Зотов рванул душащий воротник, воздуха не хватало. Он не заметил, как полетели оторванные с мясом пуговицы. Марков сидел, не в силах нарушить молчание и не понимая, что происходит.
Последняя запись после долгого перерыва, 1942 год:
28 апреля
Твердовский убит. Это моя вина. Они убили его. В отряде появился человек из Центра, и Олег определенно был намерен поделиться с ним подозрениями. Он подписал себе приговор. Значит, все подтвердилось. Кровь Твердовского на моих руках. Я по локоть в невинной крови, пришла пора смыть ее кровью виновных. Много званых, да мало избранных. Господи, на тебя одного уповаю. Помилуй мя грешного…
У Зотова из горла вырвался сдавленный хрип. Так хрипит загнанный раненый зверь. Дневник убийцы дал ключ к разгадке. Игра подошла к завершению. Зотов нашарил в кармане позабытую записку Каминского и, уставившись пустыми, омертвевшими глазами на перепуганного Маркова, сказал тоном, не терпящим возражений. Его голос был глух:
– Мне нужен журнал боевых действий отряда, прямо сейчас. И пусть позовут Анну.
Последняя роль для Ерохиной, нечто страшное для всех остальных. Марков унесся, не задавая вопросов, а Зотов уже забыл про него. Он лихорадочно искал в бумагах Твердовского списки личного состава, чувствуя, как мгновенно промокшая гимнастерка липнет к плечам и груди.
Глава 23
Урочище Брюховатое проявилось на фоне ночного неба темной громадой брошенной церкви. Крест колокольни цеплялся за звезды и мертвенно подсвеченные луной облака. Центральный купол обрушился, четыре малые главы зияли прорехами сорванной кровли. В стрельчатых окнах прыгали отсветы пламени, и вся эта картина навевала грусть и мистическую тоску.
Зотов шел по лесной заросшей дороге в открытую, не таясь и даже специально насвистывая. Очень бы не хотелось, проделав долгий и утомительный путь, нарваться на очередь от часовых. Автомат он забросил за спину, шагал осторожно, поминутно подсвечивая под ноги фонариком и вполголоса матерясь. Время перевалило за первый час ночи.
– Стой! – грозно окликнули из темноты.
Зотов послушно остановился.
– Кто таков? – Голос показался знакомым.
– Ты, Пакшин? – осведомился Зотов. – Это Зотов, помнишь, ты кашей кормил? Мы с тобой в одной землянке чуть на гранате не взорвались.
– Ясно. – Из голоса партизана ушли тревожные нотки. – А я думаю – кто по лесу шляется. Ты бы еще в воздух палил. Чему вас только учат в Москве?
– Извини. – Зотов вышел на голос.
– Ближе не подходи, натопаешь, у меня лежка тут, за дорогой слежу.
– Понял. – Зотов поравнялся с местом наблюдательного поста. Пакшина видно не было, замаскировался на славу. – Капитан где?
– В церкви.
– А Колька?
– Кто?
– Пацан, который с вами ушел.
– А-а, этот. – Показалось, будто Пакшин замялся. – Не знаю. Че я, пастух? Все в дозорах стоят. У капитана спроси.
– Так я пойду?
– Так иди.
От Брюховатого не осталось следа, на бывшие поля и огороды высыпал березняк, обочины бывшей деревенской улицы заросли одичалым шиповником, стеной непролазного терна и сухой крапивой в человеческий рост. Старые тополя угрюмо шумели кронами, лишенными вороньих гнезд. Где нет человека – нет и этих умных, пронырливых птах. Все здесь умерло, погибло, рассыпалось в прах. Здесь люди убивали людей ради горсти бумажек и нехитрого скарба. Измывались, насиловали, жгли. Оттого так неуютно и страшно. Сбоку дороги груда сгнивших бревен – колодец. Зотову почудился плеск мертвой, протухшей воды в глубине.
