Зотов присел рядом и поставил коробку на стол. Плотно прилегающая крышка открылась с легким хлопком. Сверху, на тряпочке, лежал завернутый в бумагу, новенький, в заводской смазке ТТ с запасной обоймой. Под пистолетом деньги – пачка немецких оккупационных рейхсмарок и две пачки родных советских рублей номиналом в десять червонцев с укоризненно поглядывающим Лениным. Зотов сунул банкноты Маркову.
– А мне куда? – удивился командир.
– Пересчитаете, составите опись. – Зотов вытянул из коробки стопку документов. Сверху советский паспорт в серой обложке, на имя Аверкина, с фотографией и киевской пропиской. На первой странице широко раскинул крылья одноглавый орел со свастикой в сжатых когтях – штамп немецкой оккупационной администрации. Дальше интересней. Зотов нахмурился, обнаружив под паспортом аусвайс немецкой вспомогательной украинской полиции, без фото, но со знакомой фамилией Аверкина А. С.
– Узнаете? – Он развернул документ перед Марковым.
Командир побледнел.
– Час от часу не легче. Ой, полетит моя голова!
– И не только ваша, – успокоил Зотов, извлекая из коробки фотографию. Со снимка смотрела улыбчивая женщина средних лет, с кудрявыми волосами и пускай не очень красивым, но милым лицом. На обороте подпись: «Москва, 1939 г.». Фото обгорело по правому нижнему углу, словно его спасли из огня. Или хотели сжечь, но опомнились. Неужели те самые личные вещи, которых так не хватало при первичном обыске? Жена? Любовница? Сестра? Подруга по переписке? Первая учительница?
– Михаил Федорович, почта в отряде налажена?
– Налажена, – кивнул Марков. – Начиная с декабря каждым самолетом письма переправляли!
– Аверкин писал кому-нибудь?
– Точно нет, я бы помнил, все письма через меня и Олега Ивановича шли. – Марков наморщил лоб. – Он вроде говорил – нет у него никого, всех фашисты побили. Врал?
– Понятия не имею. – Зотов отложил фотографию лицом вниз. От взгляда незнакомой женщины стало не по себе.
В коробке с сокровищами осталась последняя вещь – истрепанная записная книжка. Кончики пальцев уколол электрический ток. Фотографии, деньги и документы лишь мишура, кусочки в мозаике, затейливый шифр без ключа. Зотов раскрыл книжку, исписанную убористым почерком, на первой странице и увидел многократно обведенное чернилами слово:
Дневник
и дальше что-то вроде предисловия:
Дневник вести нельзя, так нас учили в ЦШ. Дневник – прямой путь к провалу, неопровержимая улика, нарушение всех правил конспиративной работы. Я, майор госбезопасности Аверкин А. С., находясь в здравом уме и твердой памяти, знаю это и готов к последствиям. Иначе нельзя. Для меня это единственная возможность не сойти с ума и попытаться доказать свою невиновность, когда время придет.
Судя по прыгающему, неровному почерку и разводам чернил – писал очень взволнованный человек. На это указывала и первая запись дневника – выведенная уверенно и разборчиво. Видимо, предисловие написано позже, чем начат дневник.
1941
19 сентября
Решил – буду вести дневник. Для потомков, пусть знают, как мы боролись с врагом. Почему начал сегодня? Сегодня в город вошли немцы, Красная Армия отступила с боями. Отчетливо слышна канонада, за Днепр летят сотни самолетов с крестами, дрожит под ногами земля. Нелюди в серых мундирах повсюду – на Крещатике, на набережной, у театра оперы и балета, на Артема и на Тараса Шевченко. Несколько сотен предателей встречали оккупантов хлебом-солью и колокольным звоном. Их время придет – поквитаемся. Город разом потускнел, увял, потерял цвета. Впечатление огромного кладбища. Люди прячутся. Всюду сытые, довольные немецкие рожи. Думают, победили. Ничего, хлебнут крови. Завтра 20-е, день нашей мести. Мы не сдадимся!
20 сентября
Свершилось! Первый удар по врагу нанесен…
Зотов читал, погружаясь в трясину крови, ужаса и предательства. От надежды на скорую победу к полному разочарованию и помешательству. Редкие, пронзительные в своем содержании записи. Постепенно примешивающиеся нотки безумия. Смерть, отчаяние и животный ужас, потеками сочащиеся с пожелтевших страниц. Ближе к середине появились цитаты из Библии. Коммунист и подпольщик надломился в определенный момент. Отчеты о боевых операциях сменялись сценами из жизни города: виселицами, массовыми расстрелами, голодом. Тяжелая поступь нового немецкого порядка. Двадцать две страницы кошмара, с первого дня оккупации до прихода в лагерь партизанского отряда «За Родину». Между этими событиями три страшных месяца. Боль и немыслимые душевные муки. Запятнанная совесть, сводящая человека с ума. Дневник как единственный якорь, удерживающий Аркадия Аверкина от падения в бездну.