Церковь вырастала в размерах, возносилась над головой темной жутковатой махиной, увенчанной покосившимися остовами православных крестов. Казалось, еще шаг – и ударит призрачный колокол. Дверь отсутствовала, внутри призывно и как-то неожиданно по-домашнему мерцал оранжевый свет. Ощутимо тянуло дымком и гречневой кашей. Товарищ капитан покушать изволит? Не поздно? Хотя да, днем будет не до еды…
– Эй, хозяева, дома кто есть! – на всякий случай обозначил присутствие Зотов.
По облупившимся стенам запрыгала длинная изломанная тень, угрожающе звякнул металл.
– Батюшки, Витя! – всплеснул руками появившийся Решетов. – Какими судьбами?
– Мимо проходил, дай, думаю, загляну.
– Ну молодец! – обрадованный Решетов потащил его в церковь. – Ты один?
– Один, – кивнул Зотов. – Архаровцы мои отдыхают.
Решетов на мгновение задержался у входа, слушая ночь. Зотов спиной ощутил подозрительный взгляд. Пол устилали груды битого кирпича, со стен смотрели полустертые фрески: святые с незрячими глазами и крылатые ангелы, теряющиеся где-то под куполом. Пахло сыростью и перепрелым листом. В церкви горел небольшой костерок, заставляя непроглядную тьму прятаться в дальних углах. У костра сидел Кузьма с автоматом на коленях и жарил на углях кусок сала. Рядом под крышкой попыхивал котелок и закопченный чайник с изогнутым носом.
– Витя пришел, – счастливо заявил Решетов.
– Вот уж кого не ждали, – поприветствовал Кузьма. Сало на палке плавилось и шкварчало, распространяя одуряющий аромат.
– Есть будешь? – на правах радушного хозяина спросил Решетов.
– Спасибо, сыт, – отказался Зотов. – Ну как тут у вас?
– Работаем, – беспечно отмахнулся Решетов. – Местность засветло осмотрели – тихо и заброшенно, как у монашки под юбкой. Часовых выставили, чин чинарем, муха не пролетит. Совет пройдет без сучка и задоринки. Эх, хорошо ты пришел! Как в Глинном, новости есть?
– Зря смотались, – понурился Зотов. – Баба эта ничего ведать не ведает.
– А я предупреждал! – победно усмехнулся Решетов. – Слушать надо, Витя, умных людей!
– Клянусь, теперь буду, – кивнул Зотов. – Колька мой как, не балует?
– Да ты чего? Колька мировой парень! – Решетов показал большой палец. – Ты как хочешь, но я его у тебя заберу. Мне такие ребята до зарезу нужны!
– Как Валька Горшуков?
Решетов осекся, по лицу пробежала тень, сменившись натянутой, вымученной улыбкой.
– Ты мне настроение не порть, Вить.
– Извини. Где Колька?
– Слишком много вопросов ты задаешь. – Пламя бросало на хищное лицо Кузьмы зловещие отблески.
– Вы че мне оба, на нервах играть? – изумился Решетов. – Хватит уже.
– Пусть не лезет. – Кузьма отвернулся и аппетитно захрустел жареным салом.
Зотов смерил его оценивающим взглядом и сказал Решетову:
– У тебя время есть? Надо поговорить.
– Так говори. У меня от Кузьмы секретов нет.
– Это личное.
– Прям срочно?
– Срочно, Никит.
– Ну пойдем. – Решетов, надсадно вздохнув, подхватил керосиновый фонарь «Летучая мышь» и пошел в глубь замершей церкви, мимо толстых кирпичных колонн. Из темноты выплыли остатки иконостаса. Решетов нырнул в неприметный проход, закончившийся крохотной комнатой. Ризница, а может, пономарка, Зотов в этом деле не разбирался. За единственным узким окошком клубилась непроглядная тьма.
– Выкладывай. – Решетов примостил лампу в углу и сел на узкую колченогую лавку.
Зотов присел на потрескавшийся чурбан и выдержал паузу, собираясь с мыслями и давая передышку зашалившему сердцу.
– Я расскажу тебе одну историю, Никит. Только, чур, не перебивать.
– Страшную небось? Местечко располагает.
– Других не держим, – вяло улыбнулся Зотов, поглубже вдохнул, медленно выдохнул и начал:
– Жил был неприметный хозяйственник из киевской части. Мог достать что угодно и где угодно. Оговорюсь сразу – это качество ему впоследствии пригодилось. Служил потихонечку, зарабатывал юбилейные медальки и звания по выслуге лет. Ничем не выделялся, звезд с небес не хватал. С виду обычная канцелярская крыса, милый, добродушный толстяк.
– Аверкин? – хмыкнул Решетов.
– Я же просил – не перебивать.
– Ну все-все, больше не буду, рассказывай.
– Спасибо. Война застала нашего героя в Киеве. Тут случилась первая странность – он не отступил на восток, не удрапал, а остался в городе. Почему? А у этого человека была вторая жизнь: тайная, скрытая ото всех. Он был сотрудником НКВД и получил приказ остаться в городе. В подполье оказался не на последних ролях, еще бы – кадровый офицер, коммунист, за плечами обучение в Центральной школе НКВД и четыре года работы под прикрытием. Опыта как у дурака фантиков. Умение располагать людей и втираться в доверие, образ угодливого, трусливого мужика. Под этой маской тренированный, расчетливый, хладнокровный агент. Подполье начало действовать – взрывы зданий немецкой администрации, убийства офицеров и предателей, разведка на вокзалах. Они жили борьбой и предчувствием скорой победы. Они верили, что Красная Армия вернется максимум через пару недель. В конце октября немцы, перемолов Брянский и Вяземский котлы, устремились к Москве, все повисло на волоске. Киевское подполье этого не знало и знать не хотело, оно продолжало борьбу на пределе человеческих сил, без связи, без ресурсов, без координации. В конце сентября Киев захлестнула волна массовых убийств. Немцы и пособники в Бабьем Яру десятками тысяч расстреливали евреев, цыган, коммунистов, военнопленных и гражданских. Настоящий конвейер смерти. Особой жестокостью отличалась группа бывших советских военнослужащих. Они любили добивать раненых штыками и закапывать людей заживо. Подпольный обком партии вынес им смертный приговор. Выявление группы поручили нашему герою. Он подошел к заданию с выдумкой и размахом, поступив на службу во вспомогательную полицию. Это был единственный способ подобраться к группе вплотную. Он не знал, что его ждет. Полицаев немцы вязали кровью, и на третий день агент убил военнопленного: молоденького, избитого, потерявшего человеческий облик паренька. Выбор был прост – убить невиновного или запороть операцию. И он выбрал первое. Чего ему это стоило, остается только гадать, но с тех пор агент изменился, став замкнутым, нелюдимым и злым. И это было только начало. Дальше начался кошмар – его взвод обеспечивал доставку людей в Бабий Яр, и он увидел все – тысячи трупов: женщин, детей, стариков, шевелящееся полуживое покрывало, засыпаемое землей. Из земли тянулись руки, целый лес рук, пулеметные очереди перемешивались с жуткими криками, окровавленные дети ползали среди трупов, звали родителей и умирали под ударами прикладов и каблуков. Девушек помоложе отводили в сторонку, скопом насиловали и убивали. Кровь отказывалась впитываться в песок. Полицаи копались в вещах, выдирали золотые коронки, искали припрятанные деньги и ценности. Это была их плата за труд. Наш герой делал то же самое, став частью изуверской машины. Я не знаю момента, когда он повредился в уме, эта грань слишком зыбка. В мозгу просто щелкнуло, и две личности – советского офицера и немецкого палача – стали одной. Среди вещей он нашел Библию и обрел в себе Бога, лишь это не позволило ему покончить с собой. Он продолжал работу, но группа оставалась неуловимой, к ней никого и близко не подпускали. Вс